Я захлопнула окошко. А он все стоял, долго и терпеливо стоял, подняв лицо к небу.
"Ната-а-аша!.. Ната-а-а-ашка!!"
Я не отзывалась. Замерла. И тогда он закричал на весь двор, в утреннее небо над двором: "Я тебя люблю, Наташка!!"
Конечно же, проснулась мать и соседи наши; я умчалась вниз по лестнице, в подвал, я тряслась от стыда и ужаса. И от счастья.
Ах, как я все это помню, как вижу и слышу наяву - это не сорок лет назад было, это случилось минуту назад…
Я сидела в подвале, счастливейшая из богинь, - в подвале, как на Олимпе, - и мне было слышно, как Алешка препирается с врачихой из первого этажа, со знаменитой Дорой Борисовной.
- Что ты орешь?! - грозно спрашивала Дора Борисовна.
- Вы же слышали, - сказал Алешка.
- Так что - об этом надо кричать на весь свет?!
- Надо. Вы извините, Дора Борисовна.
- У меня больное сердце, я принимаю снотворное. Я не сплю из-за этих глупых учебных тревог, когда воют сирены. А теперь этот влюбленный заорал, как сирена! Будет мне покой?!
- Когда женюсь, Дора Борисовна.
- Когда женишься, вы начнете драться! От вас не будет покою! Современная молодежь!.. Одумайся!
- Дора Борисовна, а вы рано женились?
- Лешенька, - сказала докторша с невыразимой язвительностью, - Лешенька, у девушек это называется "выйти замуж". Я вышла замуж семнадцати лет, и это был самый черный день моей жизни.
- Вы шутите?
- Именно. Я шучу. У нас была комната двадцать один метр, и там жили бабушка, мама, отец, две сестры и безногий дядя. После свадьбы мы положили гостей поперек кровати, а сами легли спать под столом. Это счастье, или как тебе кажется?!
- Раз вы любили, все равно счастье.
- Всю жизнь я любила его, как последняя героиня из кино. А что вышло? У нас опять комната восемнадцать метров, в ней прописаны он, я, Роза, Фридрих… Впрочем, тебе известно, сколько селедок в нашей бочке! Если, не дай бог, случится новая свадьба, молодые опять будут спать под столом! У тебя есть жилплощадь, влюбленный?
- Не-а.
- Приличная зарплата?
- Не-а. Стипендия.
- Тогда закрой свою сирену и не мешай людям спать. Любовь - это потрудней института. Любовь - это академия!
Алешка посмеялся тогда и спросил:
- А можно еще раз крикнуть, Дора Борисовна?
Наступила пауза; наверное, докторша рассматривала Алешку своим буравящим, пронзительным взглядом (один черный глаз выше другого, как будто прицеливается).
- Валяй, - сказала она и тоже засмеялась. - Но-но! Подожди. Я закрою окошко, в доме начнется кагал.
Как же давно это было - прошла жизнь от юности до старости, и Алешка убит в сорок втором, и наш дом сгорел в блокадную зиму и отстроен заново, и выросли дети наших детей… А парень в голубой футболке все стоит посреди пустого двора и кричит, подняв голову к небу: "Я люблю тебя, Наташка!"
* * *
Я смотрю, как из подъезда выходит смешной, неуклюжий, долговязый человек. Он - тоже мой сосед, школьный учитель Константин Семеныч.
Есть необыкновенные люди на Руси, счастливцы и великомученики, добрые, бесхарактерные, чистые, вечно терзаемые сомнениями, вопросами: "Так ли живу?", "Для чего живу?", - постоянно мечущиеся от одного идеала к другому. Вот таков Константин Семеныч. Я не знаю среди своих знакомых более светлого, более порядочного человека, но сам Константин Семеныч все ужасается бытию своему, приходит каяться, и мы ведем необыкновенно длинные, серьезные, отчаянные русские споры.
Я часто жалею, что, когда был он мальчишкой и в тридцать седьмом году остался одиноким, не хватило у меня силы и мужества усыновить его. Об этом я не говорю ему, а он, вероятно, не догадывается.
Сейчас я смотрю, как он вышагивает по двору на длинных и тощих ногах (совершенно как на ходулях), щурится, таинственно улыбаясь. Поднял камешек, бросил в окно второго этажа. Это старый условный знак.
В окне появился монтер Веселов, надутый, всклокоченный, сердитый, не иначе - с похмелья.
- Кой ч-черт?!. Кто? Костя, ты?
- Давай вниз.
- А чего?
- Одевайся. Быстро.
- Да зачем?!
- Надо, надо. Важное дело.
- Ну, щас…
Я отлично помню их ребятишками - и Костю, и Олега Веселова. И я догадываюсь, что произойдет сегодня, отчего у Константина Семеныча такой заговорщицкий, такой наивно-загадочный и торжественный вид…
* * *
Мой муж Алешка, Алексей Горбунов, убитый в сорок втором, тоже был школьным учителем. Это он придумал - собирать по воскресным дням мальчишек и девчонок из нашего дома, собирать раным-ранешенько, часов в шесть утра, и отправляться за город. С рюкзаками, в "походной" одежде и обуви, маленький отряд закатывался на целый день в пригородные леса.
Я помню, что в те довоенные годы уже началось осторожничанье в педагогике: детей отвозили в пионерские лагеря, где нельзя было шагу ступить без присмотра.
А тут иное - Алешка водил ребят в нелегкие походы, и костры были настоящими, и рыбная ловля всерьез, для общего котла; бывало, что мокли под дождями, теряли дорогу, мерзли… Родители, конечно же, сопротивлялись отчаянно, ребята были счастливы. Помню я, с какой радостью собирались в эти походы и Костя, и Олег Веселов, и Фридрих, и Нелька…
И еще я помню, как сама ненавидела эти походы. Единственный свободный день, выходной день воскресенье, часы семейного покоя, и вот тебе: Алешка бросает меня ради своих мальчишек… Я устраивала трагедийные сцены, ругалась, плакала, и Алешка, который любил меня, чувствовал свою вину, боялся глаза поднять. И все-таки уходил с ребятами.
Теперь, наверное, я бы уже не злилась. Я смотрю сейчас на утренний двор, и мне опять кажется, что ничего не изменилось; это не Константин Семеныч вышагивает у подъезда - это мой Алешка поднялся на рассвете, выбежал во двор, кидает камешки в окно. Созывает мальчишек в поход.
* * *
Проводив подружку, спускается во двор наш влюбленный денди, великолепный и скучающий Игорь. Здоровается с учителем:
- Константин Семенычу!..
- Здравствуй. Рано поднялся.
- Так. Мелкие делишки.
- С нами пойдешь?
- В поход? Нет, уже не получится.
- Вырос?
- И это есть. А в общем…
- Что?
- Только между нами, - говорит Игорь лениво. - У меня самолет в девять тридцать.
- Куда это?
- К северным оленям. В геологическую партию устроился.
- Не замечал у тебя призвания.
- А это не призвание, - отвечает Игорь, озаряясь нахальной полудетской улыбкой. - Буду стаж зарабатывать. Веянье времени: после школы стаж требуется. Знаете?
- Но почему в геологическую?
- Не в продавцы же идти! Я английскую школу посещал. Джентльмен все-таки. Бороду отпущу!
- Понятно. С леди попрощался?
- С Майкой-то? - Ох, какая небрежность в голосе! И какое невероятное равнодушие на лице! - Нет, она не знает.
- Не скажешь?
- Само собой. Пришлю приветик с Новой Земли.
- Только так?
- Только так.
Константин Семеныч поднимает кверху палец, длинный и тощий палец, наподобие указки. Говорит наставительно:
- По-про-щай-ся. Как следует.
- Вот еще!
- Ей надо, понимаешь?
- Ха-ха! В таких вещах наоборот поступают. "Если у тебя линованная бумага - пиши поперек!" Слышали?
- Только умно пиши.
- Не понял.
- Хоть вдоль пиши, хоть поперек, лишь бы не ерунду. Чтоб содержание толковое.
Игорь смотрит на длинный качающийся палец. Говорит, вздохнув:
- Спасибо за эр-у. За руководящие указания. До свидания, Константин Семеныч! Я подумаю на досуге.
И он удаляется, похлопывая подметками замшевых мокасин, держа локти чуть наотлет, мощным и сдержанным шагом. Навстречу ему попадается монтер Веселов, и он приветствует монтера помахиванием белой скульптурной руки.
* * *
А монтер Веселов недоволен. У него мокрая шевелюра (вероятно, сунул голову под кран), капли стекают по надутому лицу. Зевает, ежится от холода.
- Костя, - говорит он, - ты опять? Никуда я не пойду… Совесть имей, воскресенье ведь, не хвост собачий! И дело есть: телевизор в шестнадцатой квартире обещал починить.
- Пойдешь! - непреклонно заявляет Константин Семеныч. - Пойдешь как миленький! А халтуры у тебя каждый день бывают. Не удивишь.
- Костя, ну чес-слово!..
- Идем. Надо Фридку разбудить. Мне одному не справиться…
Они подходят к окошку в первом этаже. То самое знаменитое окошко… Мне кажется, что и занавески-то в нем довоенные. И так же, как до войны, приколочена полка между рамами и на полку выложены продукты.
Согнутым пальцем Константин Семеныч барабанит в стекло.
- Будет мне покой когда-нибудь?! Что ты стучишь, ненормальный?
Это Дора Борисовна. Она-то не изменилась совершенно. Она не меняется. Бумажные бигуди в седых волосах, старчески румяные щечки, один выпуклый черный глаз выше другого.
- Простите, Дора Борисовна. Мы хотели - Фридриха…
- Опять?! Слушай, я пенсионер союзного значения! Я имею право на отдых?! Я принимаю снотворное, а мне в шесть утра бьют стекла!
- Очень нужен Фридрих, Дора Борисовна…
- Он спит! И никуда не пойдет!
- Разбудите его, а?
- Я говорю - он спит без задних ног! Он вчера примчался из Англии. Что ты улыбаешься? Тебе это шуточки?! Его вынимали из самолета по частям!
- Дора Борисовна, пожалуйста…
За спиной Доры Борисовны показывается Фридрих. Маленький мальчик Фридрих, ученик моего Алешки; мальчик, ставший довольно толстым и лысеньким папой, подающим надежды ученым, делегатом разнообразных конгрессов и съездов…
- В чем дело, братья?
- Одевайся - и к нам.
- А-а… Понял. Только, братья мои…
- Разговоры потом.
- Одеваюсь!
- Фридрих!.. - подземным голосом произносит Дора Борисовна. - Если ты разбудишь Гошу, пеняй на себя! Ну вот, уже разбудил! Гоша! Гоша!! Тебе кто позволил вставать?! Я кому говорю - стенке?
И в квартире на первом этаже начинается столпотворенье. Слышны голоса, грохочет мебель, стучат башмаки. Посуда зазвенела. Дверь хлопнула. Из подъезда, как выстреленный, вылетает Гоша, таща за лямку туристический рюкзак. Тотчас появляется и Дора Борисовна.
- Гоша! - кричит она. - Вернись. Я никуда тебя не пущу! Сейчас тебе будет так плохо, как никогда не было!
- Бабушка! - едва не плача, но в той же тональности вскрикивает Гоша. - Нет, нет и нет! Вы же знаете, я не уступлю!
- Вернись! Стой на месте!! Фридрих, держи его. Видишь, он взялся бегать, как на стадионе!
- И это взрослые люди! - задохнувшись от горя, кричит Гоша.
Смущенный Фридрих, уже одетый в тренировочный костюм и кеды, подходит к Доре Борисовне. Пухленькой ладонью гладит свою загорелую лысину.
- Бабушка, - сообщает он с запинкой. - По всей вероятности… я тоже пойду в этот поход. А почему не сходить?
- Конечно! - отвечает Дора Борисовна, вскидывая голову. - Тебе мало Англии. Тебе нужно свалиться в здешнем лесу. Ненормальный, у тебя нога и сердце! У Гоши такие гланды! Господи, а это что еще?! Зачем ты берешь удочку?!
- Рыбу ловить.
- Вот, вот. Чтоб свалиться в воду и утонуть. Я никуда вас не пущу! Я буду стоять в воротах, как вратарь.
Фридрих минуту раздумывает, затем говорит стеснительно:
- Бабушка, тогда мы полезем через забор.
- Не смей! Мальчишка!.. Нет, кончится тем, что я сама пойду в это поход. И буду держать вас за руки!
Константин Семеныч стоит, посмеиваясь; ему нравится, что он заварил такую кутерьму.
- Ну, Дора Борисовна!.. - говорит он, подливая масла в огонь. - Кандидата наук - за руку… Доцента!
- Растяпу! - заканчивает Дора Борисовна. - Он может стать профессором, но все равно будет растяпой. Доцент! До сих пор не может получить квартиру. Ты помнишь, была свадьба - и он спал под столом? Так он хочет дождаться новой свадьбы. Нет, это судьба: в нашей семье даже при коммунизме новобрачные будут спать под столом. Гоша! Иди домой, чтоб тебе пусто было!
- Бабушка, я не реагирую, - отвечает успокоившийся Гоша.
- Иди, я помогу вам собраться. Что вы напихали в мешок? Разве так укладываю вещи?
* * *
Как часто мы, старики, жалуемся, что не понимаем своих детей, хотя все-то мы понимаем, а жалобы наши давно сделались смешной и наивной традицией, вроде сетования на капризы погоды.
Мы обижаемся на детей, а у них подрастают свои дети. Поколения сменяются через двадцать пять лет, но за этот срок теперь и века сменяются: век электричества, нейлоновый век, атомный век… Торопится жизнь. И что-то уходит из нее, отмершее, ненужное, о чем нет смысла жалеть, а что-то сохраняется, передается из поколения в поколение. И когда видишь это, - нет сожаления и горечи, нет страха душевного. Да и не может быть… Вот о чем я подумываю сейчас, на своей скамеечке под полосатым детским грибом. Я не хочу соврать, мне не так уж весело сидеть здесь, смотреть, вспоминать, сравнивать; я и грущу, и поплачу втихомолку. Но мне хорошо.
Взрослые ушли со двора, собирают походное снаряжение. Остался один Гоша. Дежурит у подъезда. Руки за спиной, краем башмака вычерчивает на асфальте какие-то фигуры. Нет-нет, да оглянется, посмотрит на окна. Я догадываюсь, кого он ждет…
Вот наконец она появилась. Загадочное существо тринадцати лет, невероятная красавица с улыбкою до ушей, с золотыми глазами, с тонюсенькой талией, невероятная уродина с белобрысой челкой, с веснушками с копейку величиной, с голенастыми ногами в цыпках. Дочка монтера Веселова, Верочка.
- Привет.
- Тебе тоже.
- Сережку с Павликом не позвала?
- Сами придут, - говорит Верочка и поеживается, как отец. - Холодно еще… Дай куртку.
Гоша накидывает ей на плечи курточку, сам остается в трикотажной майке. И кожа на его руках покрывается пупырышками. Видела бы Дора Борисовна…
- Тебе отец из Англии чего-нибудь привез?
- Ага. Открыток целую пачку и вот, смотри, - транзистор.
- Барахло, - определяет Верочка, мельком глянув. - А матери привез чего-нибудь? Духи, например?
- Кажется, привез.
- Принеси посмотреть.
- Но как же я… Вера, мне же… Ну, неудобно…
- Тогда становись на голову. Ну?!
- Брось, Верк… Не надо…
- Сейчас же встань на голову!
- Увидят…
- Ах, так?!
- Ну, пожалуйста… - Гоша подходит к стене, опускается на четвереньки и после нескольких неудачных попыток делает стойку. Верочка наблюдает за ним сурово, как тренер.
- Кто главный? - спрашивает она.
- Ну, ты…
- Будешь слушаться?
- Я и так… уже… - пыхтит Гоша, стоя вверх ногами.
- Перевернись. И тащи духи. А то заставлю стоять на голове целый день!
Вытирая ладони о свою майку, Гоша топчется беспомощно, моргает. Верочка неумолима. И тогда, отдав ей транзистор, Гоша плетется к себе в квартиру.
А Верочка наугад нажимает кнопки на транзисторе. Крутит его, встряхивает, как градусник. Все-таки ловит какую-то станцию, слушает. Не понравилось, снова крутит.
И вдруг я вижу, как, подчиняясь неслышному мне ритму, Верочка начинает танцевать. Она покачивается, переступает, кружится - это собственный танец, ее отклик на музыку, прилетевшую невесть откуда. Узкий наш двор, наискось поделенный светом и тенью, спящие окна, спящие голуби на карнизах, мокрый, в лужицах, асфальт - и девчонка, танцующая как во сне, танцующая от естественного, беспричинного счастья…
Торопливые шаги на лестнице, голоса; выбегают на двор Сережка и Павлик, одноклассники Гоши. Тоже с рюкзаками, с удочками и с какой-то картонной, но грозного вида трубой.
- Что, не собрались еще? Во тянут резину!.. Верка, а где рюкзак?
- Я так пойду. Налегке.
- Твой транзистор?
- Гошке отец подарил.
- Вещь!
- Барахло. Длинные и средние волны.
- Почему это?
- Будешь слушать один "Маяк". Вот, пожалуйста!.. - Верочка двумя пальцами поднимает приемник.
- А тебе что надо? Сказки слушать?
- Теперь и сказки пошли про химию да сельское хозяйство.
- Серая ты! - говорит Павлик. - Не понимаешь: эпоха науки.
- От этого любую науку возненавидишь. Что у вас за колбаса?
- Мещанка ты! Не трогай!
- Это ракета, - сообщает Сережка внушительно. - В лесу запустим.
- Ну вот, - говорит Верочка. - В лесу - ракеты. По телевизору - шестеренки показывают. В кино - спутники. По радио - удобрения. Не жизнь, а научная лекция.
- Темнота. Хоть будешь знать, как все делается.
- А мне неважно - как. Важно - для чего?
- Тоже узнаешь.
- А это и так всем известно. Между прочим, зря стараетесь. Не взлетит ваша колбаса.
- Притихни, - советует Павлик. - Не обнаруживай запасы ума.
- Хвостом в деревьях запутается. Для чего такой хвост?
- Для запуска, - опять внушительно сообщает Сережка. - Подожгем вот здесь - и взлетит. Через пятнадцать секунд.
- А если взорвется?
- Это в Америке взрываются. У нас исключено.
- Внутри кинопленка, - объясняет Павлик. - Она, как известно, взрываться не может. Только горит. Впрочем, тебе не втолкуешь…
Верочка снисходительно наблюдает, как мальчишки возятся с ракетой, как бережно кладут ее на ступеньки подъезда. Говорит, морща нос:
- Вонища будет на весь лес. Очень приятно.