- Не стала бегать. И Кох не разозлился, потому что умнейший человек. А ведь немало таких, что и сами побегут, без всяких просьб… напрашиваться будут, лезть будут, когда их гонят, знакомства искать, вкусы разведывать. И пролезут. И станут. Даже неплохими станут. Но самые лучшие - лезть не будут, это точно. Просто почему–то так получается, что самые лучшие всегда еще в запасе несколько дел имеют, которыми могут заняться. Они без театра не пропадут, как это ни прискорбно для меня, режиссера. Сейчас во всем мире есть это тяготение к бесстыдству. Я с одним итальянским режиссером разговаривал, так он очень точно назвал беду. "Они, - говорит, - ничего не стесняются, ни во что не верят и очень хорошо на этом зарабатывают". Точно сказано, а? Все их новаторство не в мысли и чувстве, а в ситуации. Герой размышляет не на поле Куликовом, не под весенним дубом, а в уборной, например… Как ново, как оригинально… И еще якобы науку к своим бесстыжим повадкам приплетут. Фрейда, например… Да откуда они взяли, что Фрейд предписывает жить не головой, не сердцем, а…. сами понимаете? Да он же просто с горечью констатировал, что большинство изучаемых им людей, в определенном обществе, в определенное время, жили тем–то и тем–то. Но сам–то он жил иначе! И его интеллигентные современники жили иначе! Кто–то занимался наукой, кто–то искусством, кто–то думал о благе общества… Были, наконец, законы чести…
Покровский смутился, что так много и долго говорил один, застыдился этого старческого говорения, умолк.
Остальные молчали и думали о своем - видно, у каждого было что подумать на предложенную тему. Даже обычно болтливый Василий Михайлович молчал, Анечка хмурилась, а о Марине и говорить нечего…
Так, молча, и разошлись по комнатам спать, а в пустой кухне - окно на ночь распахнули - буйствовал свежий сырой ветер, срывая на кухонном обиходе злость за несостоявшееся наводнение.
На следующее утро Марина с Аней по дороге в институт встретили Стасика. Нос у него был синий, ясно, что стоял он на ветру долго. Ждал, значит.
- Марин, на минутку…
Аня предательски бежала, бросив Марину на Стасика.
- Ну, что еще?
- Марин, Марин, не уходи… Марина! - Он втащили ее за собой в подворотню, прошептал: - Здравствуй, Марина, я чуть не умер без тебя… - и притянул к себе.
Марина с трудом вывернулась. И побежала.,. прочь от института.
"Добрый день или вечер, незнакомая девушка Марина. Крепко я тебя целую и желаю доброго здоровья. Получила от сынка письмо и карточку, где вы с ним вместе снявшись. Хорошее у тебя личико, хоть носок и роток великоваты. Ну, да с лица воды не пить, а большеротых я люблю не только теоретически, но и практически. Что ж, и женитесь сразу, но до свадьбы ты ему воли не давай, я вот дала его отцу волю до свадьбы - одна и осталась. И еще, ты уж, пожалуйста, заставь его малость постричься перед свадьбой, а то вид у него очень буржуазный полудчается, как бы не свихнулся на западное влияние. Высылаю тебе свою карточку и евонные, какие нашлись. Сразу видишь, что рос он у меня не каким–то голытьбой, хоть и ростила я его одна. Ну, да я зарабатывала всю жизнь хорошо. Работаю я машинистом на тепловозе, и хотя ездила всегда по белу свету, но сынка блюла. И в кружки во всякие пристраивала, будто чуяла, что он у меня кем полудче выйдет, чем другие. Но и других не хаю, не думай. Главное, чтоб никаких битолзов у него в башке не завелось. Благословляю тебя, доченька моя новая, на любовь и согласие. А мне что? Мне лишь бы он тебя любил, а больше и ничего. Ну, кончаю. Целую вас, мои детки.
Анна Никитична Новикова, машинист тепловоза, ваша мама".
- Какая еще мама? - испуганно спросила Марина, прочтя письмо.
- Моя мама.
- Твоя, значит… Мало мне тебя, так еще твоя мама! А почему ты, собственно, явился?
- Я следил за домом. Видел, что Жанка ушла, вот и пришел… Раз ты болеешь, я имею право тебя навестить. Я просто обязан.
- А я, значит, обязана тебя принимать?
- Нет, ты ничего не обязана. Если не хочешь. И вообще, я попал сюда случайно. У меня тут рядом в починке… авторучка, вот! И я сейчас уйду, раз ты так. Раз ты не хочешь со мной, как раньше…
- Раньше у меня была одна мама, а теперь две! Так что дай мне поважничать!
- Значит, мне написать ей, что ты согласна?
- На что я согласна?
- На брак.
- С кем - на брак?
- Со мной, с кем же еще!
- Стасик, я больна. Стасик, я не отвечаю за свои поступки. Не смей ко мне приближаться, слышишь?!! Стасик!!!
Вовремя явились Ксана с Аней. Уселись, уставились на Стасика с выжидательной укоризной.
- Я ничего, - сказал Стасик, - у меня тут рядом пальто в починке. И вообще, меня ждет такси. Я ухожу, вы уж тут без меня, но извините, конечно.
Он уходил печальный, сгорбленный, смешной. - Не жалко своего бывшего кавалера? - спросила Ксана у Ани.
- Жалко, - вдруг серьезно ответила та, - только я всегда знала, что он не мой кавалер.
- Я тоже Маринке говорила, - поддакнула Ксана.
- Откуда вы знаете? - опешила Марина.
- А Жанка на что? Всему курсу известно. Мария Яковлевна даже знает. И знает, что ты не болеешь, а симулируешь. Еще не хватало из–за какого–то дурацкого мальчишки… - Ксана все больше выходила из себя.
- Он не дурацкий мальчишка, - оборвала ее Аня, - он очень хороший мальчишка…
Марина была благодарна Ане за эти слова.
- Папа говорит, что из всех наших ребят он самый интересный, - добавила Аня.
- Не сватай! - буркнула Марина.
- Я и не сватаю. Мы не за тем пришли. Надо номер "в цирке" делать. Мы хотим быть львицами, давай с нами? Валя будет укротительницей - она похожа. Ее, кстати, сегодня не было, она на праздники ездила к родителям, но, наверное, согласится.
Стали думать про номер "в цирке" и про львиц. Придумали львиные имена: Сильва, Магдалина и Мурка. Отсюда родились и характеры львиц. Ксана, которой подошла бы Сильва, захотела быть Муркой.
- Я, уж извините, больше вас знаю свою натуру, Я - типичная Мурка. Общипанная, облезлая Мурка. А ты, Маринка, развивайся, раскрепощайся. Пока учишься - надо делать все. Пробовать, по крайней мере. А Анечка пусть будет Магдалиной - к ее прическе подходит.
Таким образом, роли были благополучно поделены, а вскоре позвонила Валя и сказала, что тоже согласна на свою роль. И действительно, роль ей подходила. Даже, на взгляд Марины, как–то уж слишком подходила: такой иссиня–белой сталью сверкали ее глаза, так повелительно звучало в ее устах "алле".
- Только мне нужен рояль, - сказала Валя, - обязательно музыка! Мы подберем что посмешнее, я сыграю выход каждой львицы, пальчики оближете. Вот увидите - цирк да и только!
И потом, когда Валя села у Анечки за рояль, оказалось, что музыка, с одной стороны, упростила их задачу, а с другой - вытащила наружу фантазию, которую они теперь не знали, как укротить.
Пусть Валя играла легонькие опереточные мелодии, но играла она их с такой веселой энергией и отдачей, что у Марины тут же выветрилась из памяти неприятная "укротительница". Нет, Анечка права, Валя просто прирожденная актриса, которой ничего не стоит за пять минут перевоплотиться пятнадцать раз.
И Марина была очень рада тому, что Валя на другой же день напросилась проводить ее из института.
- Ксан, прости… У меня к Маринке дело, - сказала Валя, - так что ты поезжай, а мы пойдем пешком.
- Ну? - спросила Марина, когда они остались вдвоем.
- Понимаешь… Мне стыдно тебе говорить… Но тут такое дело… Марин, ты одна можешь мне помочь!
- Если денег - то нету, хоть застрели.
- Ты что, с ума сошла? Денег мне не надо, да я бы у тебя и не попросила. Знаю, что у тебя нет… Но… другое…
- Да не тяни ты!
- Понимаешь, мне нужно письмо…
- Какое письмо?
- Любовное.
- Кому - любовное?
- Одному человеку, ты его не знаешь. Я не. могу попросить у Ани, она будет смеяться. А я… Ну, нету у меня слов! Нету! А я так его люблю! Он по–своему любит меня… Ну, как кошку, как собаку… А я люблю его… Ну, чуйства, чуйства!
За этим "чуйства" Валя попыталась скрыть серьезность своей просьбы, чтоб, в случае чего, Марина подумала, что она шутит. Марина все поняла верно, пожалела Валю. Вдвойне пожалела за несоответствие между ее актерским даром и полным отсутствием дара речи.
- Нет, ничего этого… конкретного… не надо. Я даже не очень хочу, чтоб он думал, что я… Я ничего от него не хочу, я даже подписываться не буду.
- Ну да, конечно, - поддержала ее Марина, - любовная анонимка это совсем не подлая анонимка… Но я… я не могу.
- Но ты же умеешь писать. И ты это… актриса. Представь себе умного взрослого человека, которого ты просто любишь… Без всякой взаимности. Вот и напиши… - она так умоляюще смотрела на Марину, что та, как загипнотизированная, сказала наконец "да".
Когда они распрощались, жалеть о своем согласии Марине было уже поздно. Ничего себе задание: написать любовное письмо неизвестно кому и неизвестно зачем. А главное - нельзя ни с кем посоветоваться.
Нет, странная эта Валя: работящая, талантливая, деловая - и такая наивная.
Двенадцать часов в сутки Марина проводила в институте. Казалось бы - прийти домой и упасть. Но нет, этого вовсе не хотелось. В то время как изломанное балетными "па" тело требовало отдыха, - а тело было изломано, разодрано на куски, потому что танцем Марина занималась не два часа, как все, а четыре, как вынуждала ее Ксанка, тоже "плавающая" в танце, - так вот, когда тело бессильно, мешком, сваливалось в постель, просыпался мозг. И в мозгу была такая чехарда, что проникни в этот возбужденный мозг два психиатра разных школ, они передрались бы между собой, споря о том, кто их пациентка: сумасшедшая или гениальная. А тут еще Гомер, Софокл и компания, Шекспир, Сервантес, Пушкин. А языки?
Ох, как много перемен случилось вдруг в жизни Марины Морозовой! Поэтому, хочешь не хочешь, ей при шлось задать себе вопрос, который некоторые люди ни разу не удосуживаются задать себе в жизни: кто я такая? Действительно - кто? А тут еще отец оказался не отцом, детство, по словам Мастера, не такое, как у всех да еще толкуют про какой–то ее талант, да еще Стасик со своими притязаниями, да учеба, к которой она относилась серьезно, потому что ей было интересно… Все требовало сил, времени, размышлений.
Что отличало ее от других? Была какая–то правда в словах Покровского. И дело было не столько в одиноком детстве, а прежде всего в людях ее детства, в их отношениях с ней и между собой.
Не скажи ей мама сейчас, что у нее не родной отец, она бы об этом не догадалась. Никаким образом не выходило из нее сироты. Разве можно быть сиротой, если у тебя есть мама и бабушка Домаша? Если все твое раннее детство прошло среди целой деревни родственников - дальних и ближних? Городские дети даже не знают о том, сколько бывает на свете родственников, а в деревне всё родство- до седьмого колена.
Марину очень любили в деревне, как–то особенно любили, и только теперь ей понятно - почему. Она была потерпевшей - без отца. И все братья–сестры бабушки Домаши и покойного дедушки урывали у родных внуков, чтоб дать Марине. Только сейчас ей понятно, почему, когда она вместе со всеми деревенскими детьми обходила в пасху дома, держа в руках маленькую корзиночку, ей давали самые красивые яйца, а те, кто побогаче, - и кусочки самодельной колбасы, и даже баночки с медом.
Ах, каким длинным, но не утомительным, наполненным событиями было дошкольное детство Марины, сколько в нем было свободы, хороших людей, мыслей. Как много знала бабушка Домаша, не зря в деревне поговаривали, что она ведьма. Была у нее якобы какая–то черная книга, доставшаяся ей по наследству от бабы Степаниды - ее свекрови. Большие девчонки как–то подбили Марину поискать эту черную книгу, пока бабушка была на работе. Книгу не нашли, но все перерыли, разгромили, а бабушка Домаша, придя, сразу же догадалась, что они ищут.
- Есть книга, - с усмешечкой сказала она, - только таким дурам ее не найти, так и другим передайте… Она вообще очень легко могла согласиться с какой угодно чушью, разыграть кого–то, на святках рядилась в вывернутый тулуп и плясала, изображая медведя, любила петь, особенно частушки, в которых часто встречались такие слова, что только покраснеть. И это все несмотря на тяжелую, неженскую работу, скудную пищу и множество забот. Еще в шестьдесят она умела стоять на голове, лазала на деревья, а однажды во время жатвы принесла Марине сразу двух пойманных ею зайцев. И зайцы жили в доме вместе с кошками, собачонкой и семейством ежей.
В каждый свой приезд мама собиралась взять Марину с собой в город, соблазняла детским садом с игрушками, теплом, чистотой, но бабушка начинала плакать, а вслед за ней плакала Марина, и, таким образом, до поступления в школу все оставалось по–старому.
Город ошеломил Марину, напугал. Напугали крикливые, развязные дети, которые вечно то клянчили что–то, то жаловались, то провоцировали ее на какие–то дикие поступки.
Например, что было думать о мальчишке, который посоветовал ей как следует разбежаться и съехать с горки, а он, дескать, поймает ее внизу. Вместо этого он подставил ножку. Она не поняла, решила, что случайно. Снова поехала. Снова упала, сбитая. Домой пришла вся мокрая, лицо в крови: разбиты нос и губы.
Где–то билось стекло - дети разбегались, и на месте преступления оставалась почему–то одна Марина. Потом, попозже, рядом с сестрой всегда намертво стояла Алька.
Испачкав дегтем сохнущее белье, подсыпав карбиду в лохани прачечной, дети не моргнув глазом указывали на "эту деревенскую дурочку". Но дело было вовсе не в том, что она деревенская, полно было ребят, которые, как и она, воспитывались в деревнях у бабушки и дедушки, но они как–то очень скоро умудрялись стать своими, не выделяться. Правильный городской язык Марина усвоила сразу, даже маму поправляла, читать и писать научилась еще в деревне от бабушки Домаши, но ей от рождения была несвойственна хозяйская повадка, развязность, самодовольство. Она не умела кричать, спорить, огрызаться, провоцировать. К своим семи–восьми годам она отставала от ровесников на целую жизнь. Жизнь в коллективе. И, как сейчас видно, так по–прежнему в чем–то и отстает.
Сестра Алька умела поставить других на место, хоть и была на два года моложе Марины, умела молча, но сурово дать отпор. Она страховала каждый шаг Марины, всегда оказывалась при ней в трудный момент. При этом Алька была настолько великодушна, что не видела своей силы и слабости сестры и во всем Марине подчинялась, вернее, подражала. Соседки изумлялись, почему девочек Морозовых тай трудно угостить пирогом или фруктами.
- Спасибо, мы сыты, - отвечали они.
Если им протягивали вазу с конфетами, то они никогда не брали больше одной.
А дело в том, что Марина знала, что такое белая булка или конфета, и потому с гордостью человека, знавшего голод, избегала таких роскошных подаяний. Всю зиму она копила деньги, чтоб весной, к отъезду в деревню, можно было купить булки и конфет "подушечек" своим деревенским друзьям.
Рыжий Васька со зловещей кличкой "Уткодав" долго сопел, краснел и отнекивался, боясь даже глядеть в сторону булки. Но Марина знала, как положено угощать, сколько раз надо предложить и, спокойно выслушав отказ, предложить еще и еще. Она никогда не говорила Ваське, что в городе ест булку каждый день и что все там едят булку каждый день, - Васька бы не поверил. А и поверил бы, так почувствовал бы себя совсем несчастным. Нельзя было перед ним хвастаться. Она просто ломала батон пополам и половину с трудом всучивала другу Уткодаву, а потом, когда он увлекался едой, все ломала и ломала кусочки от своей половинки, пока Васька не съедал все. Он, ее приятель, был знаменит тем, что в юном совсем возрасте, лет пяти от роду, перестегал насмерть дюжину утят, к которым был приставлен вместо матери–утки. Он пас их в любую погоду, собирал для них хряпу, рубил ее, а эти обжоры были вечно голодные и забирали все его время - ни в лес с другими детьми ни в лапту поиграть. Еще, на свою беду, был Васька рыжий, а рыжий - это не человек, говорили в деревне. да мало ли чего еще говорили… Будто бы Васька родился от немца, который "снасильничал" над его матерью во время оккупации. Марина спросила у бабушки Домаши, что это значит, но та страшно закричала, проклиная тех, кто говорит такие глупости, а потом, успокоившись, добавила:
- Когда людям делать нечего, то они и брешут, как собаки. Васька малец золотой, хоть уток по несмышлености и перестегал.
В школе Марина училась легко и с удовольствием, если не считать некоторых распрей с одноклассниками, которые, впрочем, к десятому классу прекратились. Ссоры возникали оттого, что она не могла участвовать в тех детских шалостях, которые считаются, в общем–то, обычными. Сорвали урок, наврали учителю, что он ничего вчера не задавал, посмеялись над молодой учительницей, довели ее до слез. Марина категорически отказывалась участвовать в таких проделках, так же как не дразнила вместе с дворовыми детьми страшную горбатую бабку из подвала или случайно забредшего во двор пьяного. Большие - это большие. Их надо уважать. Одноклассники били ее за нестандартное поведение, но она была упряма в своем инстинкте уважать взрослых.
Вообще же, сколько она помнила школьное детство, ее били часто. Бил отец (теперь надо говорить отчим), били дети во дворе и в школе. Били за упрямство, которое им в ней чудилось, хоть это было и не упрямство, а бабушкино воспитание. К чести отца (отчима), надо сказать, что, он точно так же лупил и Альку, потому что считал битье наилучшей формой воспитания. Глупость его, как всякая глупость, выливалась в злобные выходки, а теперь, зная, что он ей всего лишь отчим, Марина Даже готова понять его раздражение. Четверо в одной комнате, да зимой приезжали еще бабушка Домаша и Другая бабушка, мать отца; бесконечно толкущиеся в доме двоечники, которых Марине поручали учителя для исправления, нужда… Около года у них жил вернувшийся из плена дядя Саша, потом какой–то племянник отца, приехавший учиться на вальцовщика. Вспоминая об этих временах, Марина готова была простить отцу все, потому что он жил тогда правильно, помогая всем, кому можно помочь, с открытыми дверьми, не отворачиваясь от чужих бед.
Только к окончанию школы сумела Марина разглядеть как следует своих соучеников, заметить за меньшинством горластых и бесстыжих (это меньшинство долго казалось ей большинством) таких же, как она сама. Все были совсем не одинаковые, а разные, и хороших было все–таки больше, чем плохих. Она со многими подружилась, причем с лучшими, и к окончанию школы была одной из самых уважаемых и любимых девочек в классе. Но… ей все–таки понадобилось на это десять лет, сказывалось ее непонимание городской жизни и городских законов. И потом, после школы, она с великим трудом входила в любое общество, долго слыла не от мира сего, пока к ней не привыкали и не начинали любить и уважать.