Ромка плотно сжал губы. Кто это хозяйничает у них в доме? То бы он сделал, другое бы сделал… Акация, видишь ли, не по нраву пришлась. А эту акацию они вместе с отцом сажали. И радовались каждому принявшемуся кустику.
Переступив порог, Ромка приблизился к распахнутой двери в столовую. Так вот это кто - шофер. Плечистый парень с круглым смазливым лицом. Новичок недавно появился в совхозе. Раньше мать домой завозил степенный, отяжелевший от чрезмерной полноты дядя Митя. Дядя Митя никогда даже в сени к ним не заглядывал. А этот расхаживает себе по комнате гоголем, засунув руки в карманы пузыристых солдатских брюк, ко всему присматривается и присматривается, будто жить здесь собирается.
Ромкины губы сами собой стиснулись еще плотнее. А на побледневших щеках заходили желваки. Таким Ромку и увидела мать, зачем-то направляясь в кухню.
- Роман! - всплеснула она руками. - Ты же на бродягу похож.
Ромка растерянно глянул на свою линялую рубашонку, на заношенные, в заплатах штаны. Только бы она не догадалась, для чего он так нарядился!
- На рыбалку собрался, - сказал он негромко, потупясь. - Ты сама всегда ругаешься… если вымажусь…
Но мать не дала ему договорить. Обращаясь к остановившемуся посреди столовой шоферу, она с горестным вздохом промолвила:
- Полюбуйтесь на моего сорванца! Сладу с ним нет. Никакого сладу!
И тотчас повернулась к Ромке:
- Познакомься. Дядя Вася… И надо бы сказать "Здравствуйте!" Ведь ты, Роман, не маленький!
Шофер улыбнулся и сделал шаг к Ромке. Он собирался пропахшей бензином смуглой рукой с лиловатым змеевидным шрамом у запястья ласково потрепать мальчишеские непослушные вихры.
Но Ромка весь съежился и отстранился.
- Зачем же так нападать на хлопца? - дружелюбно сказал гость, опуская руку, и заговорщицки подмигнул Ромке. - Не обижайся на маму: женщины никогда не понимают мужчин.
Ромка насквозь видел этого парня с такими нахальными глазами. Ему явно хотелось понравиться Ромке. Пусть не примазывается, ничего не добьется.
- Иди и переоденься! - строго приказала Ромке мать. Она была недовольна необщительным сыном. Чуть помешкав, она прибавила: - Обедать будешь?
Помотав головой, Ромка торопливо зашагал в сени. Из сеней он выбежал на крыльцо. Взгляд сразу остановился на грузовике. В глазах туманилось, и грузовик двоился и троился.
Но вот Ромка с оясесточением потер кулаком глаза.
Туман исчез. Теперь Ромка отчетливо видел стоявшую за оградой новенькую, сверкающую машину. Он смотрел на нее с озлоблением, смотрел и думал. Невеселые в этот миг были Ромкины думы. А ведь всего полчаса назад, когда он летел домой, у него соловьи пели в груди.
Глава пятая
"Эй, живая душа!.."
Ну до чего же хороши в нашем Красноборске июльские вечера! Еще совсем-совсем недавно негде было укрыться от зноя. Казалось, кто-то просто перестарался, раскалив солнце до белого накала. Не верите? Честное слово! Жара пронимала всюду: не только на улицах города с раскисшим под ногами, словно сливочное масло, асфальтом, но и на берегу Жигулевского моря. В полуденный час здесь были скованы дремой и теплая вода - парное молоко, да и только, - и обжигающе горячий воздух, пропахший пресным просвирником и ракушками. Эта безжалостная жара пронимала даже в парке. Да, да, даже в большом старом парке с тополиными аллеями - коридорами, напоминавшими горные ущелья, даже в тихом старом парке негде было спрятаться от палящего солнца.
Но зато вечером, стоит лишь схлынуть духоте, вот тогда-то на Красноборск и падет прохлада. Она прилетит из-за моря, с Жигулевских гор, сея над городом медвяный аромат цветущих лип. А вот уже и ветерок подул… Пронесется проказник по верхушкам деревьев - садов в Красноборске не счесть - и сгинет куда-то. А потом снова налетит, и снова дружно залопочет темная, густущая листва.
Тут и там начнут вспыхивать веселые, слепящие глаза огоньки - в окнах домов, на чугунных уличных столбах. По тротуарам не спеша зашагают в сторону пляжа горожане, зазвенят ребячьи голоса.
В этот вечер Ромка поздно возвращался с моря: на сине-черном небе уже перемигивались звездочки-слезинки, пока еще редкие, редкие.
"Попробуй-ка без телескопа угадать, какие там планеты подмигивают, - думал Ромка, задрав вверх голову. - Так без ничего… за здорово живешь самым зорким глазом не разглядишь!"
И тут, ну совершенно неожиданно для себя, Ромка свернул на Садовую, потуже затягивая на штанах ремень.
Правда, а почему бы ему не проведать Татьяну? Мать всегда наказывает Ромке почаще навещать двоюродную сестру. Если Таня дома, глядишь, и угостит Ромку ужином. А готовит она не хуже матери. Не плохо бы сейчас съесть сковородку жареной шипящей картошки или, на худой конец, тарелку вермишели с томатным соусом. Но тут Ромка удержал свои мысли. А то у него и так подводит живот.
Прибавляя шаг, Ромка миновал сумрачные ворота, за которыми притаился в немом молчании особняк Серафима Кириллыча (лишь откуда-то с задворок доносилось глухое тявканье бегающего на цепи злющего-презлющего кобеля). И только поровнялся Ромка с новым двухэтажным домом, в котором Татьяна занимала чистенькую комнатку-светелку, как его кто-то окликнул из темноты:
- Эй, живая душа… помоги!
Почему-то на чугунном столбе, возвышавшемся как раз напротив соседней калитки, от которой его и звали, не горел электрический фонарь, и Ромка, подбежав, не сразу сообразил, что тут происходит.
- Калитку… калитку, парнище, открывай! - попросил тот же голос - хриплый, с придыханием.
Ромка распахнул калитку. Двое - плотный парень и мальчишка - втащили во двор большого, грузного человека, который совсем не стоял на ногах.
"А пацану одному не управиться", - мелькнуло в голове у Ромки, и он поспешил на помощь мальчишке.
И лишь только внесли мертвецки пьяного человека в дом, лишь только положили на железную кроватенку, протяжно застонавшую под ним, как Ромку внезапно осенила догадка. Еще никто не успел щелкнуть выключателем, чтобы разогнать царившую в комнате полутьму, а он уже все знал. Знал, что очутился нежданно-негаданно в квартире Сундуковых, знал, что пьяный человек, которого они тащили, - отец Аркашки.
А когда под самым потолком вспыхнула засиженная мухами лампочка, Ромка чуть не ахнул. Перед ним стоял квартирант Пузиковых, старательно вытирая платком багровое, в горошинках пота лицо.
Как не похож был сейчас штурман на того разнаряженного в пух и прах молодца, который с нетерпением поджидал вчера утром Татьяну!
Сейчас на штурмане все было будничное, рабочее: и синий поношенный китель, и черные помятые брюки, и фуражка в белом захватанном чехле. По всему было видно, что парень только-только вернулся с катера.
А в стороне переминался с ноги на ногу Аркашка. Он как-то весь сбычился, уставясь на свои стоптанные ботинки. Видимо, ему было очень и очень неловко за пьяного отца.
В это время лежавший на койке заметался, заметался так беспокойно и мучительно, точно его принялись пытать невидимыми раскаленными клещами. Надорванный рукав суровой косоворотки съехал до локтя, обнажая мускулистую руку с голубоватыми жгутами вен.
Ромке бросились в глаза слова татуировки на тыльной стороне кисти: "Умру за горячую любовь". Ниже был какой-то рисунок, но Ромка не успел его разглядеть: к железной покосившейся койке кинулся Аркашка. Он бережно приподнял отцу голову, взбил повыше подушку… Отошел Аркашка от койки на цыпочках.
- И частенько он у тебя так? - спросил штурман, комкая в руке платок.
На долю секунды Аркашка вскинул голову и глянул на штурмана ничего не видящими глазами. Продолговатое, худущее лицо его с черными вразлет бровями всегда, казалось, выражало настороженное удивление. Но сейчас это бледное, не по летам замкнутое лицо было искажено безмерным страданием.
- Про отца родного… как-то не с руки говорить, - с трудом выдавил из себя Аркашка, снова опуская голову.
- Согласен - не совсем приятно. Ну, да ты носа не вешай - проспится твой отец и в люди годится. - Штурман улыбнулся.
- А теперь, орлы, давайте знакомиться.
Но Аркашка не развеселился даже после знакомства со штурманом. Тогда тот бросил на табурет фуражку.
- А что ты на это скажешь, Роман: не угостит ли нас хозяин чаем? Не знаю, как ты, а я волжский водохлеб. По мне уха да чай… и тут уж не мешай!
Эта присказка пришлась по душе не только Ромке. Растянулись в ухмылке кончиками вверх и Аркашкины губы.
- А у нас… я… - начал он и беспомощно развел худыми, словно плети, руками.
На помощь пришел штурман.
- Распределяем обязанности: ты, Роман, пулей лети в гастроном. Держи, на… ну, побольше хлеба, колбасы возьми, сахару не забудь. А мы с Аркадием чай поставим. Можно бы и картох в мундире сварить. Знатная еда. Картошка-то есть, хозяин?
Ромка был уже в дверях, сжимая в кулаке деньги, когда Аркашка потерянно вздохнул:
- Картошка… тоже кончилась.
Ромке особенно отчетливо врезалось в память все то, что было значительно позже, после того как они все трое сытно поужинали на кухне, за обе щеки уплетая ливерную колбасу и обжигающую, рассыпчатую картошку, обжигавшую самую душеньку. (Оказывается, в погребе, в углу, Аркашка обнаружил целую горку картошки, как-то случайно раньше им не замеченную.)
Когда они с Сашей вышли от Аркашки на улицу, Ромка незамедлительно попрощался:
- Вы идите, а я к сестре на полчасика заверну.
Но стоило штурману кануть в темноту, как Ромка снова нырнул во двор Сундуковых. Аркашка забыл накинуть на сенную дверь крючок, и Ромка отворил ее легко, без шума.
Зачем он возвращался назад? Возможно, хотел выведать у Аркашки - один на один, - кто же все-таки разболтал о его, Ромкином, столь смешном и нелепом падении в море? Или, быть может, собирался рассказать о своих веселых, как он думал, проделках над спящим Аркашкой? Он и сам толком не знал.
На кухне было темно, зато в комнате, в той, где лежал Аркашкин отец, горел свет. Ромка в нерешительности остановился в дверях.
Аркашка, видно, лишь перед ним вошел сюда.
Он стоял под лампочкой, чутко прислушиваясь к безмолвной, словно бы стыдящейся чего-то, тишине. Посмотрел в окно: не следит ли кто за ним? - и только после этого направился к постели отца.
Опустившись на краешек кровати у изголовья, Аркашка долго-долго, не мигая, вглядывался в лицо отца. И взгляд его был строг и суров.
Ромка тоже видел это лицо - носатое, спокойное, с широкими дугастыми бровями. Отец Аркашки спал крепко, его, видно, уже не мучили кошмары, спал, запрокинув назад голову. На толстой короткой шее колом выпирал из-под щетинистой кожи большой острый кадык. Ромка невольно залюбовался Аркашкиным отцом, еле уместившимся на односпальной хозяйской койке.
Вдруг Аркашка, наклонившись к отцу, медленно и осторожно провел кончиком мизинца по его тугим вразлет бровям.
В ту же самую секунду Ромку угораздило - будто на грех - наступить ногой на соседнюю половицу. И половица как бы нарочно по-старушечьи охнула.
Ромка взвидеть не успел, как Аркашка уже стоял перед ним. Стоял насупленный, грозный.
- Ты… ты зачем подглядываешь? - прошипел он, готовый в любой миг схватить Ромку за шиворот и вытолкать за дверь.
- А я и не собирался… чтобы подглядывать… Мне бы одному… мне бы одному страшно было. - Ромка кивнул на кровать. - Ну, я и подумал: может, тебе тоже страшно?
Аркашка жестоко в упор посмотрел Ромке в побледневшее лицо. Потом, опуская глаза, вздохнул.
- Привык я, - немного погодя сказал он. Помолчал. - Он совсем-совсем не страшный. Когда он… такой, как все люди, он знаешь какой у меня? Добрый и сильный. - И сказал Аркашка это так, как он еще никогда и никому не говорил в школе.
- Не всякий человек с одного взмаха развалит топором напополам сучкастый чурбак… большущий, в два обхвата. А ему, моему отцу, ничего не стоит целый день крушить и крушить эти чурбаки. - Аркашка схватил Ромку за руку. - Или ты не веришь?.. А как-то раз отец усмирил взбесившегося жеребца. Тогда мне лет семь было, а я все, все помню. Жеребец летел по улице… он летел прямо как на крыльях. А за ним волочились опрокинутые санки. Отец бросился ему наперерез и повис на уздечке. И жеребец - огромный, гривастый… вот с такой пастью… жеребец сразу встал как вкопанный. - Точно боясь, как бы Ромка не перебил, Аркашка продолжал без передышки, наскоро облизав запекшиеся губы: -А другой раз… другой раз зимой на речке он вытащил из полыньи чужую тетеньку. Вот он какой у меня! Может, ты и этому тоже не веришь?.. Ты не смотри, какой он сейчас. Отец недавно стал прикладываться… раньше он и в рот ее не брал, эту "злодейку с наклейкой". Он мне уж обещал больше в рот ее не брать. А вот опять… И денег не было у него… ну прямо ни копейки… И знаешь, кто напоил? Этот… Кириллыч. Старик хапуга - через дом от нас живет. И чего только к отцу привязался, сам не знаю. Затащил его к себе, когда он с работы возвращался, и напоил.
Аркашка замолчал, отвернулся.
- А мать… где у тебя мать? - спросил Ромка. Спросил и в тот же миг пожалел об этом.
Как-то весь вздрогнув, Аркашка испуганно глянул на Ромку. Он что-то хотел ответить, но рот перекосился, а из глаз брызнули слезы. Локтем оттолкнув с дороги Ромку, Аркашка опрометью бросился мимо него в темную кухню.
Глава шестая
Жигулевское море
Широкогрудый двухпалубный "Москвич" уже стоял у причальной стенки. Ромка увидел его издали, едва только выбежал из-за угла на пристанскую площадь - пеструю от цветочных клумб.
Можно было подумать, что катер всего лишь в это утро спустили со стапелей "Красного Сормова", - так на нем все сверкало и блестело, блестело и сверкало: и штурвальная рубка, и медные поручни, и даже окна салонов.
Давным-давно мечтал Ромка покататься по морю, но у него то не было за душой ни гроша, то, когда деньги заводились, жалко было тратить их на билет. То ли дело сейчас: предстояла бесплатная прогулка на "Москвиче". Штурман Саша вчера за ужином у Аркашки так раздобрился, что пообещал нынче утром прокатить их на своем катере, прокатить с ветерком до самого дальнего правобережного села Усолья.
Внезапно Ромка насупился. Все бы ничего, да вот Аркашку жалко. И угораздило же его, Ромку, спросить вчера Аркашку про мать. Но откуда он мог знать, что с матерью Аркашки случилась какая-то беда?.. Аркашка как забился в темную кухню, так оттуда и не вышел. А вдруг он не придет сейчас и на катер? Эх, Ромка, Ромка, недогадливая твоя головушка! Надо было бы забежать за Аркашкой, прежде чем отправляться на пристань. Может, сбегать? Нет, уже поздно. Катер ждать их не будет.
И тут - откуда ни возьмись - перед самым Ромкиным носом появился легкий на помине Аркашка. На голове дыбом стояли жесткие, как конская грива, волосы, расстегнутый ворот давно не стиранной ковбойки съехал к плечу, обнажая обтянутую смуглой кожей острую ключицу, одна штанина почему-то короче другой… Уж не подрался ли он с кем?
- Растрезвонил, успел? - хрипло бросил Аркашка в лицо Ромке, вынимая из карманов крепкие кулаки.
- Ты это о чем? - Ромка так и опешил.
Аркашка еще шагнул, впиваясь в Ромку серыми диковатыми глазами, серыми, как грозовая туча.
- Если узнаю… Если только пикнешь про моего отца… и про то, о чем я тебе говорил…
Горькая обида захлестнула Ромку, и он забыл про увесистые Аркашкины кулаки.
- Сам, сам не трезвонь… Весь город надо мною смеется… все знают, как я в море свалился… А себя ты героем…
- Бе-безмозглая Ромашка! - Аркашкины щеки совсем побелели. - Может, кто и сболтнул, да только не я… Похоже, твой дружок Стаська… он-то все видел… и как я в воду за тобой нырнул, и как…
- Ври себе - ври! - перебил его Ромка, распаляясь. - Еще сочини, как ты жареную сорожку на удочку из моря таскаешь!
- Ах, во-он оно что! Значит, это ты… ты и за ногу меня привязал, ты и…
Неизвестно, что было бы дальше, не появись возле ребят в эту опасную минуту штурман Саша.
- Вы чего тут… петушитесь? - весело сказал он. Сказал, обнял мальчишек за плечи и повел к трапу.
Ромка попытался вырваться и убежать (пусть Аркашка, пусть один наслаждается морским путешествием), но Саша вовремя цепко схватил его за руку и благополучно втолкнул на катер.
А катер уж готовился к отплытию. Весь его прочный железной корпус мелко дрожал будто в лихорадке от гудевшей под ногами сильной машины.
- Пройдем город, поднимайтесь ко мне в рубку, - сказал Саша. - Дверь с левого борта с табличкой: "Посторонним вход воспрещен". Таблички не пугайтесь - дверь открывайте смело. - Саша улыбнулся, показывая белые со щербинкой зубы. - А сейчас пока сами ориентируйтесь.
И он нырнул в какой-то люк, горбя широкую спину.
На "Москвиче" Ромку ждала еще одна неприятность. Стоило катеру отойти от причала, как он увидел Пузикову.
Она торчала на самом носу, неизвестно как пробравшись туда между сидевшими вплотную - и на лавочках, и в проходах - колхозницами с того берега, странно похожими друг на друга в своих черных стеганках и белых платках. Тут же громоздились перепачканные липким ягодным соком порожние плетенки. Над плетенками увивались полосатые осы. Расторопные женщины уже успели по холодку распродать на рынке щедрые дары колхозных садов: клубнику, смородину, вишню-скороспелку, и сейчас возвращались домой.
Ромка опять перевел взгляд на Пузикову в новом канареечного цвета ситцевом платье.
Зеленый Красноборск все уплывал и уплывал назад, чертя бирюзовое, еще не выгоревшее от жары небо остроконечной сахарной башней кинотеатра. И, казалось, Пузикова не спускала глаз с этой башни, почему-то вся тая в улыбке. Улыбались у Пузиковой не только очки, острый носик, губы, но и крючковатая косичка с необыкновенно пышным изумрудно-зеленым бантом.
"Тоже… вырядилась, попугаиха, - пробурчал про себя Ромка. - И зачем Саша ее-то пригласил на катер?"
Остерегаясь этой надоедливой лисы - Ромке не хотелось, чтобы Пузикова его заметила, - он юркнул в какой-то коридорчик. Здесь пахло горелым машинным маслом. А от люка с высветленными железными поручнями поднимался голубоватый едкий дымок.
Присев перед люком на корточки, Ромка заглянул вниз. И тут он увидел серую тушу дизеля. Это от его неустанной работы ходуном ходила под ногами палуба, а само судно с быстротой сорвавшейся с тетивы стрелы неслось, разрезая воду, по морю.
Т-та-та-та-та! - дробно и часто приговаривала машина, напоминая своим неумолчным шумом трескотню пулемета.
Около дизеля возился щуплый парнишка. Парнишка пел. Пел во весь голос:
Наш зеленый океан
Очень, очень, очень пьян.
Он качается, шумит,
Что-то под нос все бубнит…
Ромка уже не мог больше выносить ни дробного, оглушительного татаканья, ни едкого дымка, бьющего прямо в нос. Чихая и кашляя, он побрел на палубу левого борта.
Но стоило ему вынырнуть из коридорчика на свежий воздух, как в глаза ударил нестерпимый свет. Казалось, перед ним распласталось свалившееся с неба солнце. Ромка закрылся ладонью. Он не сразу отважился глянуть в щелочку между прозрачно горящими малиновыми пальцами. Так оно и есть: за поручнями катера - до самых Жигулей - вразвалку колыхалась густая, расплавленная солнечная масса.