Ринка, конечно, ничего не слышала.
- Там кто-то бормочет, будто басом. Не бойся, мы им не сдадимся! - Рудик, чтобы придать весу своим словам, потряс палкой, словно фехтуя с невидимым противником.
А Ринке вовсе и не было страшно - внутри мячиками подпрыгивала радость оттого, что у нее появился Рудик и теперь они идут охотиться на бормочущих привидений.
Дверь на чердак - старая, перекошенная, обклеенная когда-то бордовыми, в золотых виньетках, обоями - была закрыта лишь на деревянную задвижку.
Внутри - полумрак, только из малюсенького чердачного окошка веером расходились тонкие солнечные лучи, скупо освещая несметные сокровища: старинных кукол с рыжими волосами и огромными голубыми глазами, в кружевных платьях, потемневшие от времени комоды, покрытую паутиной швейную машинку с коваными ножками, похожими на диковинные чугунные цветы, - и много чего еще.
Рудик даже присвистнул:
- Ничего себе чердачок - для такого-то курятника!
Отсюда чердак казался огромным - больше даже самого дома.
А за широченной балкой, прямо под чердачным оконцем - теперь это было слышно даже Ринке - кто-то яростно жужжал, скребся и бормотал.
- Как ночью, - прошептала она Рудику прямо в ухо, чтобы не спугнуть привидение.
Они крались, изо всех сил стараясь не шуметь.
Замирали от страха, боясь увидеть за балкой неведомое привидение - наверняка очень страшное. Оно гудело все ближе и ближе, пуская по спине холодок ужаса.
- Ой, - сказал Рудик, первым заглянув за балку, и сразу погас, - всего-то.
Прямо на крутом скате крыши, около огромного, угрожающе торчащего гвоздя, которым листы шифера крепились к крыше, висела гигантская серая груша. По бокам ее вилась светло-серая полоса, и оттого казалось, что груша - мраморная. У словно бумажного устья толпились осы - побольше, поменьше - влетали внутрь и деловито улетали прочь, просачивались сквозь чердачное окошко в сад.
- Осиное гнездо, - подытожил Рудик, - а никакое не привидение. Это они у вас скребутся.
- Поэтому-то их в саду так много, - догадалась Ринка и прибавила: - Я все время боюсь, что меня укусят.
Рудик снова оживился.
- Тогда их надо извести. Я вас освобожу!
Осы, будто почуяв опасность, угрожающе загудели.
- Рудик, а может, не надо? - попросила Ринка.
Но было уже поздно.
Словно средневековый рыцарь, с палкой наперевес, элегантно заложив одну руку за спину, Рудик кинулся на осиное гнездо. Он сделал стремительный выпад и залихватски проткнул гигантскую грушу. С сухим треском стенка осиного гнезда откололась, обнажив серые соты, похожие на бесчисленные квартиры многоэтажного дома, вроде того, в котором жила Ринка с родителями.
Осы, обезумев, вылетали из разрушенной своей многоэтажки - и их становилось все больше.
"Как они там все помещаются?" - только и успела подумать Ринка, одна - совсем огромная, как показалось ей, - сумасшедшим самолетом спикировала на Рудика.
- Ой-ой-ой, прямо в глаз тяпнула! - завертелся он на одном месте. Другая тут же вцепилась ему в губу.
- Бежим! - Ринка схватила его за руку и, почти не чувствуя боли от двух укусов на плече - осы, похоже, решили пережалить их до смерти, - потащила враз ослепшего Рудика с чердака.
Глаз у него уже распух и заплыл. Не разбирая дороги, летели они вниз: по чердачной лесенке, пулей по всему второму этажу, по сосновым ступенькам винтовой - и с криком выбежали в сад.
Осы, злобно жужжа, летели за ними - казалось, они уже заполнили весь дом и не было такого уголка, куда бы не просочился темный осиный рой.
- Что стряслось? - крикнула им навстречу Бабтоня - она как раз снимала с кипящего варенья бело-розовую пенку.
- Осы! - вопила Ринка. - Летят сюда!
- Я сломал гнездо, нечаянно! - орал благим матом Рудик.
- Где гнездо? - взволнованно спросила Бабтоня, а Рудик, перемежая слова ревом, выкрикивал: "На-чер-да-ке."
- Так, - сказала Бабтоня, и Ринка не знала, что хуже - заполонившие весь дом жалящие осы или это предгрозовое Бабтонино "так".
- Быстро в сарайчик, - скомандовала она.
Погнала ревущего Рудика, перепуганную Ринку и притихшую Риту - словно цыплят - в сарайчик, который когда-то должен стать кухней. Пока они бежали, воздух в саду вибрировал, жужжал, кипел осиным негодованием - из окон дома вылетали черные осиные толпы. Весь домик превратился в жужжащее гнездо, как с перепугу показалось Рудику.
Было страшно - так страшно Ринке не было никогда. И она могла поклясться - Рудику тоже.
Самым главным казалось - бежать со всех ног, успеть спастись.
Бабтоня захлопнула тяжелую дверь и заперла ее снаружи на ключ.
- А ты? - только и успела пискнуть Ринка.
Бабтоня - будто из дома не летели сумасшедшие, разъяренные осы, будто прогуливаясь даже, подошла к печурке, покидала в большое железное ведро горящие головешки, а сверху - траву. Взяла одну головешку, словно факел, в руку.
А им только и оставалось, приникнув к окну, с замирающим сердцем смотреть в сад, как на сцену.
Бабтоня шествовала - с ведром и факелом - к дому и выглядела настоящим храбрым воином на поле жестокой битвы. Дым из старого ведра окутал ее с ног до головы, так что даже цветочки на платье растворились в плотном сизом мареве. Осы не летели на нее, словно она была заколдованная.
Ринка гордилась тем, что у нее такая смелая бабушка, - и боялась за нее ужасно.
Особенно когда Бабтоня скрылась в доме и ей показалось, что наступила пугающая, давящая тишина.
- Ой что будет… - прошептал Рудик. Он уже забыл про распухшее лицо и не подскуливал больше.
- Да заткнись ты! - оборвала его Рита, но видно было, что она тоже очень волнуется за Бабтоню.
Ринка захотела бежать ей на помощь и даже - на всякий случай - подергала ручку двери, хоть и знала, что та заперта.
Дом вдруг задымился и из окон черными струйками снова показались осы - они улетали. Улетали насовсем - а вслед им клубился дым, расползался по саду, и чудилось, покосившийся домик с облупившейся розовой краской и кособокой террасой вот-вот взлетит к облакам. Тронется с места, как паровоз, пробующий перед самым отправлением паровую тягу.
- Вон она! - вскочила Рита с колченогой скамеечки - казалось, с тех пор, как Бабтоня вошла в дом, прошла целая вечность.
Она стояла на крыльце - уже без ведра, но - все еще окутанная дымом. В руке у нее было осиное гнездо.
Шестнадцатое июня.
А потом Бабтоня нас выпустила. Когда все совсем-совсем закончилось, прибежал дед Толик. Да-да! Представляешь, он теперь наш сосед по даче. Вот чудно.
Дед Толик, когда все понял, так разволновался - я таким нервным его никогда не видела. А Рудик стал похож на надувного медвежонка. Только его как-то неправильно надули: весь глаз распух и даже не осталось щелочки, чтоб смотреть, а губа стала будто огромный пирог.
Бабтоня сначала прикладывала нам к укусам сырую землю, а потом подорожник. Он все лечит и еще оттягивает гной - так сказала Бабтоня. Еще его можно прикладывать к ране или ожогу - он остановит кровь и вообще вылечит. Получается - какое-то волшебное растение, не как все остальные.
Рудик поклялся, что больше никогда не станет разорять осиные гнезда. Осы так рассердились оттого, объяснил дед Толик, что мы порушили их дом. Им некуда было больше идти. Я бы, наверное, тоже с ума сошла на их месте - и Рудика так бы искусала, что ему мало не показалось.
Потом мы все ели земляничное варенье - оно было еще теплое, даже горячее. А Рудик съел осу - она плавала прямо в варенье. Их там много плавало вообще - утонули, когда решили съесть нашу пенку.
Было очень хорошо, только я все время вспоминала, что с Бабтоней, оказывается, что-то может случиться - раньше мне это и в голову не приходило. Как же мы тогда все будем - если с ней что-нибудь случится, - и я, и Рита, и мама с папой, и дед Толик?
Сегодня вечером, сказал дед Толик, обещали похолодание, дождь, грозу и даже град. Но после того, как Бабтоня победила ос, тучи с горизонта все куда-то девались, и наступил теплый-теплый вечер. Ночью даже видны были звезды. Мы с Риткой выбрались на крышу - так мы называем большой балкон без перильцев, а на самом-то деле это просто крыша веранды, недостроенная, просто покрытая досками. На веранде мы пьем чай и едим в жару.
На крышу можно выйти прямо из нашей спальни - тайно, никто, получается, нас не видит. Это наш с Риткой секрет - выходить на крышу ночами. А если подползти к самому краю - только не нужно заглядывать вниз, упадешь, - можно сорвать вишенку или сливу. Когда-нибудь потом, когда они поспеют. Если же подойти к крыше дома и выглянуть - то видно дома, дома до горизонта.
Мы лежали с Риткой на крыше, и воздух был такой прозрачный, что я, на удивление, слышала каждое слово, которое она мне шептала. И думала, что я ни капельки, оказывается, не скучаю ни по школе, ни по ребятам, ни по Машке Тыкобинец. Она даже па прощание ведь проорала мне прямо в ухо: "Ну что, до осени?" Это она нарочно, чтоб показать другим, какая она крутая и что вовсе не водится все время с "глушней". Рудик - он совсем другой.
Наверху мигали звезды - маленькими такими глазами подмигивали - и летали спутники, которые запустили еще до того, как мы родились, сказала Ритка. А еще, сказала она, если прислушаться, слышно, как звезды шепчутся и шелестят.
И знаешь, что? Мы замолчали, и я услышала - правда-правда услышала, - как шелестят звезды.
Глава третья
Тысяча лиц тишины
Если вы думаете, что тишина немая, - вы не знаете тишины. Тот, кто лучше всех остальных звуков слышит ее, знает - она ни секунды не молчит. Вечером она вздыхает устало, готовясь бродить по ночным улицам, освещенным желтыми фонарями, под утро задерживает дыхание - так, что его почти не слышно, - чтобы взорваться криками птиц, перекатами воды и скрипом велосипедных колес. В зной она звенящая, будто струна не торопится отдавать последний звук - и он тает-тает и все никак не растает в раскаленном небе.
Сотни, нет, тысячи видов тишины знает Ринка. У тишины тысячи голосов, тысячи лиц - она может быть мирной и сердитой, угрожающей и боязливой, плачущей и смеющейся. Но никогда, никогда тишина не молчит. Так думала Ринка, вслушиваясь в преддождевую тишину - та клокотала невидимыми еще потоками, шелестела, перекатываясь, опережая дождевые тучи.
Днем на сады обрушился страшный ливень - а все потому, что утром Бабтоня вымыла окна.
- Что за наказание, - пыхтела она, унося с веранды тазик с водой, мочалку и ворох газет, которыми только-только натерла до блеска последнее окно.
Теперь ветер швырял на свежевымытые окна потоки воды, вниз грязными дорожками бежали песчинки, мелкие щепочки и прелые еловые иголки, принесенные дождем бог знает откуда.
В прошлый четверг было то же самое. Никак не удавалось Бабтоне помыть окна.
- Тебя нужно посылать в засушливые страны вместо гуманитарной помощи, - смеялся дед Толик, допивая чай из кружки с нарисованным репейником и щербинкой на ручке, - лечебно-спасительное мытье окон.
А сразу после дождя появилась Женька - выросла в Ринкином лете, будто молодой гриб.
- Пошли к Женьке, - сказал с порога Рудик, так просто и буднично, словно Ринка всегда знала, кто это.
До этого дня Ринка - с самого приезда - отсиживалась на своем участке. Он казался особым, удивительным - и новым - миром: с покосившимся домиком, с таинственным хозяйственным сарайчиком, полным чудных вещей, вроде старого мопеда и витой старинной птичьей клетки, с домиком-кухней - за ней вились темные проходы, всегда сырые и сумрачные, там, знала Ринка, жили огромные жабы.
И вдруг оказалось, что с одной стороны дачного поселка - озеро, узкое, словно большая река. На озере, в Ореховой бухте, стоят на приколе лодочки и даже одна маленькая белая яхта, а в Лосиную запруду из лесу, когда все тихо, выходят лоси с выводком.
Если бежать вверх по улице, упрешься в густой лес.
- За просеками я видел кабана - вот такущего, он задрать меня мог спокойно, - хвастался Рудик.
Еще на просеках - целые зверобойные поляны и огромные малинники.
Прямо у леса и жила Женька.
Рудик по-хозяйски толкнул калитку, взвыл: "Же-ень!" - и прошлепал к крыльцу.
Женька показалась Ринке похожей на птицу - на вечно улыбающуюся птицу. Маленькая, юркая, с длинной толстенной косой. Женька тут же уставилась черными круглыми глазищами на Ринку.
- У вас правда, что ль, чердак, будто в замке? - быстро глянув на Рудика, спросила ее Женька.
Ринке ужасно захотелось понравиться ей и она с готовностью сказала:
- Конечно, ты заходи к нам, когда только захочешь, я тебе покажу.
Женька кивнула - и маленький нос, в профиль похожий на клюв или горбатый мостик, кивнул вместе с ней, совсем по-птичьему.
Женькин участок был совсем другим, не таким, как у Ринки, Рудика или деда Толика: совсем пустым, с огромной кучей белого песка прямо у калитки и длиннющим бревном рядом, оно лежало одним концом на земле, другим - на песочной куче.
По бревну можно ходить, раскинув руки - будто летишь, а Женька показывала на нем пируэты: вмиг взбегала наверх, по круглому наклону, босая, будто приклеиваясь к древесине маленькими пятками, прыгала наверху и безошибочно приземлялась на бревно.
У Ринки так никогда не получалось - и у Рудика тоже, как он ни старался, ни падал и ни пыхтел.
Под крыльцом у Женьки жили ящерицы - тоже такие, каких ни у кого на участке не было: маленькие, совсем черные, смахивающие на змеек, с иссиня-черными, почти масляными, головками. Они выползали днем на ступеньки и, замерев, впитывали в себя полуденное солнце.
На соседнем участке разгуливала Женькина соседка - пенсионерка Ватаулиха, по прозвищу Старуха Ватаулиха. Она целыми днями шастала по улице - смотрела, кто что делает, кто как живет, чтобы потом, ближе к вечеру, ядовито обсуждать соседей с подружкой Эвелиной Ивановной.
И еще на Женькином участке сидел Витька.
В первый раз Ринка его ужас как испугалась.
- М-м-мэ-э, - замычало вдруг что-то из-за спины.
- М-м-мау-у-ма-а, - промычало басом снова.
Кто-то большой и страшный, - подумала тут же Ринка.
- Витька, положи, - ласково сказала Женька и солнечно заулыбалась.
За Ринкиной спиной оказался человек. Странный. Круглый, расплывчатый - не старый и не молодой. Мужчина он или мальчик - сказать было невозможно. В общем, просто Витька.
Женькин брат держал плоскогубцы, которые, видно, только что взял со стола, странно скрюченной рукой, словно запястье его выгнулось до предела в судороге, да так и застыло. Плоскогубцы в его руке торчали неуклюже, как ложка в руке у младенца, который в первый раз в жизни схватил ее.
Казалось, что время забыло о Витьке, когда он в байковых ползунках ползал в манежике, - он так и остался маленьким ребенком - только тяжелым, со щеточкой жестких усов над верхней губой.
- Старший брат, - сказала Женька с гордостью и прибавила: - Ему двадцать четыре.
И, будто отвечая на немой Ринкин вопрос, пояснила:
- У него только паралич был, поэтому он такой.
- Детский церебральный паралич, - добавил дядя Витя, Женькин папа, высунувшись с терраски, где чистил к обеду картошку.
Женька вообще вела себя так, словно Витька был таким, как все, - будто мог ходить, а не висеть мешком на плечах отца, который с утра почти выносил Витьку на улицу, сажал, умытого, одетого в неизменный синий тренировочный костюм. Будто понимал ее шутки. Будто обижался - как все - на глупые Женькины выходки. Будто ел, как все - а не с ложечки, прихватывая ее губами, как прихватывают протянутый палец жеребята. Будто из угла рта его тогда не тянулась вниз дорожка супа.
Он сидел - синей трикотажной горой - все время поблизости, если они играли на Женькином участке, и постепенно Ринка перестала его бояться.
Когда Женька кривлялась и выделывалась на своем бревне - Витька смеялся. Он поднимал верхнюю губу, трясся огромным телом в синем трикотаже и утробно мычал - а Ринке хотелось смеяться вместе с ним, просто оттого, что Витька смеется.
- Ге-еня, Ге-е-еня, - звал он жалобно, когда Женька снова отбирала у него его любимые деревяшки, которые он целый день с упоением крутил в руках - или еще хуже, дразнилась, - Ге-е-еня-а.
Женька подходила поближе.
- Ге-еня, а-аленькое а-амно-о, - растягивая слова, говорил Витька, и Ринке хотелось его защитить.
Как-то вечером Женька сказала:
- Пошли купаться в Ореховую бухту после обеда, без взрослых!
Плавать Ринка не умела. Совершенно. Но даже если б и умела, это ничего не изменило - Бабтоня все равно ходила бы вместе с ней и Ритой на пруд - присматривать "как бы чего не случилось".
Когда приходит пора идти купаться, Бабтоня берет кружевной зонтик с бамбуковой ручкой - кажется, кружево окунули в топленое молоко, - складную скамеечку и большую сумку со всякой всячиной: кремом от солнца, очками для подводного плавания, которые никому и никогда еще не были нужны, махровыми полотенцами (одно в полосочку, другое синее, с нарисованным парусником, Ринкино любимое), надувным кругом, совсем детским, в виде черепашки, и томиком Джека Лондона. Бабтоня шествует, как султан, под кружевным зонтиком-балдахином, по тропке, а впереди - тощими гусятами - бегут в купальниках Ринка и Рита. Добегают до пляжа и бросаются в воду у берега:
- Ай, не брызгай!
- Пр-рочь с дороги, куриные ноги!
А Бабтоня усаживается на берегу, грузно опускается на складной стульчик, так что его почти не видно, и почитывает про Белого Клыка, изредка взглядывая туда, где до посинения плещутся Рита и Ринка.
Когда Ринка - зуб на зуб не попадает, губы белые, кожа покрыта плотной сеточкой мурашек - выбегает погреться, Бабтоня закутывает ее в синее махровое полотенце и говорит ласково:
- Паршивый поросенок Петровками мерзнет.
Если Бабтоня занята - готовит окрошку или как раз подвязывает розы, - то посылает вместо себя деда Толика. Так что убежать на пруд с Женькой и Рудиком ничего никому не сказав, - было даже не хулиганством. Безумием.
Ринка думала об этом весь вечер и полночи - ворочалась в кровати, вздыхала, глядя в темный потолок, расчерченный полосочкой лунного света, пробивающегося сквозь занавески, пополам. Проснулась ни свет ни заря - и думала снова. Ей страшно хотелось стать такой же, как они, сразу стать лучшим другом. И если для этого нужно убежать на пруд, ни словечка не сказав Бабтоне, - она готова.
Потом-то, когда все пройдет как надо, она Бабтоне все расскажет и разъяснит, что ее уже можно отпускать купаться одну.
Ринка маялась из-за этого все утро - Женька с Рудиком спали, да и чего им вскакивать ни свет ни заря, для них-то пойти на пруд без взрослых дело плевое.
Вот дед Толик - совсем другое дело. Он, казалось, вставал вместе с птицами и уже разводил в большом ведре какое-то очередное удобрение.
- Доброе утро, птичка, - кивнул ей дед Толик и принялся укладывать огромные кусты с комьями земли, облепившей корни, на зеленую одноколесную тачку. - Вот пересаживаю в лес люпины. А еще - купальницы.