Марина - Алла Драбкина 22 стр.


И вот сейчас, поступив в институт и растерявшись поначалу, она уговаривала себя, что все образуется. Открытая, явная любовь Мастера прибавляла Марине сил и уверенности, она и сама начинала чувствовать в себе способности, потому что была из тех людей, кто от любви расцветает и мало способен бороться со злобой и ненавистью.

Ей было даже почти наплевать на постоянное брюзжание Жанки, на ее скептические высказывания в свой адрес.

- Нет, дорогая Морозова, так дела не делаются, - говорила Жанка, - твои копеечные успехи и радости ничего не стоят, надо думать о будущем…

Сама Жанка думала о будущем. Это заключалось в том, что она таскала в дом каких–то непонятных людей с невразумительной, но очень околотеатральной речью. Каждый из них был гений (почему и не признан!), каждый знал прогноз театральной жизни на много лет вперед и отводил Жанке выдающееся в ней место. Она за это кормила их Марининой едой и очень по–хозяйски ругала Марину за отсутствие столового серебра и льняных салфеток. Своим гостям она представляла Марину как хозяйку "угла", который она снимает.

Если Жанка чувствовала, что слишком перегибает палку, то по уходе гостей бывала приветлива и искренна, рассказывала о своем сиротском детстве, и Марина прощала ее хамство, и жалела Жанку, и плакала с ней вместе над ее горькой судьбой, изо всех сил стараясь не замечать противоречий и откровенной лжи. Собственная жизнь по сравнению с Жанкиной казалась ей царской, счастливее не придумаешь.

И только в одном Жанка ошибалась. В том, что касалось Стасика. Чем больше она над Стасиком смеялась, чем больше презирала его и говорила об этом, тем непокойнее становилось Марине. Конечно, Стасик не красавец Сергей, он смешной и корявый, не очень мужественный и не очень красивый, мало того - не очень умный. Но он живой, добрый мальчик, открытый и нежный, беззащитный и искренний. Марина не замечала, что думает о нем так, как пристало думать мужчине о женщине, а не наоборот, но после истории с Сергеем такой взгляд ее не пугал. Ведь взрослый и мужественный Сергей оказался мелким и суетливым.

Слушая злые Жанкины слова, Марина чувствовала угрызения совести, и Стасик становился ей ближе, и низостью казалось собственное молчание, когда над ним смеются. Защищать его перед Жанкой она не боялась, а просто стыдилась: защищая и выгораживая его, она тем самым защищала бы и выгораживала себя. Она не замечала, что в мыслях объединяет себя со Стасиком, что ее волнует его судьба и то, что о нем говорят и думают другие, что ей симпатична его мама с ее смешным письмом, интересует его жизнь, почти такая же, как у нее. И не знала она, что так тоже начинается любовь, шла навстречу ей мужественно и с открытыми глазами. Странно, но она наконец–то смогла выполнить обещание, данное Валечке Ермаковой, - написать несколько писем неизвестно кому. О любви. Почему–то ей стало так легко сделать это.

А судьба не дремала. Она торопила события, выкидывая неожиданные, на первый взгляд, штуки. Однажды У Стасика заболел зуб… Казалось бы - что в этом? Лечить зубы Стасик боялся, почему и довел себя окончательно.

Целых два дня Марина крепилась и ни у кого не спрашивала, где он и что с ним, но когда кто–то произнес слово "заболел", она так испугалась, что, не досидев до окончания занятий, помчалась в общежитие.

Больной зуб придал Стасику значительности, не было сил на пустословие и суету, а Марине стало так его жаль, что она даже боялась заговорить и выдать эту жалость. Поэтому она не говорила, а кричала и ругалась, пока не заставила его одеться и не вытащила в поликлинику. На удивление была не такая уж большая очередь хотя поначалу и пугало огромное количество людей. Но как выяснилось, половина была сочувствующих. Мужественные супруги привели сюда страдающих жен, сидели с ними рядом и утешали. Стасик дрожал крупной дрожью и поглядывал по сторонам, как бы сбежать, но Марина крепко держала его за руку. На счастье Стасик молчал.

Зато через час, благополучно выдрав зуб, находясь в состоянии легкой эйфории, он был прежним:

- А я совсем не боялся. Вот правда. Я и не рвал–то его потому, чтоб ты побеспокоилась. А ты все–таки пришла… Значит, тебе не наплевать, что со мной… Я так страдал… Не из–за зуба, а из–за тебя… Я даже похудел. Я есть не мог… А ты заметила, там все сидели с женами и с мужьями? И мы тоже… Ты обиделась, ты не хочешь? А вот и не обиделась… Я вижу, что не обиделась. Не хватало еще нам друг на друга обижаться. А хочешь, я тебя поцелую? Ага, вот ты и не говоришь, что не хочешь. Вот и поцелую. Ой, прости, я забыл, что у меня губы в крови. Тебе не противно?

Ей не было противно. И вообще, она уже не знала - кто из них под наркозом. В ее внезапном, остром чувстве к Стасику был такой странный и даже страшный привкус нежности, как привкус крови в их поцелуе.

Аня не была завистлива, уж в этом–то ее никто бы не посмел обвинить, но что–то кольнуло ее, когда увидела она светящиеся восторгом лица Стасика и Марины. Этот смешной, никудышный Стасик вдруг превратился в человека значительного, отнюдь не пустякового, каким он ей казался, хоть она упорно нахваливала его Марине. И вот они встретились, это было понятно и дураку, а Аня что–то потеряла. Может, Марину? А зачем ей нужна Марина? Что в ней такого? Ну, трудолюбива, ну, порядочна, ну, не врет. Все это черты положительные и довольно плебейские. Но с Мариной иногда можно помереть от тоски. Придет, сядет, уставится на что–нибудь за окном и промолчит несколько часов.

Ксана и то гораздо умнее и интереснее. К ней на язычок лучше не попадайся. Вспомнить только ее слова тогда, у Марины. Анечка знала, что Ксана права. Та смотрела в самую суть. Да, при поступлении в институт ни Анечка, ни Витька Лагутин не учитывали, что может появиться Марина Морозова, настолько талантливая и отличная от других, что их расчет на первенство не оправдается. Соперничать с Мариной глупо и бесполезно. Яркая, красивая, одаренная Ксана - понятна. Марина - непостижима. Насколько Анечка представляла семью Марины, она догадывалась, что Маринино воспитание не дело рук ее родителей. О семье Марина вообще говорила довольно неохотно. Тут было другое, это ясно. Существует нечто, что валяется у всех под ногами, как галька на морском берегу, надо только наклониться и взять. Но взять способны немногие. Из разговоров с Мариной Анечка поняла, что та живет именно теми бессмысленными и бесполезными для большинства знаниями, которые доступны всем, но воспринимаются только некоторыми. Отсюда в ней полное невнимание к быту, к женским сплетням, к дрязгам и выяснениям, кто есть кто. Марина живет совсем по другим законам, и потому какие–то человеческие качества в ней обострены, а какие–то отсутствуют напрочь. Совсем недавно, выясняя, откуда Марина знает Левушку Шарого, Анечка узнала, что та снималась в кино, в Левушкином фильме. И все–таки в Театральный институт попала случайно, через два года после съемок, и ни разу не похвасталась киношными знакомствами, даже не упомянула о них. Настолько умна, что набивает себе таким образом цену? Да нет, она и не умна до таких тонкостей. Марина и с к р е н н е не заметила ничтожного эпизода с кино, подсознательно отведя ему то место в своей жизни, какого он и стоил. Марина не умна, не хитра, а как–то инстинктивно интеллигентна, здорова рассудком, почему ее оценки жизненных событий и адекватны этим событиям.

Анечка проверяла ее всяко: эпатировала с виду беззлобными, но едкими сплетнями о знакомых знаменитостях, рассказывала выдуманные гнусности о самой себе, но… Но так и не добилась той реакции, какой добивалась. Марина не выспрашивала подробностей, не подхихикивала над пикантностью историй, а только недоумевала и переводила разговор на другие рельсы.

Иногда Анечка думает, что именно такой, как Марина, была мама. Маму она помнила плохо, с ней рядом всегда была прабабушка. Прабабушка умерла всего лет пять тому назад, дожив до девяноста трех лет. А уж чего только она не пережила! Когда в семнадцатом ее родственники дунули за границу, когда удрал муж, оставив ее с сыном на руках, она была спокойна и, кроме того, что никогда не покинет Россию, ничего не хотела знать, Спокойно прожила оставшиеся драгоценности, спокойно пошла уборщицей в школу, пока ей не было разрешено преподавать русский язык и литературу, и преподавала, растила сына, потом внука. Анин дедушка погиб в Отечественную, бабушка умерла в эвакуации, а прабабушка выжила и в блокаду. Откуда в ней был такой запас энергии? Или это была просто смелость - смелость жить? Не боялась она ничего потерять, не расходовала на это нервные клетки. Потому так умно распорядилась она и своей квартирой: населила ее какими–то то ли родственниками, то ли сослуживцами, оставив себе единственную комнату. И эти люди вскоре стали и впрямь родственниками, держались одной семьей, сообща наняли домработницу, вместе питались. Старики поумирали, а их детям даже в голову не приходило, что бабушка им чужая. На войне погибали дети, оставались внуки, и внуки тоже любили бабушку и слушались. Женились, выходили замуж. Кому удалось найти мужа или жену| с жилплощадью - уходили, им даже не приходило в голову отсуживать комнаты у бабушки, меняться или еще что–нибудь в этом роде. Так эта квартира и осталась единственной в своем роде, не разделенной, не разоренной. Дворничиха с управхозом, правда, судачили, что старуха–де хитрая, но они ни у кого не нашли поддержки,, потому что все, кто знал бабушку, - от пьяницы–водопроводчика до участкового милиционера - ее уважали.

- Я скоро умру, Анюта, - говорила бабушка, - потому говорю тебе - не бойся. Ничего не бойся. Испугалась - разберись в природе своего страха, внимательно смотри, как живут другие, помогай тем, у кого болит, не отворачивайся от чужой беды, как бы отвратительно и неэстетично она ни выглядела. Это не другим, это тебе самой нужно, чтоб достойно встречать потом и свои беды, свои раны. Жизнь коротка, чтоб тратить ее на пустые страхи…

Так говорила бабушка, по своему обыкновению жестко, почти жестоко. А Ане было всего одиннадцать лет, и даже умный папа считал, наверное, что она ничего не поймет. Но она поняла. Не тогда, нет. Позже. И для нее стало принципом не пасовать. В мелочах ей это удавалось, она знала. Аня любила вызывающе модно одеваться, так, чтоб на улице оглядывались, а некоторые даже отпускали злобные замечания, она любила противоречить общественному мнению, постоянно кидаясь в крайности, умела говорить людям в лицо неприятные вещи. Но иногда ей казалось, что в крупном–то она как раз и пасует. Сидело в ней что–то трусливо–несамостоятельное. И прежде всего это была какая–то трусость в отношениях с другими людьми. Остальные девчонки дружили между собой, влюблялись, а ей хватало своего дома, папы, папиных друзей, воспоминаний о бабушке. Храбрости хватало ей только на то, чтоб не побояться пойти в актрисы, прекрасно зная, что это за профессия. Но с некоторых пор даже эта храбрость порой ее оставляла. И все из–за какой–то полубездомной Марины, которая свалилась с потолка, взяла всех за горло каким–то совсем особенным талантом, вовсе даже не актерским, потому что актерский есть почти у всех на курсе, а человеческим, что ли? Ведь вот как Марина тут же нашла друзей, подруг, полюбила Стасика, и все так смело, так размашисто, не кому–то назло, а потому, что так получилось естественно. Нет, это все–таки зависть, которой нельзя себе позволить. И Аня не позволит.

- Ты видала их рожи? - спросила Валя уже ночью, перед тем как лечь спать. Весь день она к Ане не приставала, ходила тихая, будто что–то обдумывала.

- Чьи? - Аня сделала вид, что не поняла.

- Чьи–чьи, да Маринки же с… этим…

- А я не знала, что он тебе нравится, - отрезала Аня.

- Мне??? - столько высокомерного, презрительного удивления.

- Что же ты тогда завидуешь?

- Я??? - Валя нарочито расхохоталась, добавила: - Цирк, да и только, - и ушла спать.

От этого разговора Ане стало неприятно, потому что ей вдруг показалось, что Валя подслушала ее мысли. И не первый раз ей так показалось. Какое–то соглядатайство было в Валиных манерах, таких мягких и почти благородных. Стоит только подумать про нее что–нибудь плохое или хорошее, как Валя тут же каким–нибудь словом или жестом постарается подтвердить хорошее и опровергнуть плохое. Откуда–то она удивительно хорошо знает людей, и не так, как знают их Марина или Ксана, а совсем иначе. Да и талант у Вали другой. Как бы это обозначить разницу? Ну, такое ощущение, что Марина и Ксана хотят работать в театре потому, что им не терпится поделиться с людьми чем–то своим - чувствами, мыслями, а Валя мечтает передразнивать других. И, кстати, у нее это прекрасно получается. Потом, Ане даже не хочется задумываться об этом, но история с паспортом и записной книжкой до сих пор не выходит у нее из головы. Она, например, совершенно точно знает, что ее паспорт и записная книжка всегда лежат у нее в сумке. И вот однажды, когда она вернулась из театра, паспорт и записная книжка лежали на письменном столе. В театр она ходила с другой, маленькой сумочкой, и помнит, что из большой сумки ничего не вынимала. Так почему же?.. Валя сказала, что ничего не трогала. Но тогда откуда же в ней появилось этакое снисходительно–покровительственное отношение к Ане? Уж не потому ли, что она узнала, сколько Ане лет? Папа проболтаться не мог, он прекрасно понимает: нечего другим знать, что Ане нет семнадцати. Ну а так все предполагают, что восемнадцать–девятнадцать, как и другим. Просто Аня кончила школу экстерном, чтоб поступить в институт именно в этом году, именно на курс Покровского. Еще Лагутин знает об этом, но он тоже не скажет, потому что обещал не говорить. Ну, ладно, сунула Валя нос в чужой паспорт. Зачем? Разболтать другим? Нет, Валя не сплетница. По крайней мере, не заурядная сплетница. Уж если бы разболтала - до Ани бы докатилось. Записная книжка… Зачем человеку чужая записная книжка? Аня внимательно перелистала свою книжку, стараясь читать ее чужими глазами. Чего там только не записано! Вот, даже телефон Товстоногова. Это когда папа поручил ей отнести в БДТ эскизы к спектаклю, потому что сам не мог - уезжал в Москву, и Аня из детского тщеславия вписала этот телефон в свою записную книжку. (Стыд какой! Надо вычеркнуть.)

Но вдруг она все–таки сама вынула паспорт и книжку из сумки и позабыла об этом? Нет, не могло этого быть! Она с раннего детства приучена бабушкой все класть на свои места. Аня, в отличие от многих, никогда не разыскивает по утрам своей одежды, не обнаруживает консервного ножа в книжном шкафу, и ни разу не было в ее доме такого, чтобы для гостей не нашлось чистого постельного белья. Так учила бабушка.

И вот однажды, когда Вали не было дома, Аня решила полистать Валину записную книжку. Она знала, что Валя, когда уходит по магазинам, книжку оставляет в письменном столе.

Аня, краснея от стыда, раскрыла эту книжку. А потом она покраснела уже совсем по другому поводу. Дело в том, что все Валины записи были зашифрованы. А если человек шифрует свою записную книжку, то, во–первых, он предполагает, что кто–то сунет в нее нос, а во–вторых, этого человека м о г у т интересовать чужие записные книжки. И паспорта.

Все это вместе с сегодняшним Валиным высказыванием о Марине пахло не розами. Ну а если Анину книжку она все же не листала, свою шифровала просто от любопытных родителей, а про Марину брякнула просто так, ну, пусть слегка завидуя? Аня ведь тоже полчаса назад завидовала. Нет, нет, все это чепуха. Просто Валя ревнует Марину, у них ведь тоже какие–то свои отношения, о которых ни Марина, ни Валя не рассказывают.

Вот и все. Вот и все.

Аня была уже готова уснуть, когда раздался телефонный звонок. Хоть и было без четверти два ночи, звонок ее не удивил - случалось, звонили и позже.

- Репа, это ты? - голос Лагутина.

- Ну, я… турнепс.

- Я тебе говорил, чтоб ты купила у Кирилла пласт Прокофьева?

- Прокофьева?

- Ну да. Ему какая–то итальянская лялька прислала. Это он так говорит. На самом деле спер где–нибудь. Тридцатник стоит.

- Больно жирно.

- Тебе отец даст. Ты купи, а я к тебе приду и украду, о'кей?

- За этим ты звонишь в два ночи?

- А что, не повод?

- Ладно, повод. Еще что?

- Еще что? Скажи Маринке, чтоб шла в загс. Не оттягивала.

- Это еще почему?

- Не знаю. Мне бы не хотелось, чтобы он ее надул.

- Кто, Стасик? Ты думаешь, что говоришь?

- Вот именно. Ему бы только начать, а там свободных лялек хоть пруд пруди. Так что не забудь сказать ей это, репа. Целую.

Разговор был в духе Лагутина, короткий и неясный. То есть, для кого–то он был, наверное, и ясен, но не для Ани. И она подумала, что все–таки она здорово моложе других, в чем–то сильно отстает, чего–то не понимает.

Ощущение собственной глупости еще более усугубилось, когда минут через пятнадцать после Витькиного звонка явился папа. Он должен был приехать только через три дня, а если учесть, что на сей раз он явился из Грузии, то и совсем получалось странно: оттуда он еще ни разу не вернулся вовремя, всегда задерживался. Ключ он, конечно, забыл дома, начал трезвонить азбукой Морзе, зная, что Аня спит обычно крепко.

- Ну, что тут у вас новенького? - с порога начал он, как будто отсутствовал бог знает сколько времени.

- Да так, ничего особенного…

Минут через пятнадцать выплыла Валя с аккуратной (волосок к волоску) прической и одетая как для показа мод. Валя вообще такая - растрепанной никому на глаза не покажется.

- Валя розан, Валя цвет, скажи, любишь али нет? - встретил ее папа.

Валя его шуток не понимала, краснела от каждого пустяка. Впрочем, ответа на свой вопрос папа и не требовал.

Пошли на кухню, поставили чайник.

- Ты–то как съездил? - спросила Аня.

- Как всегда в Грузию, превосходно…

- А чего рано вернулся?

- Вернулся и вернулся. Старый стал мотаться по командировкам. Домой захотел. А ты что, не рада?

- Рада, конечно.

- Тогда рассказывай, что у вас.

- Да ничего у нас.

- Как подруги? Ксана, Марина?

- Ксана все так же… Марина… она теперь со Стасиком. Готовь деньги на свадебный подарок.

- Марина - со Стасиком? - папа вытаращил глаза, посидел так довольно долго, потом расхохотался.

- Почему у вас у всех такая реакция? - возмутилась Аня.

- Реакция как реакция. Просто я рад за нее. А уж за него - прямо не выразить словами… Ну а ты, Валя?

- Мне надо прежде всего кончить институт. Да и кому я нужна… - горько усмехнулась Валя.

- Ну, вот еще сиротка, - папа похлопал Валю по плечу, несколько раз зевнул и побрел спать, как–то вдруг отяжелев и ссутулившись, будто постарев.

- Ты ничего не заметила? - спросила Валя.

- А чего замечать? - Так, ничего…

- Нет, ты скажи.

- Да что я могу сказать, ничего я не могу сказать. Спать пора. Кстати, а кто это ему из Москвы звонил?

Больше Аня не добилась от Вали ни единого слова и весь остаток ночи продумала, что бы такое означали Валины намеки, папин преждевременный приезд, его внезапная усталость. Конечно, мотаться по командировкам ему надоело, может быть и так. Но раньше он никогда не жаловался на усталость. Старость? Что за бред! Ему еще и сорока–то нет.

Назад Дальше