А она стояла перед ним с убитым лицом и, глядя на золотые осенние листья, блестевшие пурпуром, которые ради их красоты собирала она утром с такой радостью, думала теперь с отчаянием: "Так что же такое красота, если ее можно убить, уничтожить так бесследно?"
Она еще не знала, что не всегда красота является нам в прекрасном виде.
VI
Странные волнения посетили их класс в этот день.
Сторож отзвонил уже в свой звонок, ушел Иван Сергеевич; как буря, пронеслось по коридору младших классов множество резвых ног, но ни Анка, ни другие девочки не спешили уходить. Никто не вскочил, не бросился к двери, чтобы поскорее с криками выскочить на улицу и догнать этот короткий осенний день, который во всей своей красе уходил от них по широким аллеям бульвара, по каменным набережным, по светлой воде их широкой реки.
То ли столь неожиданное поведение Гали, так смутившее всех, и в первую очередь ее друга Анку, то ли их собственная неловкость, то ли тревога и опасения, которые высказала в недомолвках Анна Ивановна еще утром, то ли скрытая боль, что ощутили они в первых движениях учителя, как бы он с виду ни казался спокойным, то ли что-нибудь другое, - но только все оставались сидеть, когда вышел из класса Иван Сергеевич.
Минуту, другую все еще длилась тишина.
Потом Анка, которая никогда не думала над тем, что ей предстоит сказать или сделать через секунду, но, словно маленькая волшебница, умевшая чувствовать за всех, вдруг воскликнула:
- Что же нам сделать, чтобы ему было легко с нами, чтобы вообще ему было легко на свете?
Все собрались вокруг парты Анки и окружили ее.
- Да, да, в самом деле, Анка, - раздались голоса, - что нам делать, чтобы ему было легко с нами? Ты это, наверное, знаешь, Анка.
Никто не обратился с этим вопросом к Гале, потому что он не касался ни знаний, ни талантов, ни блестящих ответов. Потому что это спрашивало только сердце, с которым Анка умела говорить лучше других.
- Он так часто отворачивается к окну, чтобы мы не видели его лица, - сказала круглощекая Вера Сизова.
- Если он отворачивается к окну, - сказала ей Анка, - то зачем же ты так долго таращишь на него глаза? Может быть, это ему неприятно.
- Я не могу не таращить глаза, - сказала Вера. - У меня очки такие. Вы же знаете, что я близорукая.
- А кто же это так громко вздохнул на весь класс? - спросила иронически Анка.
- Да, да, это я вздохнула, - ответила Вера.
- Вот видишь, - сказала Анка. - Ты бы вздохнула потом. И разве можно так громко вздыхать! Мы все за тебя покраснели.
Но тут покорность внезапно покинула Веру, и она сказала:
- Подумаешь, вздохнула! Что же я сделала такого? Галя Стражева поступила гораздо хуже. Она подвела весь класс.
Анка с яростью посмотрела на Веру.
- Ей-богу, Вера, ты какая-то глупая.
- Вовсе я не глупая! - сказала с обидой Вера.
В конце концов, эта круглощекая девочка хотела быть только справедливой.
Но Анка, которой трудно было быть справедливой в дружбе и которая всегда защищала Галю, быстро заметила:
- Галя просто растерялась.
Галя покачала головой:
- Нет, нет, не выдумывайте ничего за меня, я не растерялась вовсе. У меня и своего горя достаточно.
Ах, это был жестокий ответ! Она сама не понимала, что говорит. И никто не согласился с нею.
- Нет, Галя, - сказала Анка. - Может быть, в тебе говорит сейчас гордость. Ты не хочешь сознаться себе. Ты не потому осталась сидеть на месте и не поднесла Ивану Сергеевичу этих красивых листьев. Мы все растерялись немного. И Нина тоже, и ты тоже, и я тоже… Я тоже растерялась и испугалась немного! - воскликнула она, найдя наконец причину, которая примирила бы всех. - Но не для этого, - добавила она, - мы остались, чтобы спорить друг с другом. Нам надо что-нибудь придумать особенное.
- Так придумай же, Анка, и перестанем болтать, - сказала Нина Белова очень спокойно, так как любила больше всего в жизни дело.
Анка немного задумалась.
- Вы слышали? - сказала она. - От имени всего класса я обещала, что мы будем у него хорошо учиться.
- Это мы слышали, - сказала Лида Костюхина, девочка, черная, как крот, и всегда учившаяся хуже всех, ибо судьба не наделила ее никакими способностями и к тому еще она была ленива. - Это мы слышали, - повторила она, - Но как это сделать?
Анка в раздумье посмотрела на Лиду.
- А ты бы могла по истории получить четверку? Как это было бы хорошо! - с жаром воскликнула Анка. - Подумайте только - во всем классе ни одной двойки по истории, ни одной тройки, одни четверки и пятерки! Нет, - сказала она с еще большим жаром, - и четверок не надо! Одни пятерки, одни пятерки, - повторила она несколько раз. - Вы подумайте только, какое бы это было счастье для нас и какая радость для него!
Горячие глаза ее загорелись, она забыла совсем, что ее слушает столько подруг, и добрая фантазия, постоянно обитавшая в ее голове, все разрасталась сильнее и грела, как маленькое солнце, проникая в умы, самые холодные и ленивые от рождения.
- Вы подумайте, - продолжала она, - одни пятерки! И никто, конечно, не верит Ивану Сергеевичу. Не верит директор наш Надежда Федоровна, не верит и Пипин Короткий и жалуется, конечно, в роно. И верит только одна Анна Ивановна, которая знает нас лучше всех. И вдруг - бац! - комиссия от Наркомпроса: "У вас в десятом классе всем прибавляют отметки, позвольте проверить знания ваших учениц по истории…" - "Ага! Пожалуйста, проверить так проверить! Пожалуйте в класс". Приходит одна комиссия, приходит другая… Вызывают Лиду Костюхину. Мы, конечно, никто не подсказываем. И - ура! - она получает пятерку. Потом я получаю пятерку. Потом Вера Сизова получает пятерку, потом…
Анка обвела своим блестящим взглядом всех, всех назвала по имени и всем поставила пятерку, а о Гале и говорить было нечего.
Взглянув на нее, Анка только подняла руку над головой, что было у нее всегда знаком величайшего восторга.
- Потом, - закончила она, - потом все видят, как мы его любим, потому что кого же другого мы будем так сильно любить, как не того, кто так долго сражался за нас?!
Она замолчала.
И хотя слова ее были похожи на лепет и вела она себя, как ребенок, но все, кто слушал ее, были тронуты ее волнением.
И Лида Костюхина крикнула:
- Вот вам честное слово даю всему классу: по истории у меня будет пятерка в годовой! Не будь я Лидой Костюхиной.
- Да, да, не будь, пожалуйста, Лидой Костюхиной, - сказала Нина Белова своим трезвым голосом, - и не получи ты, ради бога, у Ивана Сергеевича через неделю двойку. Мы тебя очень просим. И может быть, хоть это сделает его счастливым. Как вы думаете?
Все думали, что это будет так, и все заговорили разом.
Только одна Галя молчала, и было неизвестно, о чем она думает.
- Но как нам сделать, - сказала Анка, - чтобы он так часто не отворачивался от нас к окну, чтобы ему не было больно за свои раны? Вот чего я не знаю, потому что я глупа: мне чаще хочется смеяться, чем плакать.
- И я такая, - сказала Вера Сизова. - Я всегда таращу глаза. Меня даже мама за это ругает. Надо, в самом деле, подумать, что делать.
И другие сказали:
- Надо подумать.
Они сдвинулись теснее вокруг Анки.
И тридцать юных сердец, в которых еще не было и сотой доли того опыта жизни, какой имеет хотя бы одно человеческое сердце, достаточно долго бившееся на свете, но в которых было столько доброты, столько детской преданности, столько человеческого участия, сколько вряд ли найдешь в тысяче юных сердец, сошлись на этом странном совещании в одном желании - сделать учителя счастливым.
И поскольку он не любил, как они заметили, чтобы долго глядели на его искаженное шрамами лицо, то лучше стараться на него не смотреть.
И они решили на него не смотреть.
VII
Полны событий были эти первые дни, проведенные Галей и Анкой в школе.
На третий день после последнего урока пришла Анна Ивановна и сказала, чтобы все комсомольцы собрались в классе и рассказали, как провели они лето.
Она хотела это знать, как хотела знать все, что касалось их жизни.
И вот в этой просторной, светлой комнате, которая стала их новым классом и где за окном стояла во всех своих одеждах осень, стало совсем тесно. Лишь немногие ушли домой. Но зато пришли другие - из девятого класса, и даже совсем молодые - из восьмого. Пришли и те девочки, которые в первый день посмеялись над Галей и Анкой и не пустили их посидеть на своих старых местах. А теперь они сами сели с ними рядом и попросили их потесниться немного на парте.
Они сидели по трое, по четверо на скамьях, они висели на подоконниках, они стояли. Много их стало в школе! Так у старой яблони с могучим корнем в год урожая никогда не хватает ветвей для плодов.
Шум стоял во всех углах. И старая учительница с минуту задумчиво смотрела на свою маленькую армию, слушая молодой неугомонный говор.
Были тут разные дети. Многих, как Анку, пощадила судьба: они жили в тылу, далеко. И грозный шум огня, на гребне которого поднимался ужас, гнавший людей из жилищ, и гром взрывных волн, катившихся по земле, не дошел до их слуха. Но иные голоса были знакомы и им. То голос матери, с надеждой и тревогой вскрывающей каждое письмо, то гордый голос братьев, издалека говорящий им о подвигах, то смертное их молчание, то плач в семье, то радость, принесенные на крыльях длинного номера полевой почты, столь привлекательной для детей в своей таинственности.
- Ну, Анка, - сказала Анна Ивановна, - может быть, ты расскажешь нам первая, как вы работали в колхозе. Дай нам отчет.
Но Анка никогда не любила отчетов. Язык ее немел, как только она выходила перед классом или поднималась куда-нибудь на трибуну чуть повыше других, хотя бы на одну деревянную ступень. Это всегда казалось ей наваждением. Поэтому она ответила смущенно и даже с недоумением:
- Как работали, Анна Ивановна? Да неплохо как будто. Работали, и все тут.
И она показала учительнице свои загорелые руки и свои ладони, которые стали твердыми от земли и от дерева и теперь не сгибались так легко, как прежде. Но она не пожалела своих нежных и мягких ладоней. Она посмотрела на них сама со смехом и с удивлением.
Потом другие показали письмо, написанное загрубелыми крестьянскими пальцами, в котором за колхозной печатью с точностью было указано, сколько процентов и какую норму выполнили дети пятой школы, и сколько они выпололи проса, и сколько выдергали льна. Но в процентах, внесенных в колхозный протокол, не было сказано многого, что Анка могла бы рассказать, если бы только хотела.
Она могла бы рассказать, как холодно просыпаться на рассвете в колхозном дощатом сарае, сквозь щели которого входят холодные струи тумана, как он ползет, шурша по соломе, и обнимает тебя, как змея. Но зато как приятно потом подбежать к колодцу, облить лицо водой и, вздрогнув от этого, обернуться к полям, что уходят до самого горизонта! Они еще дремлют, но даже в дремоте своей, как мать, уже ожидают тебя. Ожидают тебя благородные остистые колосья пшеницы, плывущие тихо под ветром, точно крылатое войско; ожидают тебя остроперые, нежные, покорные метелки проса, и там же будяк, молочай, лебеда - ненавистные сорные травы. С какой силой их длинные корни держатся за твердую землю, как упорно, точно фашисты, не хотят они уходить с нее! Но ты рвешь их до кровавого пота, и спина твоя болит, точно рана, полученная тобою в бою, и ты побеждаешь, когда трупы их кладешь на межу. Высокий лен ждет тебя на заре и тихо звенит тебе в уши своими спелыми коробочками, такими крошечными, такими красивыми на вид, что ты улыбаешься им. Но стебли его так тверды и крепки, что слабые руки твои покрываются трещинами. И ты плачешь сначала от боли, и ты все-таки трудишься и бываешь счастлива, потому что труд твой священ. Он нужен всем - не тебе одной. И дни твои проходят не в убытке. Руки твои твердеют, плечи наливаются силой, шире открываются на мир глаза, и мечты поднимаются выше. И сколько раз, глядя на пролетающих в небе журавлей, ты в их колышущемся строю, под их звенящий крик уносишься далеко-далеко и опускаешься рядом с братом в бою.
Он говорит тебе:
- Где ты, сестра?
Ты отвечаешь:
- Я тут.
Вот что могли бы рассказать Анка и другие девочки, если бы хотели и умели рассказывать.
Но Галя, которая так чудесно умела рассказывать, если бы даже хотела, не могла бы этого рассказать. Она провела все лето в городе, ходила в Дом пионеров и посещала театральный кружок. Поэтому она молчала, сидя рядом с Анкой, и думала: "Почему они так счастливы? А я так несчастна, и никто из них этого не видит!"
Она могла бы уехать с ними, так советовали ей Анна Ивановна, и Анка, и многие школьные друзья, и, как они, испытать те чудесные бесхитростные радости, что дает человеку труд.
И она могла бы вместе с Анкой повалить дерево в лесу и отдохнуть потом на свежем и пахучем пне, и она могла бы поднять с земли оброненное перезревшим колосом зерно, чтобы положить его в общую кучу.
Но мать и те друзья, кто, казалось, любил ее больше и предпочитал не трогать ее горя, оставили ее на месте.
Сейчас она не была благодарна им за это и молчала.
Она молчала еще и потому, что стыд, который она чувствовала после урока Ивана Сергеевича, и страх, который она испытала, никак не проходили в ее душе.
Они не проходили ни на втором его уроке, ни на третьем, ни через неделю, ни через две, как ни старалась она взять себя в руки.
Сначала она вовремя приходила на уроки истории, садилась рядом с Анкой и, опустив глаза в свою тетрадь, целый час оставалась неподвижной.
Эту неподвижность можно было бы принять за величайшее внимание.
Но хотя речь учителя была по-прежнему вдохновенна и живой рассказ его по-прежнему увлекал воображение всех, Галя не слушала его.
Всеми силами старалась она избавиться от своего несчастного чувства, о котором не могла бы рассказать никому из своих друзей, даже Анке.
И эта борьба поглощала ее внимание, и чудесная память переставала слушаться ее.
Чем неподвижней сидела она на парте, чем внимательней казалось ее склоненное лицо, тем меньше слушала она и тем сильней волновались мысли в ее голове. Они были так далеки от уроков истории!
"Что, если бы отец, - думала она, - вернулся ко мне не таким, а гораздо хуже, без рук или слепой, - разве не стал бы он мне от этого только дороже? Что, если бы мой брат, которого нет у меня, вернулся бы таким, - разве перестала бы я его любить? И что, если одни будут обходить их на улице, а другие бояться их дома, то как они вернутся к нам? Разве это, в самом деле, не жестоко и не подло даже? Что со мной? Как бороться с этим чувством, чтобы его победить?"
Она восставала против себя, как только могла. Она осуждала себя! И все было верно, справедливо и логично в ее рассуждениях, но от этого чувство ее все же не проходило. Потому что у нее были всякие таланты, и острая память, и блестящие способности. Но сильной воли у нее все же не было.
И, не зная, кто в этом виноват, она восстала против того, кто явился причиной ее страданий.
"Ах, зачем он вернулся к нам в школу! - думала она. - Я бы помнила его всегда таким, каким он был, каким я любила его в детстве".
Подумав так однажды, она стала думать об этом часто, и уроки истории стали для нее тяжелы.
Она начала их избегать.
VIII
То время года, когда осень наконец кончалась и прекращались дожди и приходила внезапно зима, всегда бывало лучшим временем года для Гали и Анки. Воздух над городом становился светлее и суше и тоньше как будто, так что сквозь него виден был не только дым, скопившийся на горизонте, но и холмы за рекой, и пустые поля, еще не занесенные снегом, и гряды, на которых теперь уже ничего не росло, - так широко раздвигались дали. Небо казалось необъятным и высоко простиралось над головой. И липы и клены на бульваре, уже не отягченные листьями, становились как будто стройнее и тверже, и даже текучий, чуть морозный воздух, плывущий над аллеями, не мог пошевелить ни одной из их ветвей.
В такую пору Галя часто гуляла с Анкой, и, забравшись в какой-нибудь тихий уголок бульвара, куда не прибегали дети и где деревья теснились погуще, они подолгу сидели на скамье, нередко готовясь тут же к урокам.
Гале было легко это делать. Она без особого труда получала пятерки. Ее глубокая память хранила все, что хоть однажды она прочитала или услышала на уроке; ее мысль быстрее тока пробегала по всем направлениям и мгновенно находила связь вещей, или нужный закон, или формулу, нужную для решения задачи. Анку восхищала эта необыкновенная способность подруги. Но Галю ее собственные способности ничуть не удивляли. Ведь она ничего не делала для приобретения их, как ничего не сделала для того, чтобы сладко есть и сладко пить, или кататься с Анкой на отцовской машине, отправляясь далеко, к дубовой роще, или ходить в театр, когда только ей этого захочется. Отец не отказывал ей ни в чем.
И все казалось ясным в ее маленьком царстве, отданном ей судьбой во владение. Даже ясным казалось ей то, что она будет великой актрисой, потому что ей так мечталось в детстве и отец говорил ей об этом.
Но Анка, отец которой до войны был простой человек, обыкновенный командир и старый солдат, и у которой было много сестер, и родных и двоюродных, и маленьких племянников, и несколько теток, и даже бабушка восьмидесяти двух лет, хорошо знала цену каждого куска, который она ела, и уважала молоко, которое ей давали в детстве. Она пила его не каждый день.
И странно, она никогда не жаловалась, так как смотрела на мир всегда с самой лучшей стороны.
Много разных забот толпилось у нее в голове.
Ей нелегко давалась наука. И если она училась все же хорошо, то потому, что ей интересно было учиться. Интересен был мир, окружавший ее, и узнать о нем что-нибудь, чего она раньше не знала, было для нее радостью.
Слушая на уроках какой-нибудь новый предмет, она всегда заглядывала немного вперед, в следующие страницы книги, в нетерпении стараясь угадать, те ли это высокие знания, которых так жаждет пытливая душа человека.
- Подумай только, - сказала она однажды Гале, - я бы могла умереть и не узнать имени этих созвездий, что каждую ночь горят над моей головой, могла не узнать, что милая наша река, которая бежит перед нами и сверкает днем, а ночью лежит темная и поет мне в уши и уносит мысли мои всегда так далеко, состоит всего лишь из двух прозрачных газов! И один из них горит, а другой не горит, но сам поддерживает горение. Это, может быть, правда, смешно, что я говорю. Но я так рада, что я живу и, наверное, что-нибудь еще узнаю. И я хочу жить долго, очень долго - сто лет.
- А зачем тебе это, Анка? - спросила ее Галя. - Разве для того, чтобы жить, нужно знать, из чего состоит вода, которую ты пьешь по утрам?
- Чтобы жить вот как эта чайка, что пролетела сейчас над водой, может быть, и не нужно, - ответила Анка, - а чтобы быть счастливой, по-моему, надо много знать.
- А разве мы счастливее этой птицы? - спросила Галя, - Она ведь свободна всегда. Подумай, сколько песен сложили поэты об орлах и о чайках, об их вольной жизни и об их крыльях, которые уносят их, куда они захотят!
Но Анка, как она ни любила поэтов - и Пушкина, и Байрона, и Блока, - все же ответила твердо: