У Бабтони чудесный голос, который Ринка слышит замечательно - даже если та говорит шепотом. Слова Бабтоня произносит так мягко, что они превращаются во вкусный, мягкий пирог. Булочная у нее становилась "булошной", коричневый - "коришневым", а сердечный - "сердешным". Сказанное ею хочется повторить, попробовать на вкус.
Даже к лору с Бабтоней ходить было приятнее. В полутемной комнатке, где нужно проверяться на аудиометре, всегда грустно, будто ты вдруг оказался один-одинешенек в открытом космосе. Издалека, из кончиков маленьких проводов, засунутых в Ринкины уши, почти неслышимым писком из гулкой бесконечности появлялся звук. Сначала он был призраком - звучит? Нет? Потом неумолимо приближался, разрастаясь, когда уже спутать его ни с чем было нельзя. Тогда Ринка поспешно жала на специальную кнопочку, будто от ее быстроты хоть что-то зависело.
В комнатке были только Ринка и ее глухота. Ну и мысли про слуховой аппарат, который ей справят "когда будут деньги". Но она надеется, что деньги заведутся нескоро - ведь аппараты большие, уродливые. Если их надеть на ухо, еще больше видно, что ты глухой.
Потом Ринка выходила из кабинета - и глухоты как не бывало, а жизнь становилась похожей на разноцветные шарики, рвущиеся в небо, - ведь в коридоре сидела Бабтоня.
Больше всего Ринка любила времена, когда родители работали много и их со старшей сестрой Ритой отвозили к Бабтоне на целые дни - с ночевкой. Или когда мама с папой уезжали куда-нибудь и Бабтоня оставалась у них надолго - "присматривать за детьми".
- Баб, это Маша, она пришла к нам пообедать! - орала с порога Ринка. Бабтоня выглядывала из кухни - в цветастом фартуке, седая прядь волос курчавым барашком на лбу - и говорила:
- А я как чувствовала - вон сколько мяса натушила!
Можно было привести кого хочешь к обеду - и гостей принимали так, будто ждали их всю жизнь.
Еще можно было прибежать ранним утром, шлепая босыми ногами по блестящему паркету, забраться под теплую перину - ее Бабтоня каждую весну распарывала, чистила и сушила, и оттого перина была мягкой, такой мягкой, что в нее хотелось завалиться даже днем, когда кровать стояла, красиво заправленная и торжественная, - и слушать бесконечные рассказы.
С ней можно было гулять по осеннему лесу, зарываясь сапогами - по колено - в желтые и красные листья. Вскидывать ноги, поднимая шуршащий вихрь, хватать руками сухие листья - сколько унесешь - и вскидывать вверх так, что перехватывало дыхание. А потом стоять и смеяться от счастья, когда листья, кружась, будут падать на плечи, на лицо и даже на шапочку-тюрбанчик Бабтони. И тогда она тоже смеялась - утробно, гулко, раскатисто и так заразительно, что немедля хотелось смеяться до бесконечности - пока хватит дыхания и не заболит живот.
Рубя капусту для своих знаменитых пышных пирогов, Бабтоня напевала любимую песню про "…в Москве, в отдаленном районе, двенадцатый дом от угла, хорошая девушка Тоня согласно прописке жила". Ринке - она знала всю историю наизусть - очень жаль было автора-дурачка, который от робости отправил признаться девушке в любви вместо себя своего лучшего друга.
Короче, такой бабушки не было точно ни у кого в Ринкином классе.
Машка Тыкобинец, к примеру, завидовала Ринке черной завистью. Ей приходилось обманывать свою бабушку, даже если нужно было съездить в зоомагазин или там сходить в гости. Ее никуда не отпускали - а по воскресеньям бабка драла Машку ремнем.
Когда Машка приходила с Ринкой к Бабтоне в гости, она первым делом проверяла, на месте ли шкаф. Шкаф Бабтони казался волшебным - будто оттуда вот-вот появится разноцветный Арлекин, или бледная фея, или, на худой конец, - ведьма на метле.
Он стоял на тесной кухоньке, сразу по левую руку от входа. Его перевезли в квартирку на окраине города из старой, еще дореволюционной квартиры у Парка культуры, и он был самым старым в семье - даже старше Бабтони.
Его купил Ринкин прадедушка, когда еще правили цари.
Время будто въелось в шершавую, слово грецкий орех, древесину шкафа и пахло изнутри шоколадом, ванильным кремом, лавровым листом и пряностями. А внутри прятались заветные сокровища: старая деревянная кофейная мельничка, после которой кофе пах дубовой бочкой, хрустальная вазочка с виноградным сахаром и синие карловарские "носики". Из них было так здорово пить вечерами чай с молоком - на последних глотках разрешалось даже чуть-чуть прихлебывать - иначе как выпьешь до дна?
Ринка окончательно повеселела. Да ну их, пусть смеются, а мы сегодня пойдем гулять, и Бабтоня расскажет новые истории. И еще папа сказал, что на лето сняли дачу - на ней будем жить прямо до школы. С Бабтоней. Дача очень старая, с большим чердаком, а рядом - большое озеро и лес, в котором, говорят, даже водятся лоси. Родители тем временем сделают ремонт в квартире и съездят на юг - "врач рекомендовал отдохнуть от стресса, семьи и всякого такого". Но главное, главное - это целое лето с Бабтоней.
В дверь позвонили два раза, а потом дробно, причудливой мелодией, - затарабанили.
- Ба, дед Толик пришел!
Да, еще - к шкафу, пирогам и прочим чудесам - у Бабтони был дед Толик.
Он приходил к ней в гости и часами сидел на кухне, под стеной, увешанной жостовскими подносами - Бабтоня собирала их давно и страстно: маленькие, большие, старые, новые. Со старых Ринка иногда-тайно отколупывала крохотные кусочки эмали, там, где эмаль топорщилась тоненьким кружевом.
Дед был фронтовым другом дедушки - Бабтониного мужа. Дедушка не дождался, пока родится Ринка, и умер, а дед Толик оказался покрепче.
Родной Ринкин дедушка, если судить по маминым рассказам, был настоящий герой. Он мог отстать от поезда и бесстрашно догонял его на перекладных, умел варить наваристую уху из одной малюсенькой рыбешки и ничего не боялся. Вместо одной ключицы у него была ямка, в которую мама и тетя Маняша, когда были маленькими, просовывали пальцы - от пули, дедушка ведь прошел две войны.
Ринка жалела - оттого, что все так неправильно получилось, у нее не было родного дедушки, и поэтому донимала расспросами всех, кто его знал, - ей казалось, что если она услышит про него много всякого, то сможет хорошо представить, каким он был.
А однажды Ринка собралась ехать к дедушке на кладбище - ездила же Бабтоня "навещать" разных родственников, - и тут оказалось, что никто и не знает, где он похоронен.
- Понимаешь, дочка, в последние годы дедушка не жил с нами, - сказала мама, усадив Ринку к себе на колени будто маленькую, - теперь ты уже выросла и тебе можно рассказать. Дедушка много пил - привык на фронте - и ссорился с бабушкой. В квартире получался настоящий сумасшедший дом, и тогда мы с сестрой поставили ультиматум: или они не ругаются, или расходятся. Или из дома уйдем мы.
Мама помолчала.
- А что с ним было потом? - спросила ошарашенная Ринка.
- Не знаю, - мама отвернулась и смотрела куда-то на цветочный горшок, - я его больше не видела никогда после того, как он ушел.
Ринка долго не могла понять - как это, просто ушел, и все? Она то и дело спрашивала у Бабтони: "Куда он ушел? Неужели даже не сказал куда, не позвонил?" А та заладила - нет да нет - и шла сразу же по каким-нибудь срочным делам, которые вдруг появлялись ниоткуда. Ринка переживала, придумывала себе, как дедушка водил бы ее в Парк культуры и на каток, то и дело приставала к деду Толику - чтоб и тот рассказывал ей про дедушку, - а тот говорил про него мало, нехотя.
В детстве Ринка думала, что Толик - их близкий родственник, так часто он бывал у Бабтони в гостях. Он был похож на какого-то английского джентльмена - гладко выбритый, квадратный, с ямочкой посередине подбородка, ворот белой крахмальной рубашки щегольски распахнут, вязанная косами кофта перехвачена аккуратным поясом.
Правда, его отчего-то никогда не звали на семейные торжества. И мама с папой его не знали. "Просто не было случая познакомиться", - говорила мама.
Дед Толик принес им бидон кваса: "Как ты просила, Тонь". И ушел на балкон - курить: Бабтоня всегда выгоняла Толика туда. Ринка побежала за ним - она любила смотреть, как он курит. Вытаскивает из кармана "Беломорканал" или беленькие самокрутки, которые вкусно и сильно пахнут и сыпятся на пол табачными коричневыми закорючками, напевая под нос не стариковски-дребезжащим, а сочным баритоном: "Темная ночь, только ветер свистит в проводах…"
- Дед Толик, а, дед Толик? - начала Ринка издалека. Она почему-то твердо знала - деду Толику рассказать про Машку и то, как плохо быть не таким, как все, и смешным, можно. - Ты веришь, что бывают такие вещи, которые только для тебя? Ну, которые другим непонятны? Из-за которых ты для них глупый и смешной.
- Со мной только такие и бывают, - сказал дед Толик.
И тогда Ринка, торопясь и сбиваясь, рассказала ему все.
Слушая, Толик пыхтел самокруткой и внимательно глядел на Ринку. А потом, когда она замолчала, выжидая, объявил: "Сегодня мы идем в ресторан".
Ринкины обиды как рукой сняло. Что там глухота и вредная Машка Тыкобинец против похода в ресторан с дедом Толиком!
Бабтоня как-то странно посмотрела на него и, не сказав ни слова, ушла надевать праздничный - "выходной" - пиджак с жемчужной брошью, похожей издалека на маленький парусник.
Они шли мимо Детского городка на автобусную остановку, по кромке зелени вскипали белым заросли боярышника, а Бабтоня рассказывала свои фирменные истории. Про то, как Божество Ночи рассыпало на землю всю муку, собираясь замесить тесто для пирога, и из нее получился боярышник. Или про новые духи Царицы Грозы, которые она открывает в начале мая, как раз когда пахнет черемуха, - такие истории она выдумывала на ходу, и каждая новая была интереснее старой.
- Антонина Васильевна, - укорял папа, услышав одну из них, - у нее же двойки по биологии будут.
- Не выдумывай, Митя, - отмахивалась тогда Бабтоня от папы.
Ринка шагала между Бабтоней и дедом Толиком, держала их за руки, подпрыгивала от радости, то и дело сбиваясь с шага, - "козликом", как добродушно говорила Бабтоня, - и была совершенно счастлива.
Двадцать пятое мая.
Дорогой дневник!
Я - Ринка. Глухая. Ну, не совсем. Я слышу, конечно, но маловато. И не люблю, когда меня называют "глушня", - у сестры Риты это получается необидно, но все равно не люблю. Рита меня старше, она умеет играть на пианино и думает, что совсем большая. У нее взрослые друзья, ей со мной неинтересно. Ты меня еще совсем не знаешь, но теперь я каждый день буду тебе что-нибудь записывать.
Сегодня, к примеру, дед Толик водил нас в ресторан. Там ужасно красиво. На столах - скатерти и салфетки, такие белые и твердые, что хрустели под пальцами. От крахмала - объяснила Бабтоня. Блестящие ножики и вилки.
И самое главное - большущий аквариум. Во всю стенку. Туда, наверное, могла бы поместиться настоящая акула. Только еще невзрослая.
В аквариуме плавали разные рыбы, еще крабы и раки. Крабы были очень смешные, они прыгали по дну аквариума бочком, и от их лап поднимались облачка из песка. Потом Бабтоня сказала, что аквариум, оказывается, не для красоты. Рыб ловят сачком, который лежит наверху, на крыше аквариума, и жарят для посетителей.
Это просто ужасно, понимаешь? Люди смотрят на рыбу там или краба, те им улыбаются, а потом человек показывает толстым пальцем и - хлоп! - рыбу отводят на казнь. То есть этим людям нравится думать, когда они ковыряются вилкой в рыбьем мясе, о том, что только что встречались глазами с тем, кто лежит у них в тарелке.
Фу, кошмар. Я так расстроилась, что мне даже расхотелось есть.
Дальше было ужасно интересно. Бабтоня заказала себе мясо под майонезом, мне винегрет. А дед Толик попросил рыбы.
Живой.
Такого свинства я от него не ожидала.
Он подошел к аквариуму и долго тыкал пальцем в раков и разных рыбешек.
- Как обычно? - спросил у него официант устало, когда тот натыкался вдоволь - кажется, заказал почти весь аквариум.
Официант вроде ни капельки и не радовался тому, что дед Толик заказал так много рыбы.
- Как обычно, - сказал Толик, - а есть я буду чахохбили.
- Опять полпенсии просадил, - вздохнула Бабтоня. Но не расстроенно, а так, словно для виду. То есть он не в первый раз целый аквариум на ужин заказывает. Я, конечно, очень удивилась - до чего оказался прожорливым дед Толик, как же он умудрится съесть всю эту уйму рыбы, да еще и чахохбили впридачу?
У меня настроение стало - хуже некуда. А на Толика я не на шутку разорилась - про себя. Ведь он этим рыбам только что в глаза смотрел.
А потом принесли чахохбили, и винегрет, и мясо - и мы ели, очень вкусно.
А рыбу все никак не несли.
В конце концов дед Толик вытащил кошелек и заплатил за все, вывалил официанту на стол очень много денежных бумажек - столько за один раз я еще никогда не видела.
И официант выкатил большой ящик на колесиках. Внутри оказалась вода и все рыбы и раки, которых заказал дед Толик! Я подумала сразу, что он хочет сам жарить и съесть их дома, в одиночестве. Было противно. Но потом оказалось, что зря я про него так плохо подумала.
Оказалось все совершенно чудесно - дед Толик купил рыб, чтобы их выпустить - или подарить в зоопарк.
А раков отдаст знакомому с аквариумом - когда погода наладится, их выпустят в какое-нибудь озеро.
Вот так!
Еще оказалось - дед Толик такие штуки проделывает давно.
Когда я, перед уходом уже, ходила в туалет, слышала, как официант говорил повару:
- Опять здесь этот дед полоумный.
А деду Толику, похоже, все равно - кто что про него подумает.
Глава вторая
Повелительница ос
- Так это вы теперь в ничейном курятнике живете? - спросил серьезный темненький мальчик и сунул в рот недозрелую смородину с куста, разделяющего два участка. Подержал во рту, подумал - и проглотил.
- Чегой-то курятник? - обиделась Ринка.
Домик на холме, куда их привез папа на электричке, а потом автобусе, и где уже ждала Бабтоня, едва успевшая до их приезда разобрать привезенные вещи, и впрямь был похож на курятник: облупившаяся розовая, выцветшая почти до белизны на солнце краска и кривая табличка с номером участка "321". Казалось, дом вот-вот завалится на бок, но Бабтоня сразу же сказала, как отрезала:
- Он уже тридцать лет простоял и еще столько же простоит.
Если розовый домик и был курятником, то самым лучшим в мире, думала Ринка. С самым таинственным чердаком, с лестницей, винтом закручивающейся вокруг толстенной - корабельной почти - сосны, - и книжными полками на втором этаже, на которых чего только не было: и сказки, и старинные журналы, и пыльные учебники, и толстенные, пахнущие деревом и временем, медицинские справочники. Ринка забиралась на второй этаж даже днем, когда солнце вовсю поджаривало старые яблони в саду и запущенные, заросшие лопухами да иван-чаем поляны - и вытаскивала книги наугад, и рассматривала картинки, читала чудной текст, забывая о том, что скоро обедать, что можно было б и на пруд сходить, что Бабтоня просила нарвать дикой мяты в том углу, где растут корявые сливы.
В общем, если это твой курятник, то все равно обидно.
- Ну, мы так его тут называем, - пояснил серьезный мальчик. - Он все время пустой, много лет пустой.
- А я глухая, - вдруг решилась Ринка. Лучше уж сразу все сказать - одним махом. И добавила: - Слышу очень-очень плохо.
- Да ну. А я слепой, у меня, типтого, минус семь, - весело отозвался чернявенький и поправил большие очки в роговой уродливой оправе, - без очков ничего вдалеке не вижу. А можно к вам? Тебя как зовут? Меня - Рудик.
- Ринка.
И Ринке стало ужасно радостно. С этим парнем можно и дружить, наверное.
- У нас зато чердак с привидениями, - похвасталась на радостях Ринка.
- Да ладно, сочиняй! - восхищенно не поверил Рудик.
- Правда-правда, - заторопилась Ринка, - ночью, когда все лягут спать, - привидения давай шуршать и по стенкам скрестись.
Глаза Рудика загорелись.
- Слушай, а пошли на разведку! Посмотрим, что там у вас за чердак.
- Только мы быстренько сбегаем на чердак, разберемся с привидениями, а потом сюда, есть пенку с варенья, - предупредила Ринка Рудика, перепрыгнувшего канаву между участками, чтобы попасть к ним в сад.
Предупредила честно - потому что в саду, заросшем до самого дома дикими цветами и крапивой, на расчищенном от сорняков пятачке Бабтоня собиралась варить земляничное варенье. В колченогой чугунной печурочке трещал огонь, и маленькие угольки с треском выскакивали из открытой дверцы на землю. На столике стоял огромный эмалированный таз, полный душистой земляники с сахаром.
Бабтоня - толстым шеф-поваром, только белого колпака не хватает - в холщовом фартуке, готовилась священнодействовать, колдовать над вареньем и пенкой.
Пенку никак нельзя пропустить, это Ринка знала твердо - она собирается на поверхности сладкого озера долго, горы бело-розового наползают друг на друга, вскипают, пахнут пряно и остро свежей лесной земляникой.
Бабтоня иногда варила варенье и в городе - но там все было не так волшебно: не летали вокруг с жужжанием шмели и осы, не карабкался на крышу маленького домика, который Бабтоня хочет превратить в кухню, кудрявый хмель и дикий виноград, не пахло древесным дымом из чугунной печки.
- Кыш отсюда, паразиты! - отмахивалась Бабтоня от ос - они лезли в землянику и садились ей на фартук, кружили вокруг ног в парусиновых башмаках и угрожающе пикировали на аккуратный воротничок цветастого платья.
Когда осы донимали меньше, она отмахивалась от Риты - той было скучно, и она хвостиком ходила за Бабтоней, ныла:
- Ну бабушка, ну что мне поделать. Мне скучно, ску-учно.
- Сейчас я тебе полк солдат позову, тебя веселить, - иронично говорила Бабтоня, - вон иди, погуляй.
И тогда Рита молча пристраивалась на старом шезлонге в саду и смотрела, как Бабтоня размешивает в тазу землянику.
- Баб, это Рудик с соседнего участка, - сказала Ринка, подтаскивая нового приятеля поближе к Бабтоне.
Та кивнула.
- Здравствуй. Рудик - это кто? Рудольф?
- Ага, - заулыбался словоохотливый Рудик. - Типтого. Как Рудольф Нуриев, мама меня еще в балетную школу хотела отдать. Только я отказался - не мужское это дело в колготках по сцене прыгать.
Рита насмешливо фыркнула.
- Вы только не называйте меня Рудольфом, - он скривился, будто у него вдруг разболелся зуб. - Рудольф Потапов - не звучит. Рудик куда лучше. Вот вырасту и обязательно поменяю себе имя.
У крыльца Рудик нашел на земле палку потолще.
- На всякий случай, - пояснил он Ринке, - вдруг привидения осатанеют? Тогда мы станем от них отмахиваться.
Лестница на чердак зверски скрипела под босыми ногами, плясали в столбах солнечного света потревоженные пылинки. Ринка чихнула.
- Тихо! Слышишь? - Рудик схватил ее за руку.