Вдруг командир покачал снова крыльями три раза, давая мне знак, чтобы теперь я уходил от врага.
Я медлил. Я не хотел уходить. Я подошел ближе к командиру и увидел, что машина его идет тяжело, все кренясь на правое крыло. Так летит куда-то умирать сильная, тяжело раненная птица - скорее всего, орел. Нет, я не уйду!
Я стал кружить над ним.
Но он еще раз покачал крыльями, как мне показалось - сердито. И это значило: "Исполняй приказ".
Сердце мое разрывалось на части, руки не хотели поворачивать руль, ноги отказывались нажимать на рычаги.
А он все качал и качал крыльями, словно грозил и укорял меня перед смертью: "Исполняй приказ командира!"
Надо было выполнять приказ.
Я стал уходить на восток, все время думая о том, что лучше было бы погибнуть мне, чем вернуться и сказать, что моего командира нет.
Я прилетел к своим, на свой аэродром, и сел и даже подрулил к лесу, где так дружил я со всякой крылатой тварью. И тут потерял сознание.
А он уже не мог прилететь.
Четыре немецких снаряда разорвались у самой его кабины, разбив стекло фонаря. Сорок мелких осколков ранили его руки, семнадцать попали в лицо, даже в глаз попали осколки; колено было раздроблено, и кровь порою совсем застилала взор. Он ничего не видел.
Почти умирающий, наполовину ослепший, он все же не выпускал штурвала и тянул и тянул на восток верную свою машину, всю в тяжких ранах, как и он.
И все же он сел, дотянув до самого переднего края. И то был плод его могучих усилий, его воля, не доступная никакому огню, никаким осколкам, никаким ранам.
Подоспевшие бойцы вынесли его на руках.
И хотя в машине были и вино и лекарства, которые могли бы его подкрепить в эту минуту, но он не хотел ничего.
Он попросил только взять из его машины часы, которые считал самыми точными в мире.
Ему подали часы. Он посмотрел на них время своего приземления, и затем сознание надолго покинуло его.
Очнулся он далеко, в полевом госпитале.
Раны его были уже перевязаны. Те осколки, которые можно было извлечь, были уже удалены из тела.
Наутро его отправляли на санитарном самолете в тыл. Он был в тяжелом состоянии и говорить почти не мог.
Он зна́ком показал врачу, что у него есть просьба.
Врач был старик. Он подошел к нему, наклонился к самому его уху и громко спросил, почти крикнул. Он думал, что раненый плохо слышит его, так как часто не отвечал на вопросы.
- О чем вы хотите нас попросить, капитан? Что вам нужно?
- Я прошу вас пролететь над нашим аэродромом и приземлиться на несколько минут, - сказал капитан с большим трудом.
Врача удивила и встревожила эта просьба.
- Каждая минута промедления опасна для вашей жизни, - сказал он.
- Это мой долг, - сказал капитан. - Я должен это сделать.
Врач был недоволен раненым капитаном. Он на него сердился, он за него боялся. Но он был старый человек и не стал возражать тяжело раненному капитану, потому что знал хорошо, что такое долг, и сам служил ему много, долго живя на свете.
Он согласился на просьбу капитана.
В полдень на нашем боевом аэродроме, где мы все считали капитана уже погибшим, приземлился санитарный самолет.
К кабине подошел командир полка.
Мы все подбежали к самолету и увидели капитана. Он едва мог говорить, но сказал командиру полка:
- Товарищ майор, ваше боевое задание выполнено.
Потом он спросил слабым голосом:
- Лейтенант Полосухин вернулся?
Я стоял рядом, я был жив. Но он меня не видел.
Майор сказал:
- Лейтенант Полосухин выполнил свое боевое задание и привел свою машину на аэродром.
Капитан хотел улыбнуться, но раны на лице не позволяли ему улыбаться. Он просто закрыл глаза, и все увидели, что он думает обо мне.
- Я знал его маленьким мальчиком и любил его, - сказал он. - Я видел, как он рос, и радовался, так как он поднимался от земли все выше. Он хорошо держал себя в этом бою.
Капитан замолчал; больше он ничего не сказал.
Тогда я заплакал, так как я был моложе немного, когда ушел на войну, и умел еще плакать.
А капитана поскорее увезли, чтобы он не умер от потери своей крови.
И я сказал всем товарищам:
- Это мой старый учитель, которого я часто мучил, так как был немного ленив и думал, что он меня вовсе не любит. А он все учил меня в школе наукам, и учил меня на войне сражаться, и учил меня жить и понимать жизнь - думать о ней хорошо и делать в ней хорошо свое дело. А учить - это, должно быть, гораздо труднее, чем учиться. Учить - это, наверное, не значит еще говорить только, что ты учитель.
И все, кто слушал меня тогда, согласились со мной, даже наш старый майор, потому что каждый был раньше мальчиком и учился в школе.
А капитан больше не вернулся к нам.
Но мы часто говорили о нем, когда отдыхали после боя, и не только я, но и люди, которые были намного старше его, которые никогда не учились у него в школе, стали называть его "учитель".
Ваня закончил свой рассказ.
Вот уже несколько минут, как он умолк и больше ничего не рассказывал, а девочки всё сидели вокруг, как сиживали, бывало, в лесу у костра, как будто еще ожидая чего-то, может быть, более счастливого конца.
И девочка Берман вздохнула, как вздыхала всегда:
- Значит, он не вернулся к вам больше…
- Но он вернулся к нам! - крикнула вдруг Галя.
Она поднялась, трепеща всей душой. И многие обернулись на ее голос.
Давно уже никто не слышал его таким звонким, таким чистым и светлым, словно потрясенным какой-то глубокой силой.
- Ведь это же Иван Сергеевич!
- Ведь это же Иван Сергеевич! - повторила за Галей Вера Сизова. - И часы его я сразу узнала.
- Правда, - сказал Ваня, - это он.
Галя огляделась вокруг, ища учителя глазами.
Но Ивана Сергеевича не было в зале. Одна только Анна Ивановна сидела в их кругу, внимательно оглядывая своим зорким взглядом взволнованные лица детей и Галю. И что-то радовало ее в этом волнении и шуме, который предвидела она, когда просила Ваню написать этот рассказ.
А Иван Сергеевич, услышав этот громкий шум, раскатившийся далеко в пустынных коридорах школы, вдруг показался в дверях. Рядом с ним стояла Анка.
Они ничего не слышали.
Они вошли в зал, оба немного удивленные шумом.
Иван Сергеевич остановился, глядя сквозь свои дымчатые очки на толпу девочек, сбежавшихся к нему.
Галя подбежала первая и остановилась впереди всех. Большие умные глаза ее горели торжеством и силой, как бы зажженные вновь чьей-то незримой рукой.
Она смотрела на учителя прямо.
Так вот какие раны носит он на своем лице и какие раны прячет он в своем сердце! Так вот какая душа глядит из невидимых глаз, спрятанных за этими дымчатыми стеклами! И сквозь них, и даже слепыми глазами, можно видеть дальше других, в тысячу раз дальше, чем видит она своими большими прекрасными глазами. Так вот что такое красота, и долг, и воля, и ежедневный подвиг! Ты можешь не забыть своего горя, но владеть ты им должен. И ты зреешь, быть может, не тогда, не в тот весенний день, когда тебе выдают аттестат и вручают золотую медаль. Это только плод, это только знак! Ты зреешь постепенно, но созреваешь внезапно, как сейчас, может быть, стоя среди юной толпы на своем веселом празднике детства. Сходит душевный туман, и дорога твоя открывается вдруг, и ты смело ставишь на нее свою ногу.
Так думала Галя, глядя на Ивана Сергеевича и вспоминая все, что с ней было в этом году, - тревогу свою, и слезы, и горе. И лицо ее любимого учителя, на которое она с восхищением смотрела когда-то со своей детской марты маленькой девочкой, сияло для нее теперь иной красотой.
И ей поклонилась она.
И тот вопрос, который не могла она решить еще в недавние годы детства, беседуя с отцом, или читая на кружке Шекспира, или играя на скрипке и сочиняя милые песенки, и который не могла она решить даже вместе с Анкой и Ваней под зимними звездами у решетки своего дворца, решила она тут, в своей школе, среди юной толпы, окружившей учителя, на этом веселом школьном празднике.
Она пойдет по его дороге, по трудной дороге учителя! Ни по какой другой!
"А слава? - подумала Галя. - А слава… Пусть придет она ко мне сама. А я пойду своей дорогой".
Она это решила твердо.
Смятение ее неясных чувств прошло, бунт их утих, и в сердце вдруг наступил мир.
Она подошла к учителю и при всех сказала ему то, чего не могла сказать ему ни сегодня при встрече на школьной лестнице, ни вчера и никогда раньше.
- Иван Сергеевич, - сказала она, - я виновата перед вами, и мои друзья об этом знают. Знаете, вероятно, и вы. Но вот… - она обвела всех сияющим взглядом и повторила: - вот весь мой класс, вся моя школа, где я провела счастливые годы, и ты, мой первый друг, добрая моя Анка, показавшая мне подвиг верной дружбы, и ты, Ваня, и ты, прилетевший к нам так ненадолго, - пусть же вы все будете мне порукой, что я не обману ваших надежд никогда. Я чувствую это сейчас и говорю вам, Иван Сергеевич: я не обману ничьих надежд.
- Я так и думаю, - сказал Иван Сергеевич. - Я это знал и не думал иначе. Разве бы я мог победить, если бы хоть одну минуту не верил? Я верил - и победа пришла. Ты с нею выросла, девочка, я знал твое горе - и я тебя не утешал. Твоей душе не это нужно. Ты потеряла много и многое приобрела. Тебе будет легче теперь трудиться. Для всякого труда нужен талант.
- Я так и думаю, - повторила Галя слова учителя. - Я научусь трудиться. Я научусь и ждать…
Дети долго не хотели уходить с этого праздника.
Но учитель сказал им:
- Идите и не жалейте об этом празднике, потому что скоро-скоро наступит весна и будет еще один праздник, самый большой в нашей жизни.
Все разошлись.
И вот они снова, звезды, мелкие и крупные, в длинной свите зимней ночи провожают со школьного праздника троих друзей.
Анка, Галя и Ваня идут все рядом, занимая всю дорожку на бульваре. И с неба льется на них тихий, очень слабый свет, который отражается в их глазах, ложится на снег, на дорожку, на дремлющие ветви деревьев. И опять на самом краю небосклона, среди других звезд, последняя в этой свите, горит одна блестящая звезда.
Они втроем смотрят на нее долго.
И вся душа их до самого дна наполняется ее далеким сиянием - дивным предчувствием счастья.
Что это за звезда?
* * *
Пришла наконец та счастливая весна, о которой говорил Иван Сергеевич, тот праздник, которого ожидали не только Галя и Анка, но и все люди, желающие на земле добра. И небеса, неизмеримо высокие в эту пору мая, уже мирные, были пронизаны глубоким светом, и по ним плыли облака, которые ветер приносил издалека, с запада, будто и их, как солдат, возвращая на Родину.
Только Галин отец не вернулся.
Но если сердце твое празднует победу, то и горе твое понемногу утихает, и дни твои окрыляются быстрейшими минутами, и время мчится с божественной скоростью, и его так много, что хватает на все свои дела.
Галя это отлично узнала.
Она не воевала больше с предметами, и предметы не воевали с ней. Они покорялись ей теперь, как покорилась ей ее чудесная память.
Работа спорилась в ее руках; и в труде и в ученье она снова находила радость.
И дубовая роща, где весной распевали птицы над головою Гали и Анки, снова слушала их молодые желания, и грез их не тревожили никакие опасения.
Теперь уже никто из девочек, кто видел Галю, стоявшую у экзаменационного стола перед Иваном Сергеевичем и перед самыми строгими судьями, не сомневался более в том, что маленькое знамя их снова гордо реет на мачте, на их корабле, отбывающем в дальнее плавание за скромным подвигом долга, дружбы и любви.
И в тот день, когда Гале вручили самую высшую в школе награду, Иван Сергеевич, как в старые годы, поцеловал ее в золотую головку и сказал:
- Счастливого плавания, девочки! Одно я могу вам сказать на дорогу: в какую бы вы гавань ни прибыли, запасайтесь в ней силой и мужеством.
А вечером был снова праздник, последний в школе праздник для Анки и Гали.
И хотя Ваня не был на нем, но подруги вспоминали его, как сон, что прилетел к ним однажды на светлых крыльях в зимнюю ночь при свете горящих созвездий. Они хотели бы, чтобы он снова вернулся. Но сны не приходят к нам по нашему зову.
Это Галя и Анка позже узнали.
И милый зеленый берег детства стал удаляться от них.
Открывались иные, далекие и дивные берега.
Но автор уже не может прийти к ним вместе с Галей и Анкой, так как он кончил свою повесть, которую писал он только для юных сердец.
И, перечитывая ее еще раз сначала, он подумал о том, что, следя за их тревогами и волнением, он, быть может, вознес эти юные сердца чересчур высоко и простил им многие ошибки. Но он сделал это только из любви, ибо юность всегда прекрасна, и ничто не заставляет нас так сильно любить ее, как то, что с ней разлучает, - невозможность вернуться.
1946