А что было дальше, мне даже рассказывать не хочется. До чего же я неловкий и невезучий человек!
Все сослуживцы Марфы, конечно, услышали мой оглушительный шепот и стали кидать такие оскорбительные словечки, как "жених", "свидание", "кавалер" и прочее.
Марфа покраснела, как свекла, хоть она и была загорелой, все равно было заметно. А про меня уж и говорить не приходится.
Марфа вышла ко мне, потом из почты, взяла из моей мокрой руки смятую записку, прочитала ее, пристально оглядела меня с ног до головы и сердито бросила:
- Хорошо. Иди к нам. Я скоро приду.
Я пошел к ним.
Вот уж на повезло! Целый час караулил ее, а получилось так нелепо.
Я хрустел в сарае морковкой, когда она крикнула мне. Я подошел. Она опять окинула меня взглядом с ног до головы и бросила:
- Снимай штаны.
Я побагровел. Бить? За что?
- Ну? По-быстрому. Столько дырок - стыд один, ходишь, как голодранец.
Я мгновенно скинул штаны, она унесла их и вернулась с ними через час. Они были так аккуратно и красиво заштопаны, что я не променял бы их на новые. Честное слово, не променял бы!
7
В починенных штанах жизнь стала куда веселей. Больше на меня не косились продавцы в магазинах, да и колхозники на базаре особенно не следили за мной. А то просто неловко было появляться в этих местах. Точно беспризорный какой.
Вообще Марфа крепко взялась за меня. Перед едой гоняла мыться к рукомойнику и после мытья требовала показать ей руки. Вначале я немного злился на нее. Ну, согласитесь, если с утра только и думать о том, чтоб были чистыми руки и уши, если в полдень прогонять ворон и галок, выклевывавших замазку, которой Марфа замазывала протекавшую кровлю, и перед обедом снова тереть мылом руки и шею - даже шею заставляла мыть! - разве останется хоть минута на свои дела?
Кроме того, уходя на работу, она строго-настрого велела Кольке охранять огород от нашествия чужих кур, и мне с приятелем приходилось с палками в руках пикетировать у ограды.
В общем, весь день был загружен. Даже их отец, добродушный и тихий дядя Костя, называл нас пролетариями.
Из всех работ менее всего мне нравилось развешивать на веревках мокрое белье. В субботу, пораньше освободившись на почте, Марфа постирает и принесет с террасы тяжеленный таз, усталая, распаренная, пальцы все сморщенные, как у старушки, принесет, поставит на траву и бросит:
- Мальчики, а ну! Чтоб в пять минут!
Колька повесит и натянет веревку, а потом мы, озираясь по сторонам, развешиваем на веревке разные там простыни, трусы, рубашки и прочие тряпки… Ужас! А что если нас увидит кто-нибудь из ребят или девчонок? Да, это не самая мужская работа…
Старики ее мало что делали: у матери какая-то болезнь была, нагибаться ей врачи в поликлинике запретили, а отец был староват. Честное слово, если у нашей Вари не хватало каких-то хозяйственных винтиков, то у Марфы их было чересчур много. Лишние были…
Один раз я едва не взвился на дыбы.
Вот как это было.
Однажды утром я бодро шагал к Кольке, и тут Витька, сидевший в гурьбе ребят, пустил сквозь зубы:
- К родне потопал? На блинчики? Ну-ну!
Буду до конца честным: я скрипнул зубами и, наверное, здорово отдубасил бы Витьку за это оскорбление, но у него под рубахой опасно обрисовывались бугорки мускулов, а это не сулило мне ничего хорошего. Обидно, но что поделаешь. Я и правда не очень сильный. Мне уже десять с хвостиком, а вот на мускулы даже намека нет. Руки и ноги до противного тонкие. Спереди выступают ребра и ключицы, а сзади - лопатки. Как говорит Степан, подбрось повыше на хороший ветер - как пушинку тополя унесет.
И отчего это? Ума не приложу.
Оттого ли, что гимнастикой не занимаюсь, или питаюсь как попало, или что слишком много бегаю? Кто его знает.
Говорю я все это к тому, что драка с Витькой не сулила мне ничего хорошего. Но и не показать ему своего презрения было бы ниже моего достоинства.
- Закройся! - крикнул я, отойдя от Витьки на безопасную дистанцию: ноги у меня такие - не догонит.
И я помчался на Садовую улицу.
Между тем злая шутка Витьки начала сбываться. Никогда не забуду я вечера, когда с улицы ввалился Борис, холодный от ветра, весь какой-то растрепанный, улыбающийся, с глупым лицом, точно пьяный. Ввалился он в комнату, блеснул глазами и брякнул, точно на стол положил:
- Батя, женюсь.
Отец только что вернулся из гаража. От него пахло земляничным мылом. Он шумно ел щи и минуты три не поднимал от тарелки голову, как будто в словах, которые только что сказал ему Борис, не было ничего особенного и его сыновья женились через день.
Потом, доев щи, он вытер рукавом рот и поднял на сына слегка осовелые глаза (на столе стояла пустая четвертинка). В комнате было очень тихо. Степан даже перестал есть, а Варя - ух, и любопытные они, женщины! - застыла у русской печи, прислушиваясь.
- На ней? - спросил отец.
- Ага.
И опять тишина.
Борис стоял у стола, высокий, холодный от ветра, большеухий и растрепанный, глаза его смешно моргали, и мне стало почему-то жаль его.
- Рановато. Хоть у меня в твои годы уже Степка был… Да мы тогда были не такие, как вы. - И рыкнул: - Варька, второе!
Не знаю, понял ли что Борис, но я не понял, хочет отец, чтоб он женился, или не хочет.
Отец съел второе, подчистил хлебом сало, потом залпом, как пьют водку, опрокинул в рот стакан компота и только после всего этого сказал:
- А жить где будете? - И, не дав Борису даже пикнуть, добавил: - У нас тесновато, сам знаешь.
Борис разглядывал свои руки, вертел их, точно они принадлежали не ему, ковырял пальцем рубцы и ссадины.
Отец немного разомлел от водки и еды.
- Слушай-ка, - сказал он, - а может, ты со столба сорвался? Мозжечок отшиб? И от этого в голове кружение. Семья, детишки - забот поверх маковки. Не будь дураком. Погуляй еще, время терпит. А то заладил…
Меня прямо-таки перевернуло от этой грубости. Но я привык к этому, потому что отец никогда не выбирал слова. Вообще-то он был ничего, дрался не очень часто, куда реже Степана, иногда давал рубль на кино и катал по городу в кабине полуторки. Но сейчас я презирал его.
Борис тяжело молчал.
Молчал и Степан, и я понял, что в душе он, как всегда, держит сторону отца и пока что помалкивает. А я вот не мог молчать.
- А Марфа хорошая, - сказал я, - и гороха совсем не жалеет.
Степан замахнулся на меня, но я успел отскочить.
Отец, оказывается, еще не кончил.
- Я ведь тоже еще не старый, - сказал он, - будет у вас скоро мачеха. - Отец повернул ко мне, словно это касалось только меня, свое тяжелое лицо с набрякшими под глазами мешками. - Все слышали? Так вот, ставлю в известность. Три хозяйки в одном доме - мира не жди. В общем, понял ситуацию?
Борис потрогал рукой свой большой кадык на худой шее и опустил голову.
- Вполне.
- Вот так. - Отец встал, размялся и зевнул.
- Я к ним не пойду, - сказал Борис.
- Это почему же?
Я тоже не совсем понял Бориса. Чего это он вдруг?..
- Одни целый дом занимают. Просторно, чисто и участок хороший. Потом хозяином всего дома станешь.
Борис молчал. Я видел, как глаза его похолодели, стали малоподвижными, точно застыли, а зрачки сузились. Щека его под левым глазом время от времени подрагивала.
- Не уживусь я там, - сказал он наконец.
Я прямо-таки чуть не подскочил. Вот это открытие для меня! Где же ему прижиться, если не там, в таких аккуратных, светлых, и чистых комнатах, с такой террасой - ни одно стеклышко не разбито!..
Отец зажег спичку, прикурил и пустил тугую струю дыма.
- Повздорил? Али теща подкоп ведет?
Тут Борис дико покраснел, и я его понимаю. Марфина мать еще не была тещей.
- Нет, - сказал он, - наоборот.
- Чего же ты тогда?
- Не по мне там.
Я думал, что за десять с лишним лет жизни понял решительно все, теперь вижу, насколько глубоко я ошибался.
- Ну, как знаешь, - ответил отец, - не буду вмешиваться в твои дела. Не маленький уже. - Он взял со стола замасленную шапку с поломанным козырьком, натянул ее до ушей на большую голову и кинул: - Ну, пока.
Свадьбу справили у нас, справили шумно, весело, с пляской, с песнями. Гостей было столько - едва поместились за столом, и мне приходилось бегать по соседним домам, таскать стулья, тарелки, блюда, посуду, кастрюли и все такое, что нужно для свадьбы. Борис продал свои хромовые сапоги, сказав, что нынче они вышли из моды, продал даже часы, и то денег не хватило, и он задолжал чуть ли не у всей улицы.
Зато всего было полно. Хоть завались.
Был среди приглашенных, конечно, и Колька. Мне было как-то неловко, и я виновато поглядывал на него, точно сам ловко подстроил все это. Отныне Колька считался, моим родственником и не очень далеким, и на первых порах все это казалось мне смешным и нелепым. Мы даже поначалу вроде и дружить стали меньше, конфузясь и стыдясь чего-то.
Борис на первое время перешел к ним, захватив с собой самое необходимое.
Отец посоветовал мне особенно не досаждать им частыми визитами, и я целиком согласился. Надоесть всегда успею. Это по моей части, как говорила Варя. Я вообще перестал ходить к ним.
Без их дома мне стало очень скучно. И я уже был не рад, что однажды, совсем случайно, забрел на их улицу. По крайней мере жил бы Борис с нами, мы бы вместе ходили на Мутнянку, и он бы уже, наверное, к этому времени научил меня плавать.
8
Но разве мог я больше трех дней прожить без Бориса? Я прибежал к ним вечером четвертого дня. Закинув через калитку руку, отодвинул деревянную вертушку и бесшумно пошел по дорожке к дому.
Борис уже пришел с работы: с террасы доносился его голос.
- Нет, - говорил брат, - неправда, поживешь так три года и сам станешь хозяйчиком, кулачком мелкого масштаба… Надоело мне все это…
Я остановился у куста жасмина.
Марфа лузгала семечки, и хотя я не видел ее, но знал, что она собирает шелуху в кулак, а потом кладет в карман; она никогда не плевалась, как другие, ни на пол, ни даже на землю.
- Плохо у нас? - спросила Марфа. - Нам с тобой комнату дали.
- Я не говорю, что плохо, - сказал Борис, - а не по мне все это. Снимем лучше в городе…
- Мы еще за свадьбу не расплатились, а ты - "снимем".
- А еще лучше - уехать, - сказал Борис. - Так и состаришься при этом огородике и ничего не увидишь… Давай уедем, а?
- К чему? И куда? От добра добра не ищут.
- Махнем куда-нибудь на Ангару или на Енисей, чего тут киснуть.
Мне даже страшно стало, когда Борис сказал это. Я никуда не уезжал из нашего городка - правда, в Смоленске был однажды, когда с пораненным глазом меня возили в больницу, - и не мог представить себе, как это можно уехать куда-то за тысячи километров от дома.
- Поедем, если хочешь, - как-то безучастно сказала Марфа, - только я знаю, мама будет против, да и нас там не ждут кисельные берега…
- Маму уломаем, - сказал Борис.
Тут Марфа подавила вздох и замолкла, Я стоял за кустом и ждал, что она ответит. Только сейчас понял я, что это такое для меня - остаться одному.
Я громко кашлянул, потопал об землю ногами, точно шел от калитки, подошел к крыльцу террасы и поздоровался с ними.
- А где Коля? - спросил я.
- Где ж ему быть, в огороде сидит, наверное, - не очень ласково сказала Марфа.
Я обежал дом и в самом деле увидел Кольку в огороде.
- Колька, - сказал я, - ты ничего не знаешь?
- А что я должен знать?
- То, что твоя сестра собирается на Ангару?
На него мои слова не оказали никакого действия.
- Ну и правильно. Целый день сидеть на почте, взвешивать бандероли и штемпелевать письма - от этого окочуриться можно. Я бы тоже уехал.
Я внимательно посмотрел на него. Теперь я окончательно убедился, что не ошибся, когда впервые подумал, что этот ракетостроитель не совсем в уме.
- А я бы не поехал, - сказал я, - мне больше нравится тут.
- Ну и оставайся. Они ведь тебя не приглашают с собой. Тебе там делать нечего.
- Это почему?
- Там нужны люди с характером.
- А я чего, бесхарактерный, по-твоему?
Я просто разозлился на Кольку. Или он думает, что, став моим родственником, может говорить мне всякие гадости?
- Конечно, - серьезно сказал он, - я вообще не знаю, зачем ты живешь.
Я с трудом заснул в эту ночь. Вообще с тех пор, как одна койка стала в нашей комнате пустовать, сон у меня был неважный.
Неужели брат все-таки уедет? А я? Что я тогда буду делать один? Или моя голова специально предназначена для щелчков Степана, а уши - чтоб слушать ворчание Вари? Кто тогда за меня заступится? Даст деньги на кино?
Вечером к нам вдруг нагрянул Борис, наверное, прямо с линии, потому что на плече были "когти", а на монтажном поясе бренчала стальная цепь.
- Батя, - сказал он, - уезжаем.
Отец опять-таки выслушал его очень спокойно, словно его сыновья только и делали, что уезжали.
- А куда, не скажешь?
- Почему не скажу, пожалуйста. На Ангару.
- А-а-а, - протянул отец. - В Сибирь, значит. Ну, что ж, уезжайте. Сибирь - большая и хорошая земля. Я там в госпитале лежал, в Омске; посмотрите на свет, пока, молоды…
Скажу по совести, отец разочаровал меня. Ну зачем так легко отпустил их? Сказал бы "нет" - и дело с концом. Ведь это так далеко и опасно, и там, наверное, холодно. Волки в тайге задерут.
Не нужно их никуда пускать. И у нас хорошо.
Этот день и другой день я ходил как потерянный. Я хотел только одного; чтоб они никуда не ездили. То жили мирно-ладно, а то вдруг им понадобилась Сибирь.
На третий день я прибежал к ним и насилу дождался прихода Бориса, а когда он явился, сказал:
- Борь, возьми и меня.
- Тебя? - Глаза у брата сузились.
- Меня.
- Зачем?
- А вы зачем?
- Мы будем строить ГЭС.
- Ну, и я буду строить, - сказал я.
- Что, интересно?
Я промолчал.
- Марфа! - крикнул Борис жене. - Ты слышишь, и Вовка просится с нами.
- Нет уж, - сказала Марфа, выходя на террасу с половой щеткой, - за ним еще придется ходить, ведь он ничего делать не может и не хочет. Я против.
И тут только я понял до дна всю коварную сущность Марфы. То казалась такой добренькой и щедрой, а то говорит такое и не краснеет!
- Неправда, - сказал я, - я уже не маленький и за мной ходить не надо.
- Вот как! - сказала Марфа.
- Точно, - ответил я.
- А ну, иди покажи уши…
Я не помнил, мыл ли я их двое последних суток, и, конечно, подойти не мог.
- Все в порядке, - сказал я, - возьми, Боренька, ну что тебе стоит, а?
- Проваливай, - ответил брат. - Подумаем.
- Я буду вам помогать, делать все, что скажете, вам будет легче со мной… - тут Марфа громко фыркнула, - а не трудней…
- Проваливай! - крикнул Борис.
Меня взяли. Это я узнал на следующий день. Оставалось только отпроситься у отца. Ведь я на его иждивении, он отвечает за меня…
Я сам не решался поговорить с отцом. Скажет "нет" - и все. Об этом должен был поговорить Борис. До прихода брата я всячески старался угодить отцу: подал полотенце после умывания, нарезал перед обедом хлеб, заглядывал в глаза…
- Пусть езжает, - сказал отец Борису, - не возражаю, что ему со стариком жить…
Мне стало немного грустно. Ну пусть бы хоть сделал вид, что ему жаль со мной расстаться. Тогда бы ребятам можно было честно писать в письмах, что я поехал вопреки запрету отца, насилу уговорил его, едва не сбежал. А то все вышло до обидного просто и обыденно: "Пусть езжает…"
Я долго буду помнить день прощания с родным городом, когда Борису оформляли в райкоме комсомольскую путевку, а Марфа носилась по магазинам, делая последние закупки…
Я ходил в новом костюмчике по окрестным улицам и прощался с ними. Я прощался с колодцем, отполированную ручку которого крутил, наверное, миллион раз, я с грустью смотрел на пыльные лопухи у заборов и мураву посреди нашей окраинной улочки.
Я бродил и думал, что теперь, наверное, долго не услышу грохота подвод на булыжной мостовой центральной улицы и не увижу синюю вывеску над часовой мастерской "НЕТОЧНОЕ ВРЕМЯ" ("не" я вывел мелом) и эту извилистую теплую речушку Мутнянку, в которой ловил с ребятами плотичек и раков. Мне даже жаль было расставаться с вредным Витькой Хромовым и Нинкой Голубевой, тонконогой и худенькой, как Буратино, с которой я часто играл в мяч.
Все это вдруг показалось таким родным, привычно милым, даже собачий лай, раздававшийся из глубины Витькиного двора, не пугал меня больше. Я уеду сегодня вечером от всего этого…
Пока!
9
Поезд мчался, задыхаясь от скорости, бешено колотил в рельсы, наливал лихорадочной дрожью вагонные полки, окна и столик нашего купе. Кроме нас, в купе был дядя Шура, геолог, он показал мне карту и нашу дорогу на ней.
Я расстилал карту на коленях и смотрел. Судя по ней, поезд вообще стоял на месте. Только наутро я замечал, что мы не стоим на месте, и мой палец на несколько сантиметров передвигался по карте на восток. Как пояснил дядя Шура, наш экспресс "Москва - Владивосток" отмахивал за сутки добрую тысячу километров.
Я хватал Марфу за локоть.
- Ты посмотри, где мы!
Она вытягивала голову и довольно вяло говорила:
- Далеко заехали…
Я просто не узнавал ее. Куда девались ее деловитость, уверенность и грозные покрикивания? Она сидела в углу, подперев кулаком подбородок, и смотрела в окно.
Первый день Борис то и дело спрашивал у нее:
- Тебе нездоровится?
- Нет.
- А голова не болит?
- Нет.
- Может, ляжешь на верхнюю полку, полежишь?
Марфа молчала.
Тогда Борис подсаживался к ней, особенно если дядя Шура выходил покурить в коридорчик, осторожно обнимал Марфу и, положив на ее крепкое плечо подбородок, что-то тихонько говорил ей. Щеки ее мгновенно вспыхивали, упрямо и скорбно сжатые губы неожиданно улыбались, и в купе как-то сразу становилось светлей и легче, и я старался особенно не засиживаться с ними.
Да и куда веселей пошататься по вагонному коридорчику, всовывая голову поочередно в каждое купе: где шелестели страницами книг, где резались в домино, где корпели над шахматной доской. А в одном из купе ехали двойняшки, смешливые и проказливые, и все, кому нечего было делать, забавлялись с ними.
Я тоже несколько раз завел ключом их маленький автомобиль и под смех малышей пустил по коридору.
Но все-таки самый стоящий народ были студенты. У одного нашлась колода истрепанных карт, и они дулись в зеваку. Проигравшему повязывали на голову вафельное полотенце и водили по всем купе. Ну и хохоту было! Особенно, если зевакой оказывался парень…
Третьи сутки мчался наш поезд, и под ногами все, тряслось, скрипело, грохотало, моталось из стороны в сторону.