- Подожди! Я должен подумать! - пробормотал я, с трудом отклоняя длинную вешалку с платьями, которую он склонял ко мне.
Я посмотрел на часы. Шесть часов утра! И уже столько жизни, уже голова разламывается от проблем! Я представил, что скажут все, в частности Латникова, если я вдруг открою павильон с модным товаром… Хотя фактически это вроде бы теперь поощряется. Я вздохнул. Тут я увидел Данилыча, который, тоже уже усталый, брел среди лотков.
- Силы быстрого развертывания! - кивнув на торговцев, усмехнулся Данилыч. - Пятнадцать минут назад этот бульвар был абсолютно пустынен. С этими французами ни сна, ни покоя!
Пока мы поднялись в номер, умылись, почистили зубы и спустились к завтраку - Жиль и Урсула, уже в одежде официантов, обслуживали гостей. Голова может пойти кругом от таких темпов!
Между завтраком и их уходом в лицей осталось минут десять - мы наконец могли попить кофе и спокойно поговорить. Хотя, правда, не совсем уж спокойно: в это утро мы улетали из Марселя, и вряд ли мы когда-нибудь еще встретимся! К тому же Урсула небрежно сообщила, что об их вчерашнем выступлении власти сообщили в лицей, считается, что они участвовали в беспорядках.
- Это нехорошо, наверное? - встревожился я. - Начальство недовольно, наверно?
- Да, нехорошо, - улыбнулся Жиль. - Могут и исключить!
Вот этого я и боялся! Ну разве можно вести такую безумную жизнь, причем стихийно, без всякого предварительного согласования! Примерно это я и высказал, в сердцах, им.
- Маленький советский бюрократ! - показав на меня пальцем, воскликнул Жиль, и они захохотали.
Я обиделся, вскочил, сначала чуть было не ушел (пора уже было ехать на аэродром), но потом остался, снова сел - нехорошо все-таки расставаться, поссорившись… не за этим я приехал.
- Ну, а вы не бюрократы, ну и что? - сказал я. - И что вы имеете, кроме неприятностей?
- Мы чувствуем себя гражданами своей страны! - гордо выпрямившись, проговорила Урсула.
- Поэтому вас и исключают из лицея! - язвительно сказал я.
- О-ля-ля, это мы еще посмотрим! - воскликнула Урсула. - Мы думаем, что комиссия этого не допустит.
- Какая еще комиссия? - удивился я.
Тут они начали, перебивая друг друга, горячо рассказывать о комиссии; оказывается, все вопросы у них решает комиссия, в которой равноправно участвуют и учащиеся, и преподаватели.
- Ну, тогда-то у вас есть шанс! - снисходительно проговорил я.
А сам, хоть и не подал виду, но позавидовал - нашу бы Латникову окружить подобной комиссией, посмотреть бы, как пошло дело!
Потом мы стали прощаться. Я дал Урсуле свой адрес, она мне - свой. Мы договорились переписываться. Я очень обрадовался этому, но Урсула спокойно сообщила, что она уже переписывается с пятью ребятами из пяти стран, включая Австралию. Ну что ж, настоящие борцы за мир должны иметь друзей на всех континентах! Ушли они довольно спокойно, во всяком случае, страдания на их лицах я не заметил. Чувствовалось, что я не произвел на них особо яркого впечатления…
Провожала нас опять Мадлена - ее сверхзанятые дети не могли уделить нам времени больше. Ну что ж, все правильно… Если будешь только подделываться под других - никогда ничего не сделаешь сам!
…Самолет был непривычно широкий - двенадцать ярко-желтых кресел в одном ряду; сколько всего рядов, я не сосчитал, но довольно много. Впереди был первый класс, там было просторно, точнее, пустынно: сидел всего один лишь человек, энергично курил трубку и что-то черкал в бумагах.
Задрожав, самолет пошел на снижение. Я стал глядеть вниз, хотя там видны были только облака.
- Прилетаем на аэродром Орли? - деловито спросил я Данилыча.
- Да, - Данилыч сосредоточенно кивнул. - Для рейсов внутри страны - в Париже аэродром Орли, для внешних - аэропорт Де Голя.
- Ясно, - солидно кивнул я. Сведения эти надо будет запомнить, как-нибудь ввернуть в разговоре с ребятишками…
Самолет затрясся, покатился. Остановился… Выход здесь, как и в Марселе, был через длинный резиновый коридор. Мы быстро шли со всеми вместе. Приятный, какой-то неземной женский голос сообщил нам, что мы прибыли в самый красивый и веселый город мира - Париж.
Глава XIV
Эскалатор нас выкинул в зал, и я с разгону оказался в объятиях Клода. Хотя он объятия и раскрыл, но такой скорости от меня не ожидал. После удара он слегка отстранился и с некоторым удивлением посмотрел на меня, поправил очки, и только после этого мы довольно-таки сухо поцеловались. Собственно, и это неплохо для начала; до этого мы с ним вообще ни разу не целовались, да и виделись всего лишь два раза. По душам вообще ни разу не говорили - но, может быть, здесь удастся поговорить по душам! Потом Клод шагнул к Данилычу, и они вполне уже официально пожали друг другу руки. Потом я стал осматриваться вокруг: все сверкало, шумело, двигалось. Я рванулся к сувенирному ларьку, там висело колоссальное резиновое страшилище - вот подарить бы такое Ирке! Однако Клод вежливо, но твердо остановил меня и, улыбаясь, показал рукой вперед.
"Опять эта спешка!" - подумал я.
Чемоданы уже выплыли из окошечка, мы погрузили их на тележки.
Стеклянные двери разъехались, и мы вышли. Вдоль стеклянной стены Клод подвел нас к стоянке автомобилей. Возле каждой машины был красно-белый столбик с циферблатом наверху, но циферблат этот показывал не время, а деньги: сколько надо заплатить за пребывание машины на стоянке.
- О-ля-ля! - То ли горестно, то ли шутливо Клод потряс кистями рук, потом запустил в скважину несколько монеток. Мы положили чемоданы в багажник, уселись. Вокруг тоже фырчали, поспешно отъезжая, машины с прилетевшими и встречающими. Я засмеялся: мне это напоминало паническое бегство: все, не успев толком поговорить о том, как прошел полет и идет жизнь, первым делом отваливали с этой стоянки, которая, как я понял, стоит недешево.
- Дорогая стоянка? - обратился я к Клоду, с ходу приступая к изучению здешней жизни.
- Почти как место на кладбище! - пошутил Клод, и мы засмеялись. Мы влились в широкий поток машин - шоссе было двенадцатирядное: шесть рядов туда, шесть навстречу. Это был целый город машин: в машинах были и взрослые, и дети, и собаки - все было неподвижно. Потом переключился светофор - и все это плавно, но быстро двинулось. Машины были, в основном, новые, чистенькие, с косо срезанной сзади крышей, похожие на наши новые "Жигули". Асфальт был очень темный и непривычно гладкий. Мы ехали абсолютно мягко, без толчков, поэтому я снова поймал себя на ощущении нереальности - как это было и при прилете в Марсель.
Не было видно по сторонам шоссе ни строительных развалин, ни вырытых канав, ни обшарпанных, развалившихся домов; вокруг все было так же аккуратно, как и на самом шоссе, - аккуратные каменные дома, разгороженные участки. Не было видно и заводов, какие у нас обычно встречаются в пригородах; только стояли огромные светлые ангары с большими яркими буквами на стенах - под ними, наверное, шла какая-то сложная жизнь, - но глаз видел только гладкую поверхность.
Подъехав под эстакаду поперечного шоссе, мы остановились. У каждого ряда машин стояла будочка, и туда надо было отдавать деньги, как объяснил Клод, - на поддержание дороги в хорошем состоянии.
"Бедный Клод! - подумал я. - Где бы я, к примеру, взял деньги на все эти дела?"
Поток машин снова соединился и понесся дальше. Машина Клода была солидная, темно-серая, без ярких деталей, без каких-либо наклеек на стеклах или в салоне.
- Твоя машина? - не удержавшись, спросил я.
- Подарок отца к шестнадцатилетию, - сухо ответил Клод и снова надолго умолк. Я сначала обиделся, но потом смирился.
"А собственно, чем Клоду восторгаться? - понял я. - Ничем особенно ярким я пока еще себя не проявил. Пока у него из-за меня только хлопоты и расходы… Да и в обычной его жизни у него наверняка хватает забот - у каждого человека они есть. Скажем, он приехал бы ко мне в тот момент, когда потерялся Чапа, вряд ли я бы смог думать только о госте и лучезарно улыбаться". Таким способом, через себя, я понял Клода, и обида сразу прошла.
По краям шоссе на пригорках стали подниматься высокие серые дома; я прижимался к окну машины, чтобы рассмотреть их до самого верха.
Вот на боковой стене дома мелькнул большой щит рекламы - огромный цилиндр дезодоранта, из которого вылетают цветы. Дома пошли плотнее - мы уже ехали по длинной улице.
- Улица Великой Армии! - воскликнул Данилыч. - Неподалеку улица Мак-Магона, где мы будем жить… А вон впереди - Триумфальная арка!
Арка стремительно надвигалась, становилась высокой, массивной. Под самой аркой проезда не было - мы объехали ее вокруг. На площадь лучами сходились двенадцать улиц. Мы выехали на очень широкую, светлую улицу. Здесь было целое море машин, но бензином почему-то не пахло, а пахло духами; машины все были чистые, яркие, красивые, грузовиков не было. По очень широким тротуарам шли нарядные мужчины и женщины. Все первые этажи были застеклены - магазины, кафе.
- Красиво! - не удержавшись, воскликнул я.
- Еще бы некрасиво! - улыбнулся Данилыч. - Это же Елисейские поля!
Потом мы выехали на площадь с большим фонтаном в виде чаши, вокруг него белели каменные фигуры.
- Площадь Согласия! - щурясь от счастья, произнес Данилыч. - Уж и не думал, что снова здесь окажусь!
Клод посмотрел на нас, сдержанно улыбнулся и свернул направо. Ясное дело, наши восторги ему слегка некстати, он, может, проезжает здесь каждый день и давно привык.
Мы выехали на набережную. Серые старинные дома и соборы, гранитная набережная и светлая, ярко-зеленая вода.
- Это же Сена! - воскликнул я, вскочил и ударился головой в потолок машины. Клод и Данилыч повернулись ко мне и засмеялись.
- Молодец, здорово соображаешь! - сказал Данилыч.
- А это… Эйфелева башня? - уже более осторожно указал я. На том берегу над домами и дворцами возвышался и словно бы двигался, кружился железный конический скелет Эйфелевой башни.
Мы поехали вдоль длинного зеленого сада за старинной оградой.
- А это - Лувр! - Клод показал на высокое здание, занимающее целый квартал.
- Стой! - воскликнул я, схватив Клода за плечо. Клод затормозил.
- Давай выйдем, пройдем немножко пешком! - умоляюще проговорил я.
Клод проехал еще немножко, потом поставил машину, и мы вышли. За зеленой полосой воды на острове поднимались две хмурые каменные громады с башнями и шпилями.
- Остров Сите! - сказал Клод, показывая туда. - Самое старое место, откуда начался Париж! Дворец Правосудия и…
- И собор Парижской богоматери! - узнав знакомый из книжек силуэт, воскликнул я.
По мосту мы перешли на остров, прошли, задрав головы, между Дворцом Правосудия и Собором Богоматери, свернули в узкую старинную улочку, зашли вслед за Клодом в маленький магазинчик. Мелодично брякнул колокольчик над дверью. Как я понял, оглядевшись, это был хозяйственный магазин, но очень красивый и, наверное, очень дорогой. В невысоких стеклянных витринках стояли узорчатые фарфоровые сервизы, лежали белые фаянсовые разделочные доски, матовые ножи и вилки с витыми ручками, стояли розовые статуэтки - поросята с дырочками в носу, - видимо, перечницы или солонки. В середине зала, за старинным столиком рядом с лампой под шелковым абажуром сидела красивая седая женщина и разговаривала по телефону. Как она разговаривала! Я вдруг заметил, что не вслушиваюсь в смысл ее слов, хотя она говорила очень четко, а просто наслаждаюсь звуками, интонацией музыкальной ее речи. Как приятно, вежливо, внимательно она говорит, как, должно быть, приятно тому, с кем она сейчас разговаривает!
- Здравствуй, тетушка! - проговорил Клод. Она улыбнулась и поклонилась. - Мы с друзьями немного опаздываем по делу - нельзя ли нам позвонить от тебя?
- Ну разумеется! - воскликнула тетя.
Клод позвонил в Общество Франция - СССР и сказал, что мы слегка задерживаемся. Клод говорил по телефону, а я глазел по сторонам: какой красивый зал, как красиво освещен лампой под шелковым абажуром! Вежливо поблагодарив тетю, мы вышли, пошли по набережной. У парапета были лотки букинистов, на лотках лежали старинные книги, гравюры, изображающие замки, разных экзотических животных и птиц. Потом мы пришли на острый конец острова, омываемый водой. Клод показал Пон-де-Неф, состоящий из тяжелых арок; несмотря на название - Новый мост, - это был, оказывается, самый старый мост в Париже!
Я постоял, посмотрел на быстро несущуюся зеленую воду, на поднимающиеся в небо дома и дворцы… глубоко вздохнул.
- Ну все! - сказал я. - Пошли!
Мы вернулись, сели в машину и поехали в Общество дружбы Франция - СССР.
Общество размещалось в старинном красивом особняке и было окружено высокой железной оградой. Когда мы позвонили, к воротам вышел мощный мужчина в полосатой жилетке, внимательно оглядел гостей, и только узнав Клода, открыл с бряканьем несколько запоров и впустил нас.
- Да-а-а, сурово! - покачав головой, произнес Данилыч.
- Что делать? - сказал Клод. - Если не эти предосторожности - в один прекрасный момент это красивое здание взлетит в воздух. Не всем нравится наша дружба! - Он кольнул пальцем меня в бок.
От слов его я почувствовал холодок на спине. Да, не такое уж легкое дело я тут выполняю!
На лестнице в стеклянных витринах стояли матрешки и были растянуты русские черные платки с яркими цветами, - видимо, для того, чтобы приехавшие из России сразу же чувствовали себя как дома.
Мы поднялись по лестнице, и нас встретили два активиста общества - высокий седой мужчина и полная рыжая женщина с накинутой на плечи шерстяной шалью, тоже в русском стиле.
Клод представил нас. Оказалось, что мужчина - знаменитый летчик, воевавший с Гитлером, а женщина - профессор университета, занимающаяся русским языком и литературой. Потом нас представили и другим членам общества, которые пришли на эту встречу. Все они были разные, но нашего возраста были только мы с Клодом. Это меня несколько огорчило. Оказывается, не так уж много ребят хотят - или решаются - дружить с русскими! Чуть в отдалении стояла еще толпа - с фотоаппаратами, кинокамерами и магнитофонами. Клод сказал, что это журналисты, хотят задать нам несколько вопросов. Мы с ним уселись в кресла, я прокашлялся и сказал, что готов. Журналисты, слегка перебивая и отталкивая друг друга, задавали вопросы. Вопросы были разные - приятные и неприятные. Так, например, у Клода спросили, какие дела, помимо дел дружбы, привели его в Россию, и Клод, к моему изумлению, ответил, что за время пребывания в России по поручению фирмы, принадлежащей его отцу, обговорил несколько контрактов. Вот это новость! А я-то думал, что его чувства были бескорыстны!
Но особенно неприятные вопросы задавала молодая девушка, растрепанная, в выпуклых очках, в мешковатом, вроде как мужском, пиджаке.
Для начала она спросила, каковы мои личные заслуги в том, что французское общество юных борцов за мир пригласило именно меня.
Я сказал, что у нас хотят мира и борются за мир все ребята.
Тут она усмехнулась и спросила, почему же тогда приехал именно я.
Тут я слегка разозлился, разошелся и как мог посмешнее рассказал о моем появлении в образе Дуси на скучном собрании. Я достал Дусю; она зевнула, потянулась, потом лихо подмигнула - журналисты захохотали, захлопали. Я решил уже, что дело в шляпе, что сейчас уже начнется общее братание и даже, может быть, легкий завтрак, но эта встрепанная журналистка не унималась. Она спросила, почему мы так активно боремся против вооружения других стран и совершенно не боремся с вооружением своей страны. Ведь оружие существует и у нас! Ведь нельзя же серьезно предлагать, чтобы разоружилась только одна сторона?
Все затихли и уставились на меня. Я неприязненно смотрел на эту тетку, на ее мятый и вроде бы даже грязный пиджак - странно вообще, что в такие официальные места пускают столь небрежно одетых людей!
- Я для того и приехал, чтобы поучиться у вас! - после некоторой паузы ответил я, и многие журналисты зааплодировали, посчитав мой ответ остроумным, но встрепанная лишь махнула рукой.
- Опять вы отделываетесь лишь словами! - злобно воскликнула она, повернулась и демонстративно ушла.
Некоторое время я переводил дыхание. Оказывается, на мелодичном французском языке говорятся не только одни приятные вещи! Оказывается, он может и колоть!.. Да-а, не такое уж легкое у меня оказалось дело!
Потом меня попросили рассказать о себе, о моей семье. Я рассказал о нашей жизни на острове, о работе родителей и даже о Чапе, о том, как он плыл нам навстречу по волнам. В заключение я сказал, что он, кажется, пропал. Журналисты сочувственно помолчали. Один - самый старый и седой - даже утер слезу и спросил, нет ли у меня фотографии Чапы, он мог бы напечатать ее с небольшим комментарием в своем еженедельнике. С огорчением разведя руками, я сказал, что фотографии Чапы, к сожалению, не имею. Представляю, как разозлилась бы Латникова, увидев во французской прессе фотографию моей собачонки!
Дальше пресс-конференция пошла легче, хотя с французами, как я почувствовал, надо все время держать ухо востро: только рассиропишься - тут они тебя и подколют!
Так, старичок, который только что плакал по поводу Чапы, утер слезу и вдруг ехидно спросил:
- Правда ли, что у вас ученик не может оспорить поставленную ему оценку?
- Оспорить можно, - сказал я, - хорошо ответив в следующий раз, так, чтобы не к чему было придраться!
- А если и в следующий раз оценка будет несправедливая? - въедливо спрашивал старичок.
- Тогда нужно собрать все силы и к концу жизни сделаться академиком, чтобы доказать учителю, что он был неправ! - ответил я.
- Не находите ли вы, что это слишком долгое разбирательство? - спросила худая рыжая женщина.
- Для того чтобы истина победила, не жалко и всей жизни. Для чего же еще нам дана эта жизнь?! - Я разгорячился, разнервничался, голос мой слегка захрипел. Данилыч налил мне стаканчик минеральной, и я с удовольствием выпил. Потом откинулся на спинку и спокойно осмотрел корреспондентов: вон их сколько, вооруженных техникой, а я один - и не боюсь!
- Скажите, - спросил толстый очкарик, - но ведь, наверное, у вас есть люди, которым не хватает сил для доказательства своей правоты?
- Такие люди есть везде! - ответил я, и журналисты зааплодировали.
- Скажите - как вводятся в ваших школах компьютеры? - спросила рыжая женщина.
- Плохо! - сказал я, потом, спохватившись, поглядел на Данилыча - не обидится ли он? Но Данилыч был невозмутим.
- Скажите, - спросил корреспондент с видеокамерой. - Каково ваше первое впечатление о французах? Так ли вы представляли себе встречу?
- Я думал, она будет более теплой! - не удержавшись, воскликнул я. - Ведь я приехал к вам дружить!
Журналисты засмеялись, загомонили.
- Мы должны сначала посмотреть, кого нам предлагают в качестве друга! - выкрикнул толстяк.
- Это любовь бывает безумной, а дружба должна быть умной! - улыбаясь, сказала рыжая женщина по-русски.
Наконец появилась представительница школьников, девчонка моего приблизительно возраста, одетая вроде как в мешок с крупными печатями.
- Скажите, - проговорила она, щурясь, - как вы относитесь к положению в Никарагуа?
- Как отношусь… нормально отношусь… сочувствую! - ответил я.
- А в чем выражается… ваше лично сочувствие? - спросила она.
- Ну как… в чувствах! - проговорил я.