- Ты знаешь, - сказала круглощекая Вера Сизова, глядя на Берман сквозь свои очки, тоже круглые и такие толстые, будто и они были сделаны из небьющегося стекла, - ведь он совсем еще молодой. Но даже мальчишки никогда над ним не смеялись. И часы у него были большие, точные, мы учились по его часам. И он был очень красивый. Ты помнишь, Галя, как он всегда любил тебя?
- Не мели вздор, Вера, - сказала Галя, поморщившись от ее слов, и лоб ее немного покраснел, как будто от досады.
Но то была не досада на Веру.
Если для других девочек, помнивших Ивана Сергеевича, он был просто любимый учитель, с которым встретиться снова бывает радостно каждому, то для Гали, чья душа была более впечатлительной ко всем проявлениям жизни и ко всему, что встречалось ей на пути, это было необыкновенным событием. И если она приняла его более сдержанно, чем другие, ничего не высказывая вслух, то лишь потому, что предпочитала таить свои чувства.
С тех пор как она помнит себя еще маленькой девочкой, сидящей на низенькой парте, из всех учителей, которых она слушала, на которых смотрела своим пытливым, внимательным взглядом, Иван Сергеевич занимал особое место. Каждое слово его населяло ее маленькое сердце восторгом. Она любила смотреть на его лицо.
И с годами этот восторг не проходил. Он только менял свое выражение.
Галя, тратившая много времени на чтение книг и умевшая размышлять о них, отлично понимала, что этот восторг перед учителем истории нельзя назвать тем обожанием, каким занимались девочки в старых гимназиях. Подобное чувство, несвойственное ее характеру, лишенному чувствительности прошлого века и более суровому и возвышенному, вызвало бы в ней только смех.
Душа ее искала красоты.
И отец Гали, который мало учил ее жизни, но баловал ее безмерно, так как безмерно любил, покупал ей красивые платья и окружал красивыми предметами с самых ранних лет.
Она радовалась им.
Но в школе никто не мог бы упрекнуть ее в пустом тщеславии. Она одевалась скромно, ничем не выделяясь среди подруг, ибо искала красоты не в платьях.
Она искала ее в ином - и в желтых листьях осени, которые она, как Анка, собирала на бульваре, и в звездном свете, всегда привлекавшем ее взор, и в одиноком цветке, росшем у нее под окном.
Желание красоты жило в ее душе бессознательно.
Так и деревенская девочка, потеряв отбившуюся от стада овцу и вовсе не помышляющая о красоте, вдруг остановится на краю ржаного поля, над которым медленно тлеет заря, а за полем виден дальний лес, уже погруженный в тень, и облака, окаймленные золотой полоской, и долго смотрит она, забыв о своей беде и о том, что ожидает ее дома, думает о чем-то неясном, но неудержимо влекущем к себе.
Галя искала красоту повсюду, но часто, не находя ее перед глазами, отходила прочь. Так обошла она сегодня утром человека, который медленно двигался ей навстречу, опираясь на костыль и низко склонив свое обожженное лицо. И, взойдя на крыльцо школы, она ничего не сказала Анке, так как это был лишь прохожий человек.
Галя задумалась, вспомнив об этой встрече, и тотчас же, как живое, в памяти предстало другое лицо - лицо учителя, на которое она так любила смотреть еще маленькой девочкой.
Оно было той удивительной красоты, на какую способна одна только природа, когда берется за свой резец, чтобы создать прекрасное лицо человека.
Черты его были мужественны и вдохновенны; густые волосы, откинутые назад, не закрывали высокого лба; голос был сильный и гордый, и во взгляде постоянно обитала веселая улыбка.
Его живые слова послушно вели за собой воображение Гали, и отрадой для нее было у него учиться и отрадой было поклониться ему на улице при встрече.
Так любила она и поклонялась своему отцу, который вовсе не был красив и не учил ее ничему, но чье сердце было всегда открыто для ее детских радостей, надежд и тревог.
Дружба их была прекрасна.
И сколько бы ни говорили Гале и Анка, и Анна Ивановна, и другие, что горе ее не единственное, которое принесла людям эта ужасная война, что у многих погибли отцы, но для нее оно было единственным, неповторимым, так как это было ее горе, и никто из них не мог бы принять его на себя, хотя бы того и хотел.
Разумом она понимала их слова прекрасно и соглашалась с ними, но душа восставала против них и продолжала болеть и не желала слушать никаких утешений.
Были, однако, минуты, когда печаль как будто оставляла ее.
Шум древесной листвы над ее головой в далекой дубовой роще, куда летом она уходила одна, или нежный звук воды, пробирающейся по дну оврага в старом парке за городом, или движение реки, бегущей в своих берегах, или солнце, вдруг упавшее на дорожку бульвара и на тонкую осеннюю траву, заставляли ее вдруг забывать о своей потере и чувствовать себя даже счастливой, как почувствовала она себя счастливой, когда вместе с Анкой вошла в свой новый класс и школьный круг друзей снова сомкнулся вкруг нее.
И сейчас, услышав, что возвратился к ней пусть не отец ее, но любимый учитель, чья красота и вдохновенье приводили ее детскую душу в восторг, она пришла в необыкновенное волнение.
Она вспомнила, как однажды, когда она так прекрасно отвечала на экзамене, он положил свою сильную руку на ее голову и при всех поцеловал ее в лоб.
Он любил ее больше других.
Так что же могла знать Вера Сизова об Иване Сергеевиче, что могла о нем сказать? И Галя поморщилась от ее слов, и лоб и щеки ее покраснели, как будто от досады.
Галя быстро, в нетерпении заглянула в расписание и увидела, что история была последним уроком.
Волнение в классе не прекращалось.
И Анна Ивановна, еще раз пройдясь по рядам, подумала, что сегодня урок ее будет не очень плодотворным. Но на этот раз она простила детям и шум и разговоры, еще долго царившие в классе.
- Довольно, девочки, довольно, - сказала она наконец, - я вижу, что вы помните нас. Вы любите тех, кто достоин любви, а Иван Сергеевич достоин ее больше других. И вы увидите это сами. Он смелый воин и, может быть, еще более смелый учитель.
Но Анка, у которой отец был старый солдат, отлично знала, что с фронта не возвращаются просто, и потому с тревогой спросила:
- Он сильно ранен, Анна Ивановна? Как он вернулся к нам? На время или навсегда?
- Навсегда, - сказала Анна Ивановна, помолчав. - Он больше не будет воевать, и вы, конечно, будете беречь его покой.
- Вы обижаете нас, Анна Ивановна, - сказала вдруг Галя. - Мы видим, вы как будто сомневаетесь в нас.
Анна Ивановна свела свои густые черные брови, как будто нахмурилась.
- Я не могу вас обидеть, - сказала она, - Вы уж большие. Я могу вас только предупредить: берегите его покой. А теперь перейдем к занятиям.
В классе стало тихо, и голос Анны Ивановны стал совсем другой… Она заговорила о своем предмете.
V
Недолог первый день в школе, потому что еще не надо готовить уроков, и никто их у тебя и не спрашивает, и не только лучшие, но и худшие ученицы, и даже Лида Костюхина, которая никогда без страха не поднимала глаз от парты, так как никогда и ничего не знала твердо, - даже она смело смотрит в этот день в глаза всем учителям.
Но для Гали, которая всегда любила учиться, не потому был недолог этот день. Ей отрадны были умственные радости, радости познания, и корни наук никогда не казались ей горькими. Удивительным казалось ей только, что наук так много и пройти их все невозможно и каждому надо выбирать одну. Это напоминало ей часто высокие горы, по которым она когда-то ходила с отцом. Только взберешься на вершину одной, а за ней уже другая вершина, еще более высокая. И нет тому конца. А все же отрадно ходить по горам, где отзвук шагов твоих громок, и мысль твоя ясна и пытлива, и ты стоишь высоко, ближе всех к солнцу, и ты можешь измерить скорость его лучей.
Но зачем это ей теперь, если с отцом она больше не будет ходить по горам и никогда больше не будет держать его за руку?
Но все же Галя внимательно прослушала сначала урок литературы у Анны Ивановны, потом химии и физики и урок военного дела, на котором она узнала, что будет изучать еще полевую связь и устройство гранаты.
Галя и не заметила, как этот день подошел к концу и наступил урок истории.
Анка хлопотала больше всех.
- Если б я знала, что сегодня нас ждет такая новость, - сказала Анка, - я принесла бы с собой цветы, хотя бы астры, которые растут возле нашего дома в госпитальном саду, где гуляют раненые. Помнится мне, что он любил цветы, когда мы были еще в шестом классе.
- У меня есть только несколько осенних листьев, - сказала Галя, - которые я собрали на бульваре. Но ведь они не могут заменить цветы.
- Могут, могут! - с живостью воскликнула Анка. - Если сказать при этом что-нибудь такое хорошее, радостное. Ты это умеешь, Галя. Ты превратишь эти листья в цветы, если захочешь.
- Но их очень мало у меня, - сказала Галя. - Только несколько листьев.
Анка быстро раскрыла тетрадь.
- И у меня тоже есть немножко. Есть, наверное, и у других. Не может быть, чтобы только я да ты догадались собрать эти листья.
И правда, листья оказались у многих.
Нина Белова открыла свою полевую сумку и вынула оттуда целую горсть желтых и красных листьев. И Вера Сизова вместе со своей стеклянной ручкой принесла с собой в класс несколько маленьких бледно-золотых березовых листьев. Они еще не высохли от влаги и блестели.
Не одна Галя знала, что такое красивое.
И она удивилась этому. Ведь все они жили в разных местах и шли в школу по разным улицам, по глухим и по людным, где вовсе не росли деревья и не было бульвара. И тогда, может быть, они сворачивали в сторону и даже уходили, как она, за город, далеко, в дубовую рощу, и каждый лист, упавший на землю, и всю эту осень, дарившую им это золото, принимали как свое владение, потому что все еще были дети и любили красивое.
"Но что такое красота?"
Галя подумала об этом в то самое мгновение, когда снова, вот уже в пятый раз, открылась дверь класса.
Все ждали, что войдет сначала Надежда Федоровна, директор школы, а за ней Иван Сергеевич и все будет так, как было всегда, когда приходил новый учитель.
Но Иван Сергеевич был не новый учитель.
Он пришел один и на секунду остановился на пороге класса.
- Боже мой, кто это? - в ужасе прошептала Галя. - Это не он. Это не Иван Сергеевич!
Это не ее любимый учитель стоял перед нею, а кто-то другой, незнакомый человек. Она не узнавала ни одной черты - так тяжкие раны исказили его лицо. Между тем прекрасный образ, который вспоминала она за мгновение до этого и который всегда верно хранила ее память, не покидал ее воображения, чересчур живого и впечатлительного.
Это было сейчас так неожиданно, что испуг и даже ужас заполнили все ее существо.
Так неужели же никто не возвращается оттуда таким, каким туда ушел? Никто не возвращается. И нет у нее больше отца и нет учителя, в смятении и горе подумала она.
И глубокая слабость охватила ее.
Она не в силах была даже, как все, подняться со своего места навстречу Ивану Сергеевичу.
Она отшатнулась в испуге и оперлась на спинку парты и закрыла глаза.
Она не видела даже, что делалось вокруг.
Хотя за минуту до этого так оживленно было в классе и все с такой радостью готовились к встрече Ивана Сергеевича, но когда он вошел, слова на губах умолкли, и наступило глубокое молчание, среди которого раздалось только несколько тяжелых вздохов.
Его никто не узнал.
Трудно было узнать его, хотя по-прежнему высока и мужественна была его фигура, и даже прежняя сила и веселость, которую так любили дети, сквозили в его движениях. Но лицо!.. Оно носило следы многих и ужасных ран, исказивших знакомые всем детям черты, и за темными очками, которые были на нем, уже не видно было его веселого взгляда.
Он еще секунду постоял в дверях и затем поднялся на кафедру, спустился с нее и сделал несколько шагов по классу. И тут все увидели, что он еще хромает и что ему нужна бы тросточка, чтобы на нее опираться.
Но он ее не взял.
Он привык опираться на свою волю и свою силу. И он пришел без тросточки, без своих орденов, но только со своими ранами, которые не мог он нигде оставить, и со своей любовью к этим детям.
А класс все еще стоял, никто не садился на место, и все молчали.
Это была минута, полная для него страданий, о которой он долго думал, к которой он долго готовился и которой, по совести говоря, все же боялся больше, чем самых грозных атак.
Во взглядах девочек, обращенных на него безмолвно, он видел невольный испуг.
Сколько раз в пылу сражений приходили ему на память эти детские лица, которые оставил он ради высшего долга, и сколько раз, выходя на штурмовку на своем грозном "ИЛе", и летая над боевыми порядками врагов, и сокрушая их в прах, и сам принимая от врага удары, грозящие ему смертью, он вспоминал то одно, то другое детское лицо, которое было ему особенно приятно! Они никогда не угасали в его памяти. И каждый раз, после тяжелого боевого дня, когда смерть миновала его, он решал, что если останется жив, то снова придет к ним и скажет: "Здравствуйте, дети!"
И вот он пришел.
Но это были уже не дети. Были новые лица, которых он не знал, было много старых школьниц, которых он так хорошо помнил, чье детство проходило на его глазах. И это уже были не те маленькие девочки, которых он оставил. Что сказать им, как их назвать? Дети или, может быть, девушки? Он не любил этого слова.
А они всё стояли и смотрели на него безмолвно.
Он сказал им:
- Садитесь.
Потом добавил:
- Я буду звать вас теперь - мои друзья.
И сам сел, скрывая в своем сердце боль и тяжесть.
Дети тихо опустились на свои места. И все тотчас же обернулись к Гале. Когда же она подойдет к учителю и отдаст ему эти красивые листья? Они неподвижно лежали в ее руке, и лицо ее по-прежнему выражало крайнее смятенье.
Анка сильно толкнула ее локтем и тоже обратила к ней свое лицо. На глаза ее просились слезы, в нескладных, но живых чертах изобразились мука и укор.
- Что ты делаешь, Галя? - шепнула она. - Почему ты не отдаешь ему листьев, которые мы собрали для него? Мы ведь на тебя надеялись. Что с тобой? Ах, как это нехорошо, несправедливо, жестоко! Отдай мне листья, - почти громко сказала она.
И горячие глаза Анки, в которых блестела влага, впервые за много лет их дружбы с гневом посмотрели на Галю.
Галя была бледна и продолжала сидеть…
В самом деле, что она делает? Что с ней? Ведь ходила же она со всеми девочками в госпиталь и дежурила у постелей тяжело раненных, и была ласкова с ними, и радовала их своей красотой. Разве такие раны видела она! Что с ней теперь? Или те раны были чужие раны, от них можно было уйти, не видеть их каждый день?
И все же она не могла двинуться с места, пораженная видом учителя. Ноги не слушались ее, руки по-прежнему оставались неподвижными, и воля ее молчала.
Тогда Анка выхватила у нее листья, которые наполнили шуршаньем весь класс и блеснули пурпуром в лучах осеннего солнца, светившего в большие окна.
Она встала и быстро шагнула к столу, сама не зная, что она сделает и что скажет. И когда она сделала этот шаг, она с отчаянием поняла, что нет у нее ни одного слова, какие обыкновенно говорят в таких случаях, что она вовсе не думала, что ей придется говорить, так как надеялась на Галю, и потому просто положила листья на стол учителю и сказала, не думая вовсе:
- Это все, Иван Сергеевич, что у нас есть сейчас, в эту минуту. Это, конечно, очень мало. Что такое несколько осенних листьев, которые мы собирали только для себя, чтобы любоваться ими! Но вы видите, Иван Сергеевич, мы уже все комсомольцы, и можете поверить нашему слову: вам будет легко заниматься с нами, потому что мы любим вас по-прежнему. Мы уже не маленькие, никто не захочет вас огорчить. Я говорю вам это от имени всего класса. Разве не правду я говорю?
Анка обернулась к классу.
И не было в ту минуту ни у кого более ласкового лица, на котором так ясно выражались бы все чувства. Она была взволнована до крайности, доброта и жалость и вместе с ними гордость светились в каждой черте ее лица.
И все закричали:
- Правда, правда, Анка!
Все повскакали с мест, все окружили учителя так тесно, что ему ничего не видно было, не видно было и Гали, которая одна осталась сидеть на месте…
Зато увидел он множество ласковых рук, протянувшихся к нему, много ласковых глаз, глядевших на него с такой же детской гордостью, как Анка.
А девочка Берман, которая совсем не знала Ивана Сергеевича, громко крикнула ему:
- Расскажите нам про войну! В каком бою вы были ранены? Это очень страшно? У вас, наверное, есть много наград?
Он улыбнулся ей.
И по этой улыбке, которая не могла спрятаться даже за темными очками, они узнали его. Она озарила его темное лицо, его шрамы, и оно стало вдруг прекрасным. Даже прекраснее стало оно, чем было когда-то прежде.
Нет, он не ошибся, возвратившись снова к детям.
- Спасибо, друзья мои, - сказал он.
И голос его прозвучал широко и громко, как прежде. Как прежде, он был приятен для слуха и привлекал к себе все внимание.
- Спасибо вам, девочки, - повторил он. - Я не буду вам рассказывать про войну и про себя, но я вам буду много рассказывать. А тебя, Анка, я хорошо помню. Я тебя знаю. Ты у меня училась с первых лет. Ты все еще дружишь с Галей Стражевой? Была такая девочка, я отлично помню. Она хорошо училась.
Все засмеялись и обернулись к Гале.
Анка сказала:
- Иван Сергеевич, Галя Стражева здесь. - Потом она добавила с радостью: - Она по-прежнему учится лучше всех, и я по-прежнему сижу с ней на одной парте.
- Галя Стражева, ты здесь? Почему я тебя не вижу? Подойди к столу.
Анка и все остальные сели на свои места, а Галя подошла к столу.
Она шла с трудом. Он шла медленно. Она пришла и стала чуть поодаль от учителя, опустив глаза вниз.
И хотя он не забыл ее и, может быть, вспоминая ее там, на войне, тревожился за ее судьбу, как тревожился и отец, и хотя сейчас, глядя на ее живое, смышленое и прекрасное лицо, он радовался тому, что она выросла, что она учится, что дарование ее не угасло, - она не могла приблизиться к нему.
Он подошел к ней сам, положил руку на ее плечо, как делал это раньше, и сказал:
- Как ты выросла! Я помню, ты увлекалась театром. Ты по-прежнему собираешься стать актрисой?
- У меня погиб отец… - тихо сказала Галя, не отвечая учителю.
Он снял руку с ее плеча и долго смотрел на нее, потом сказал:
- Это большое горе. Я тебя не буду утешать. Садись.
Галя подняла глаза. Лицо его было спокойно. Ужасные рубцы от ран на его щеках и на лбу как будто посветлели.
Галя не видела его взгляда, внимательно устремленного на нее. Он заметил ее испуг и думал о том, что творится в душе этой девочки.