– Ты сердишься, – кротко заметил Бидлкомб. – И правильно делаешь. Я вел себя по-хамски. Но я давно хотел сказать, что все это время очень за тебя переживал.
– Весьма утешительно, – сухо отозвался Поль. – Премного благодарен. Большое спасибо.
– Просто меня сбили с толку остальные, – продолжал Бидлкомб. – Но ты всегда мне нравился, Бультон.
– Странный способ выказывать свое хорошее отношение. Но продолжайте. Я вас слушаю.
– Мне больше нечего сказать, – робко отозвался Бидлкомб, – только не говори про меня ничего, Дик, а? Будь другом. Я за тебя буду заступаться. Честное слово. Ябедничать нехорошо. Ты раньше никогда не ябедничал.
– Не волнуйтесь, друг мой, – сказал Поль. – Я не буду отбивать хлеб у достойнейшего Чонера. То, о чем я собираюсь поведать доктору, не имеет к вам никакого отношения.
– Честное слово? – воспрянул духом Бидлкомб.
– Да, честное слово, – желчно проговорил Поль. – А теперь я просил бы оставить меня в покое. Нет, не надо Рукопожатий. Я был вынужден принимать от вас пинки, но это не значит, что я обязан принимать уверения в вашей дружбе.
Бидлкомб удалился с видом слегка пристыженным, но в Целом весьма довольный, что его страхи не подтвердились.
"Слава Богу, – думал Поль, – этот хоть оказался не таким настырным. Ну и компания! Ну вот, еще один пожаловал!"
Вслед за Бидлкомбом к нему стали подходить один за другим школьники. Одни были более угодливы, другие менее, ко все клялись, что и в мыслях не держали как-то обидеть его, и умоляли не жаловаться на дурное с ним обращение. В знак добрых чувств и примирения они приносили маленькие подношения – пеналы, перочинные ножики и так далее. Эти визиты довели Поля до исступления. Однако, после жарких объяснений, ему удалось успокоить их, развеять их страхи, но не успел он отправить восвояси последнего просителя, как увидел, что к нему направляется Джолланд.
Джолланд оперся на парту руками и пристально посмотрел в лицо Полю своими зелеными глазами.
– Не знаю, что ты там наговорил ребятам – вид у них мрачный, и они помалкивают о ваших переговорах, но я тебе скажу прямо: я не думал, что ты докатишься до такого.
– До чего? – удивленно спросил Поль, которому это уже порядком надоело.
– До того, что станешь стучать на всех нас. Если после каникул тебе от ребят сильно доставалось, то в этом виноват ты сам. В прошлом семестре ты вел себя прилично, а сейчас с первого дня ты как с цепи сорвался. Сначала я думал, ты просто валяешь дурака, но теперь я уже не знаю, что это, и знать не желаю. Я защищал тебя как мог, пока вчера ты не опозорился окончательно. Я тоже был среди тех, кто лупил тебя, и в следующий раз поступлю точно так же. Имей это в виду. Вот все, что я хотел сказать.
Слышать ото было малоприятно, но Поль не мог подавить чувство, что упреки эти не лишены оснований. Джолланд по-своему был добр к нему, хотя это и причиняло Полю определенные неудобства. Так или иначе Поль ответил довольно кротко:
– Ты не прав, друг мой, не прав. У меня нет ни малейшего желания рассказывать доктору про кого-либо. Так я и доложил твоим приятелям. Со мной случилось нечто крайне неприятное, но ты все равно не поймешь, даже если я буду объяснять.
– Я не знал, – уже мягче сказал Джолланд. – Если тебе нужно какое-то лекарство...
– Так или иначе, – отвечал Поль, не собираясь открываться мальчишке,ни тебя, ни твоих товарищей это никак не заденет. Ты неплохой мальчик, и я не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности – ты и сам их накличешь на свою голову, – а потому оставь меня в покое.
На все эти разговоры ушло немало времени. Взглянув на часы, Поль обнаружил, что уже почти восемь. Доктор что-то задерживался. Мистеру Бультону сделалось не по себе. Он стал лихорадочно высчитывать, кто вернется раньше – доктор или Чонер.
До церкви было двадцать минут ходьбы, служба длилась час. Значит, Чонер должен вернуться к половине девятого. Сейчас как раз было восемь. У Поля оставалось полчаса надежды.
Если Чонеру удастся раньше него поговорить с доктором и показать записку, все его попытки объясниться – даже если у него хватит на это сил будут сочтены неубедительными. Но если опередить негодяя и рассказать доктору все как есть, донос успеха не возымеет.
Мистер Бультои сидел, наблюдая, как быстро движется минутная стрелка и страдая всей душой. Уже четверть девятого. Ну почему доктор так запаздывает? Каким фарсом порой оборачиваются светские церемонии. Неужели он позволил уговорить его остаться на ужин? Двадцать минут девятого. Чонер и все остальные будут с минуты на мнуту. Звонок. Он пропал. Нет, он спасен! В холле послышался голос доктора Гримстон. Как долго он снимает пальто!..
Но терпеливо ждущему воздается сторицею! Через мгновение доктор появился в классе, выделил взглядом Поля и, сказав: "Бультон, я готов тебя выслушать", двинулся к кабинету. Поль шел за ним на деревянных ногах. Как это не раз бывало, заготовленное вступление начисто вылетело из головы. Голова его сделалась как чугунная. Его так и подмывало задать стрекача, но он подавил в себе этот убийственный порыв и прошел в кабинет.
На столе стояла лампа с зеленым абажуром. Доктор сел в кресло у огня, закинув ногу на ногу и соединив кончики пальцев.
– Итак, Бультон, я тебя слушаю.
– Нельзя ли мне присесть, – проговорил сиплым голосом Поль первое, что пришло ему в голову.
– Прошу, – отозвался доктор.
Поль поставил стул напротив кресла доктора и сел. Он пытался прокашляться и привести в порядок мысли, но в голове вертелось одно: зеленый абажур придавал лицу доктора какой-то мертвенный оттенок.
– Соберись с мыслями, – сказал доктор после того, как часы на камине отсчитали минуту. – Нам спешить некуда, друг мой.
Но это как раз напомнило Полю, что время не ждет. Если он не поторопится, сюда войдет Чонер и все погубит. Однако он смог сказать лишь:
– Я весьма взволнован, доктор Гримстон. Весьма! Доктор коротко кашлянул и сказал:
– Я слушаю тебя, Бультон.
– Дело в том, что я нахожусь в крайне затруднительном положении, сэр, и не знаю, с чего начать. – Тут он снова замолчал надолго, а доктор поднял густые брови и поглядел на часы.
– Готов ли ты начать говорить в ближайшее время? – сказал он с подозрительной учтивостью. – Или же предпочтешь зайти позже?
– Ни в коем случае, – возбужденно отозвался Поль. – Я начну сейчас же. Я уже начинаю. Просто мой случай – очень сложный, и мне крайне затруднительно объяснить его.
– Тебя что-то тревожит? – спросил доктор. Поль услышал шум и голос в гардеробной – то вернулись из церкви школьники.
– Да... нет, – сказал он и повесил голову.
– Неожиданный, если не сказать крайне двусмысленный ответ. Как прикажешь тебя понимать?..
В этот момент в дверь постучали. В панике Поль вскочил на ноги, закричав во весь голос:
– Не пускайте его! Сначала выслушайте меня. Не пускайте этого негодяя! Он меня погубит!
– Я собирался сказать, что я занят, – отозвался доктор, – но во всем этом есть что-то столь странное, что пусть стучавший войдет, кто бы он ни был.
Дверь отворилась, и тихо вошел Чонер. Он был бледен, тяжело дышал, но в остальном вполне владел собой.
– Что, Чонер? – спросил доктор. – Тебе тоже что-то не дает покоя?
– Извините, сэр, – сказал Чонер. – Бультон вам еще ничего не рассказывал?
– Пока нет. Помолчи теперь, Бультон. Я слушаю Чонера. В чем дело?
– В том, что он знал о моих намерениях рассказать вам кое-что о нем и потому угрожал опередить меня и наговорить вся1 ких гадостей про меня, сэр. Я решил, что должен при этом присутствовать.
– Это ложь! – вскричал Поль. – Какой же он мерзавец! Не верьте, доктор Гримстон, ни единому его слову. Это наглая клевета!
– Меня это настораживает, Бультон, – заметил доктор. – Если бы твоя совесть была чиста, ты бы не мешал мне выслу шать Чонера, который, несмотря на очевидные дефекты его характера, – тут он судорожно сглотнул, ибо не мог преодолеть отвращение к своему питомцу, – безусловно, добросовестный и сознательный ученик. Пусть сначала говорит он.
– С вашего разрешения, сэр, – сказал Чонер, украдкой бросив торжествующий взгляд на Поля, который, сознавая весь ужас происходящего, рухнул без сил в кресло, – я решил, что мой долг – сообщить вам о том, что я обнаружил в молитвеннике Бультона. – И он вручил Гримстону каракули Дика, каковые доктор прочитал, поднеся записку к лампе.
После этого в кабинете воцарилось гробовое молчание. Затем доктор сказал:
– Ты правильно поступил, Чонер. А теперь ступай. Когда Гримстон и Поль остались вдвоем, доктор дал волю своему негодованию:
– Презренный лжец! – бушевал он, расхаживая взад и вперед по комнате.С тебя сорвали личину! Да, да! Ты заставил меня поверить, что заигрывания этой девицы привели тебя в такое же негодование, что и меня. Ты правильно назвал се послание "дерзким и неуместным> Ты притворился, что не давал ей повода к подобным запискам и якобы только сегодня услышал ее имя. Но вот записка, написанная гораздо раньше. Где ты обращаешься к ней, как к "Конни Давенант", и имеешь наглость выражать восхищение шляпкой, которую она надевала в предыдущее воскресенье. При мысли о таком двуличии, о такой наглости и распущенности, меня просто берет оторопь. У меня идет кругом голова!
Поль пробормотал нечто насчет того, что, будучи отцом семейства, он никогда не позволил бы себе ничего такого, но, к счастью, доктор не обратил на это внимания.
– Что мне с тобой делать? – не унимался доктор. – Как покарать такое чудовищное безобразие?
– Не спрашивайте меня, сэр, – выдавил из себя Поль, – Делайте что угодно, только скорее.
– Если я и медлю, сэр, – возразил доктор, – то лишь потому, что еще не решил, можно ли искупить подобное преступление обычной поркой, или оно требует более суровых мер.
"Неужели он собирается еще и пытать меня?" – подумал Поль.
– Да, – подтвердил доктор. – Я в сомнениях. Столь испорченный ум не исцелить розгой. Я не могу позволить моим воспитанникам продолжать общение с тобой – это может иметь для них самые пагубные последствия. Я должен раздавить пригретую мной змею, я не позволю этому василиску писать свои мерзкие послания! Решено! Несмотря на все материальные потери для меня и моральные для твоего достойнейшего отца, который так мечтал увидеть в тебе надежду и гордость фамилии, я дол жен исполнить свой долг по отношению к родителям других учащихся, вверенных моему попечению. Я не стану тебя пороть. Я тебя исключаю.
Как? – в неверии воскликнул Поль. – Исключаете? Я не ослышался, доктор Гримстон? Повторите это еще раз. Вы, правда, исключаете меня?
Я все сказал, – строго произнес доктор, – и никакие уговоры не заставят меня отменить решение (заметим, что мистер Бультон и не пытался его уговаривать) миссис Гримстон проследит, чтобы твои вещи были завтра утром упакованы, и я лично отвезу тебя на станцию и отправлю в родительский дом, который ты запятнал позором. Ты поедешь поездом в девять пятнадцать. Сегодня же я напишу письмо твоему отцу с изложением причин исключения.
Мистер Бультон закрыл лицо руками, чтобы спрятать не позор и смятение, но совершенно непристойное ликование. Это было слишком прекрасно, чтобы быть правдой! Теперь его доставят домой со всеми удобствами. Ему не нужно страшиться погони, ему не угрожает перспектива снова вернуться в эту тюрьму! Письмо доктора убедит в этом даже Дика. И самое замечательное состоит в том, что такая удача пришла к нему без позора порки или мук объяснения своей тайны.
Но приобретя за кратковременное пребывание в школе некоторый опыт, Поль притворился горько плачущим.
– Ты проведешь под этой крышей всего одну ночь – и то в изоляции от прежних товарищей, – продолжал доктор. – Ты будешь спать в отдельной комнате, а утром с позором и навсегда покинешь Крайтон-хауз!
Оказавшись один в уютной теплой спальне с ковром и шторами, недоступный проискам учеников и вспомнив, что это действительно его последняя ночь в школе, а завтра днем он уже окажется в своем родном доме, Поль испытал такой восторг, что пустился по комнате в пляс.
Укладываясь на мягкую, пахнущую лавандой подушку, он с удовольствием отдался воспоминаниям о прошедшем дне. Они были тяжелыми, но через все это стоило пройти, чтобы теперь насладиться разницей в своем тогдашнем и теперешнем положении. Он легко простил всех своих мучителей, даже Чонера ведь именно благодаря Чонеру к нему пришло избавление. Поль смежил очи, блаженно улыбаясь и предвкушая наступление понедельника.
Впрочем, кое-кто на его месте, испытав нечто подобное, погодил бы радоваться.
13. ОТСРОЧКА
На следующее утро мистер Бультон, открыв глаза, испытал новый прилив радости и веселья. Он не мог не нарадоваться на везение. Через несколько часов он со всеми удобствами поедет домой, где уже ничто не помешает ему заявить о своих правах. Не обладая особым чувством юмора, он, однако, заранее посмеивался, представляя, как смутится Дик, увидя его на пороге. Совершенно необоснованно Поль стал приписывать случившееся своей собственной прозорливости и хитроумию, вызвавшим к жизни план исполнения его намерений.
Он лежал в постели еще долго после того, как прозвенел звонок к подъему. Он считал, что его повое положение позволяет игнорировать школьные правила. Наконец он встал. Одеваясь, все в том же отличном расположении духа, он снисходительно размышлял о происходящем – весьма нетипичный подход для прежнего мистера Бультона. Когда он окончательно завершил утренний туалет, в комнату вошел доктор.
– Бультон, – сурово произнес он, – прежде чем расстаться, я бы хотел услышать от тебя слова раскаяния в твоем прежнем поведении.
Мистер Бультон счел, что это никак не повредит, и поэтому сказал, не особено кривя душой, что "искренне сожалеет о случившемся".
– Рад слышать это, – коротко бросил доктор, – Искренне рад. Возможно, это позволит мне проявить к тебе снисходительность и освободить меня от выполнения очень неприятной процедуры.
– Ах! – только и произнес мистер Бультон, почувствовав неладное.
– Да. Было бы слишком жестоко разрушить будущность молодого человека, проявив жестокость в самом начале его карьеры. Разумеется, нет оправданий твоему недостойному поведению. И все же по некоторым признакам, что я могу различить в твоей натуре, ты не безнадежен. После того, как ты публично получишь по заслугам и крепко запомнишь этот урок, ты еще, возможно, станешь украшением общества. Я не намерен пока опускать руки, я еще поработаю с тобой.
– Спасибо, – пробормотал Поль упавшим голосом.
– К тому же за тебя заступилась миссис Гримстон, – продолжал доктор.Она выразила мнение, что публичное осуждение мною твоего поведения в сочетании с примерным и болезненным телесным наказанием способны привести к радикальным изменениям в твоем характере и окажут куда более радикальное воздействие на твое закореневшее в пороке сердце, чем позорное изгнание без покаяния и шанса исправиться.
– Миссис Гримстон очень любезна, – пролепетал Поль.
– Тебе еще предоставится возможность выразить ей благодарность. Итак, я оставляю тебя в школе и даю тебе последнюю попытку восстановить пошатнувшуюся репутацию. Но для твоего собственного и общего блага я покараю порок публично. В одиннадцать часов ты будешь высечен в присутствии всей школы. До того времени ты останешься в этой комнате. Завтрак тебе принесут сюда.
Поль сделал отчаянную попытку отговорить директора от ужасного намерения.
– Доктор Гримстон, – забормотал он. – Если вам все равно, то я бы предпочел исключение.
– Мне не все равно, Бультон, – услышал он в ответ. – Ты же сейчас проявляешь упрямство и гордыню. Я оставляю твои слова без внимания.
– Я... я не хочу, чтобы меня пороли, – сказал Поль. – Это не исправит меня, а напротив, лишь ожесточит... Я не могу этого допустить, доктор Гримстон. Я принципиальный противник телесных наказаний. Исключение же окажет на меня самое благотворное воздействие. Оно спасет меня. Сделает другим человеком.
– Неужели, чтобы избежать малых неприятностей, ты готов навлечь горе на седую голову твоего достойнейшего отца? Нет, я тут тебе не помощник. Добавлю лишь, что твоя трусость не заставит меня смягчить наказание. Итак, я ухожу – встретимся в одиннадцать.
И с этими словами доктор Гримстон вышел из комнаты. Смягчение приговора объяснялось не только упомянутыми директором причинами, но и материальными соображениями, в которых он, возможно, и сам толком не отдавал себе отчета. Исключение из частных школ случается крайне редко и за самые вопиющие нарушения дисциплины. Доктор же вряд ли желал бы просто так расстаться с определенной частью доходов, имея возможность покарать грех иными средствами.
Но его милосердие стало для мистера Бультона страшным ударом. Он упал ничком на постель, подкошенный этим сообщением. Еще десять минут назад он был весел и беззаботен, а теперь не только рухнули надежды на освобождение, но и менее чем через два часа его ожидала порка.
Когда в нашей жизни вдруг происходит перемена – к лучшему или худшему, – вес будничные мелочи принимают совершенно иной облик и смысл. Книга, что мы читали, письмо, за которое принялись, картина, что висит в нашей гостиной – какими они становятся милыми и привлекательными – или, напротив, мрачными и враждебными.
Что-то вроде этого испытал Поль, когда кое-как закончил одеваться. Уютная спальня, с ее приятными обоями и шторами, теперь казалась ему отвратительной. Чувство благодарности за ночь, проведенную в приятном одиночестве, сменилось отвращением, ибо спокойствие это оказалось обманчивым.
Раздался тихий стук в дверь, и вошла Дульси с подносом, на котором был завтрак.
– Ну вот!, – сказала она, – я уговорила маму разрешить принести тебе завтрак. Тут яйцо и сдобные лепешки.
Мистер Бультон сел на стул и лишь простонал в ответ.
– Ты мог хотя бы сказать "спасибо", – надула губки Дульси. – Та девочка и не подумала бы принести тебе поесть, окажись она на моем месте. Я хотела сказать тебе, что не сержусь, потому что скорее всего ты не просил, чтобы она тебе писала. – К счастью для Поля, Дульси не знала окончания истории с Конни Давенант. – Но тебе, по-моему, все равно.
– Мне очень плохо, – вздохнул Поль.
– Тогда выпей кофе, – посоветовала Дульси. – И поешь. Я специально принесла тебе яйцо. Оно придает силы. Тебе силы понадобятся.
– Не надо! – с ужасом воскликнул Поль при мысли о том, что ему предстоит. – Я этого не вынесу.
– Но я спрятала папину новую трость, – сообщила Дульси. – А старая, ты же сам говорил, сечет не так больно. Хлыст куда больнее. Но папа потерял его на каникулах, когда выезжал кататься верхом.
– Хлыст куда больней? – механически повторил Поль.
– Том говорит, что больней. Но, Дик, тебе придется потерпеть какие-нибудь пять минут. Это пустяки по сравнению с исключением. Мы с мамой еле-еле упросили папу не делать этого, а оставить тебя.
– Еле-еле упросили? – опять повторил Поль.
– Ну да. Он так долго но соглашался, я как могла уламывала его. Я просто не могла перенести, что тебя не будет.
– Ты поступила очень жестоко, – сказал Поль. – Я страдаю из-за тебя. Если бы не ты, это письмо никто не увидел бы. Если бы не ты, я бы выбрался из этого ужасного места.
Дульси поставила поднос и, заложив руки за спину, прислонилась к углу гардероба.