- Да, кино… - сказала она медлительно. - Вот я и думаю, заслуживаете ли вы, чтобы из вашей палаты тоже кино смотрели.
- Ещё бы… А чего мы? - зашумели ребята.
- Ну, а кто, по-вашему, должен ехать?
- Костя! Костя! - враз закричали Жаба и Гришка.
Остальные молчали.
- А ты, Костя, как думаешь?
- Я что? Я как ребята скажут, - сказал Костя, помигав короткими белыми ресницами, и отвернулся к Гришке с видом незаинтересованным.
- Ах, какие мы скромные, - заметила Изабелла, глядя на него в упор, и, пошутив, даже не осклабилась, как обычно.
Костя надулся и ничего не ответил.
- А как ты, Костя, с пионервожатым договорился? - снова пристала к нему Изабелла.
- Да никак. Я вообще про кино с ним не говорил.
- А про что говорил?
- А ни про что! - смутился Костя.
- Так совсем ни про что? - настаивала Изабелла. - А он сейчас о тебе сказал в учительской: такой боевой, принципиальный, остро думающий мальчик. Мы с ним интересно поговорили.
Костя молчал.
- Значит, я - не я, и кобыла не моя, и я сам не извозчик, - сказала Изабелла.
Она обвела глазами ребят, но никто не смотрел на неё и не отозвался на её остроту. Только Поливанов хмыкнул в кулак.
- Ну, ладно, - сказала Изабелла решительно и выпрямилась. - Пока никто из вас ни в учёбе, ни в поведении таких успехов не показал, чтобы его отличать, так пусть решает случай. Нарежем шесть бумажек, и кто вытянет жребий, тот поедет. Согласны?
- Согласны, - выкрикнула палата.
Изабелла скатала узкие газетные полоски, бросила их в карман халата, перемешала на ощупь и стала подходить боком к каждой кровати, чтобы ребята тащили. Бумажки условились разворачивать одновременно.
Пусто… Пусто… Пусто…
Жребий вытащил Ганшин.
Костя посмотрел на Ганшина коротко и недобро, губы его дрогнули.
- Изабелла Витальевна, можно, я уступлю Косте? А сам в другой раз, - выдавил Севка.
- Правильно! Пусть Костя едет! - снова закричали ребята.
- Нет, друзья, жребий есть жребий, - твёрдо сказала Изабелла. - Ганшин вытянул, он и поедет. Косте повезёт в другой раз, поедет Костя. Я сейчас няню за тобой пришлю, - обратилась она к Ганшину. - Приготовься. Кино длинное. К ужину не успеешь, тебе оставят.
Изабелла ушла, а Ганшин не знал, радоваться ли своему счастью. Вроде получилось, что он против всех и закон нарушил.
- Костя, может, всё же ты поедешь? Я няне скажу, чтобы тебя взяли, - насильно улыбаясь, предложил Ганшин.
- Нетушки. Ты вытянул, ты и смотри, - отрезал Костя и, отвернувшись, стал подробно объяснять Гришке, как садятся на воду гидропланы, тот ещё утром об этом спрашивал.
Пока Ганшина отвязывали, несли с гипсовой кроваткой по лестнице на второй этаж и устраивали на сенном тюфяке у двери в большом полутёмном зале, на душе у него было муторно; беспокойство и растерянность волочились за ним хвостом. Но вскоре он забыл обо всём. По комнате плыл приглушённо-радостный гул. В дверях, растопырив костыли, с улыбкой во всю рожу, стоял Толяб. Мальчики старшего отделения, хозяева большой палаты, негромко переговаривались, ожидая волшебного мгновения, когда на растянутой сдвоенной простыне загорится жёлтый прямоугольник, раздастся музыка и побегут титры. В заднем ряду, держась за спинки кроватей или примостившись на подоконнике, стояли и сидели красноармейцы в гимнастёрках, кто с рукой на перевязи, кто с забинтованной головой, - это пришли легкораненые из госпиталя. Ребята из нижних палат лежали прямо на полу, на сенных подстилках вдоль стены. Рядом с Ганшиным оказалась девчонка. Он, кажется, узнал её: это была Ленка Бугреева. Она поднялась на локтях, потом обернулась к Севке:
- Тебе так видно? - спросила она. - Я не загораживаю? - и внезапно просияла улыбкой во всю ширь лица и тут же, смутившись отчего-то, поправила светлую прядку на лбу.
Если бы рядом были ребята из палаты, он, наверное, должен был бы с презрением отвернуться от девчонки. Но сейчас их никто не видел, и её радость передалась ему.
Свет погасили, аппарат застрекотал, и мелодия вальса до краёв заполнила большую комнату, вылетела в коридор, прорвалась за покрытые инеем стёкла и, казалось, понеслась над холмами, над затерянной в снегах Белокозихой.
Красивый город, иностранные вывески, старинные экипажи, люди у дверей маленьких магазинчиков и кафе… Ганшин понял, что молодой музыкант полюбил дочку кондитера, а потом его полюбила знаменитая певица. Лошади скакали по парку, солнце падало сквозь вершины деревьев яркими пятнами на траву, героиня в широкополой шляпке покачивалась в коляске на дутых шинах рядом с молодым музыкантом, по городским улицам сновали люди во фраках и цилиндрах. Начинался какой-то бунт, кто-то объяснялся в любви, взмахивала дирижёрская палочка, и беспечные люди прямо на площади танцевали упоительный вальс.
Время от времени изображение исчезало, и экран светился пустым прямоугольником. Зрители терпеливо ждали в полутьме, когда механик поставит следующую катушку. На шестой или седьмой части Ганшин вдруг завертелся беспокойно: сколько там до конца? Ведь надо возвращаться в палату. А как ещё его встретят? Разве кино того стоит? И не про войну - рассказать нечего. Он поймал себя на том, что прилежно смотрит на экран, но ничего не видит. Все его мысли были о расплате. "Не думай, не думай, смотри". Сколько минут он отсутствовал - три, пять? Что-то, кажется, пропустил. Опять появилась дочка кондитера и зачем-то пришла к сопернице, красивая певица уезжала на большом белом пароходе… Но тут снова закрутилось в голове, что спросит Костя, как он ему ответит… Наверное, сначала все будут молчать - с чего начать тогда?
- Сапожник, рамку, - закричали раненые, кто-то засвистел в два пальца. Проскакивавшая вверх картинка вернулась на место.
Ганшин ощутил вдруг, что его замутило. Запах прелого сена, который сначала показался ему приятным, отвратительно сочился из тюфяка, на котором он лежал, и вызывал спазмы в желудке. Он уже не смотрел на экран и боялся одного: лишь бы не вырвало. Вот будет позор! И тут ещё Ленка! Скорей бы всё кончилось. Он нетерпеливо пересчитывал части: десятая, одиннадцатая… Кажется, говорили двенадцать частей. Ах, побыстрее бы!
А старый композитор стоял на балконе дворца рядом с императором, его приветствовали восторженные толпы, и под звуки восхитительного вальса где-то в облаках проплывала тень его возлюбленной.
Зажгли свет. Стоявшая у дверей сестра сморкалась в платок. Тихо переговариваясь и стуча костылями, стали расходиться раненые. Над ганшинским тюфяком наклонилась Маруля.
- Кино понравился? - спросила она.
Ганшин кивнул неопределённо.
- У, чёрт. Девушка бросил… А та шляпу надела и летит, - объяснила ему она.
Подхватив Ганшина под гипсовую спину и чертыхаясь на каждой ступеньке, Маруля снесла его по лестнице вниз.
В палате, против ожидания, его встретили миролюбиво.
- Ну, что? - сказал Костя. - Рассказывай, как кино.
- Дрянь, для девчонок, - ответил Ганшин.
- Я вам говорил? - обернулся Костя к ребятам.
Принесли остывший ужин. О еде не хотелось думать, но Маруля совала упорно, и пришлось взять пшённые биточки с чем-то белым и кислым поверху. Глотая холодные, скользкие куски, Ганшин почувствовал, что тошнота снова подступает к горлу. Он хотел вынуть из мешка, висевшего в головах, полотенце - вытереть рот и вдруг встревожился: а где шарик? Рука не находила его, наверное, в угол закатился. Ганшин привычно выщупал мешок снаружи - шарика не было. Тогда он снова запустил руку по локоть в сумку, так, чтобы доставать дно: пальцы хватали одни сухие хлебные крошки.
- Братцы, у меня шарик пропал, - растерянно сказал он.
- Ищи лучше, - отозвался Костя.
- Да нет, правда пропал.
- А ты с собой не брал? - спросил Игорь.
- Не брал.
- Ну и дурак, одно можно сказать…
- Игорь, брось, это ты взял? - с надеждой в голосе спросил Ганшин.
- Да не брал я.
- Дай честное слово.
- Че-е-естное слово.
- Поклянись.
- Фиг тебе, - обиделся Игорь.
Нет, Игорь взять не мог. И на Костю не похоже. А Жаба не добрался бы.
- Ты небось в кино его потащил да засмотрелся, вот у тебя его и стибрили, - сказал меланхолично Костя.
- Или, пока несли, в коридоре посеял, - предположил Гришка.
Ганшин вконец расстроился. Что за невезенье такое!
- Да не было этого, - попытался он объясниться. - Меня там на какую-то вонючую подстилку положили. Сено, что ли, гнилое. Не знал, как дотерпеть, затошнило даже…
И зачем он им это сказал? Неужели ждал сочувствия? Почему-то хотелось уверить, что завидовать ему не надо, ничего хорошего и не было. Да тут ещё пропажа. Лучше было не ездить в кино - и ребята бы не злились, и шарик остался цел.
- Ой-ой, Севка сена объелся, живот болит, - стал паясничать Жаба.
Ганшин на него и не взглянул.
- А не входил никто в палату? В мешке у меня не рылся? - уже без надежды допытывался Ганшин.
- Ты в кино, а мы тебе сторожить будем? - сказал, усмехнувшись, Костя. - Экий ты, паря, умный.
Ганшин поглядел на него растерянно и встретил невозмутимый, умный Костин взгляд. И вдруг подступила волна мучительной, долго сдерживаемой тошноты.
- Маруля, лоток! Лоток, скорее! - закричал он. Но его не вырвало. Спазмы схватили горло, и он зарыдал горько, безутешно, вздрагивая телом.
Ребята испуганно смотрели на него, а он плакал, тщетно пытаясь сдержаться, заслонившись локтем от света, кусая губы, временами взлаивая по-собачьи, - выплакивал всё, что накопилось за день: утреннюю историю с Зоей, и кино, и шарик… Даже пожаловаться некому: где там мама? где дед Серёжа? "Напишу домой, - размазывая по щекам слёзы, думал Ганшин. - Пусть забирают отсюда, хоть куда-нибудь, а не то я умру". Он закрылся одеялом с головой, чтобы не видели, как он ревёт, и вдруг всё предстало ему одним беспросветным ужасом одиночества. Со сладким ожесточением он стал воображать, как его не заберут домой, а он в самом деле возьмёт и умрёт, и все испугаются и станут жалеть его. Скажут: Севочка, зачем ты так, мы бы тебя взяли… Да поздно будет. Понесут его в гробу с кисточками, сзади музыканты с серебряными трубами из клуба, как недавно Нину Кудасову из третьего отделения по улице провожали - все на локти вскочили, чтобы видеть. Тогда и ребята скажут, зачем мы его так, и шарик отдадут, кто взял. А мама… Он представил себе искажённое горем, плачущее лицо матери и, забившись глубже под одеяло, зарыдал ещё сильнее, стискивая зубы, кусая край простыни. А может быть, он не до конца умрёт, привстанет из гроба, чтобы всё видеть хотя бы, - или уж так нельзя?
- Надоела эта музыка, - услышал он вдруг голос Кости. - Рёва-корова. Вылезай из-под одеяла. Мушкетёры таких убивали.
Пришли гасить свет, и палата угомонилась быстро. Севка ещё всхлипывал под одеялом. Прошло минут пятнадцать. В темноте, справа от своей постели, он услышал тихую возню. Игорь осторожно подтягивал свою кровать вплотную к ганшинской.
Еле слышный шёпот:
- Севк, ты спишь?
- Не-а.
- Слушай, я шарик не брал. Честное слово, не брал. Ты мне веришь?
- Да.
- А на кого думаешь? Ведь Костя не мог?
- Не мог, - согласился Ганшин.
Несколько минут молчали, прислушиваясь к сопению на соседних койках. И теперь уже Ганшин Игорю, в самое ухо:
- А я Коське не верю. Как он про Зою, а?
- Тшш. Ты что, с ума иль с глупа?
Снова помолчали, и опять тишайшим шёпотом:
- Севка, я только с тобой дружить хочу.
- И я.
- Хочешь, я тебе открытку с Дворцом Советов подарю? Разноцветную. Завтра утром подарю. А на Коську не злись. Сам говорил, что он хороший.
- Говорил.
И вдруг Ганшин почувствовал, как будто с него сдвинули давившую его тяжёлую, чугунную плиту. Он глубоко вздохнул, тёплая усталость разлилась по телу, сползла с горящих, с дорожками от слёз щёк. Он понял, что засыпает.
Глава восьмая
ВАННЫЙ ДЕНЬ
щё с утра тётя Настя объявила, что сегодня ванный день. Здорово! Значит, и уроков не будет?
Проснувшись в отличном настроении, Шаба вообразил себя чёрным пуделем. Тётя Настя просит достать из мешка полотенце, а он в ответ: "Ав!" - "да" означает. "А лицо уже умывал?" - "Ав-ав", значит "нет".
- Что это ты как на псарне, - удивилась Настя.
Но с ними только пошути: залаял Ганшин, затявкал Поливанов, и палата огласилась разноголосым лаем. Гришка лаял коротко и низко, а Костя смешно повизгивал.
- Успокойтесь, дети, - закричала, войдя, Евгения Францевна.
Тётя Настя поставила кувшин с тазиком на подоконник и заткнула уши пальцами.
Мало-помалу лай стал затихать, но вошедший в азарт Ганшин не сумел сразу остановиться. Круглая физиономия его пылала счастьем, чёрные глаза сияли, и он продолжал самозабвенно лаять, когда уже наступила тишина, и даже в увлечении хватил Евгению Францевну сзади собачьей лапой по накрахмаленному халату.
Евгения Францевна пошла пятнами:
- Да как ты смеешь? Забываешься, Ганшин! И ты, Жабин! Лежачие дети не должны так кричать. У вас, как говорится, сдерживающих центров нет… Вместо того чтобы организованно позавтракать и приготовиться к ванной процедуре…
"Процедура" для Евги священное слово, а ребятам только смешно.
Дождавшись паузы, Игорь Поливанов язвительно протянул:
- Евгения Францевна, а вы намордник Жабе наденьте!
Евга не сразу нашлась, что ответить, а тут ещё Костя сочувственно хмыкнул со своей постели, и Поливанов решил закрепить успех.
Вообще-то Игоря считали тихоней. Он не любил нарушать режим, не любил, когда его ругали, и по добросовестному лежанию числился в примерных. Но с некоторых пор он открыл у себя способность подсмеиваться над старшими, правда незаметно, слегка, так, чтобы скандала не вышло. "Ганшин - тот вояка-парень, а Игорёк всё исподтишка", - обронила как-то тётя Настя. Поливанова и впрямь точно бес за рукав дёргал. Евга была любимой мишенью его остроумия.
- А что, если Жаба бешеный и вас укусит? - не унимался Поливанов.
Все засмеялись.
- Тогда, может, вы взбеситесь? - в раже закричал, потеряв поводья, Ганшии.
Это была уже грубость. Севке хотелось острить так же тонко, язвительно и красиво, как это умел Игорь, - не придерёшься. Но у Ганшина так не получалось, а пропустить случай участвовать в общей потехе он не мог.
Евга же, кажется, рассердилась не на шутку. Мятый, розовый подбородок её задрожал от обиды, она стала грозно заикаться:
- Дрянной м-м-мальчик! Сейчас позову воспитателя, п-п-пионервожатого, ты у меня н-н-наплачешься!
И выбежала из палаты. Значит, довели.
Доводить Евгу было небезопасно. До войны все её боялись. Разве что тайком, когда повернётся спиной, подвязывали к пояску её халата хвост - волочившийся на нитке бумажный бантик. А тут всё в мире кувырком - война, эвакуация, и мальчишкам море по колено. Только на этот раз, похоже, хватили через край.
Азарт остыл, и ребята оробело примолкли. Выскочила, как ошпаренная, что теперь придумает?
- Так её и надо, немку рыжую, она, наверно, за фашистов, - первым нарушил молчание Ганшин.
- Немецкий порядок, - поддержал его Костя. - Всякую соринку стряхивает. Я сам ещё в Москве слыхал, как тётя Настя на неё рассердилась и сказала: "Своих ждёт". Может, она к нам и заслана, чтобы вредить.
- Скоро в Германии революция будет, Юрка Гуль говорил, Гитлера убьют, и мы домой поедем, - мечтательно заметил Гришка.
В дверь влетела Изабелла с большой зелёной кружкой в руках, поставила её на тумбочку и молча обвела палату пристальным взглядом с угла на угол.
- Вы что тут с Евгенией Францевной устроили? - наконец промолвила она, грозно сведя чёрные брови. - Я знаю, это всё тихоня Поливанов, ему только бы развлечься… Теперь она у вас работать отказывается. Напишет заявление директору санатория - будет вам на орехи.
- Изабелла Витальевна, да она немка! - сказал Ганшин.
- Ну и что? - ответила Изабелла. - У немцев тоже были великие умы, революционеры, музыканты, поэты. Великий композитор Бетховен - немец, и Маркс - немец.
Ребята изумились. Вот так номер. Ну, ладно, Бетховен. Но Карл Маркс?
- А Евгения Францевна, если хотите знать, - продолжала Изабелла, - образцовая ортопедическая сестра…
Все прыснули. Ортопедическая сестра! Это ещё что такое? Ор-то-педи-ческая! С ума сойти от смеха! Животики надорвёшь… Изабелла сама ухмыльнулась уголком рта, и Ганшин это заметил. Чего это Изабелла её защищает? Может, боится? Ведь был однажды случай, что Изабелла засиделась в их палате после отбоя, свет уже погасили: сидела на одеяле у Игоря и рассказывала, смешила, читала нарочно заунывным голосом стихи, от которых мороз по коже: "Я вышел из тёмной могилы, никто меня не встречал, лишь только кустик унылый облетевшею веткой качал. Я сел на могильный камень…" И тут, как назло, Евга в палату заглянула: "Что за шум?" Изабелла Витальевна от страха под поливановскую кровать залезла. Евга ничего не сказала, но всё заметила. Изабелла призналась потом по секрету: её за непедагогическое поведение на пятиминутке обсуждали.
- Евгения Францевна, ребята, заслуженный работник, ортопедическая сестра, - повторила, близоруко щурясь, Изабелла.
Как могла она объяснить Им, что знала сама? От педантичного, сухого характера Евгении Францевны всем было несладко, её и врачи побаивались. Она ведь в санатории чуть не с основания. Это с началом войны стала она молчаливее, незаметнее, только губы поджимала, если ей что не нравилось. Известно было, что во Франкфурте у неё двоюродный брат. До войны она как-то даже письмо от него показывала. Понятно, что присмирела. Но работник она - ничего не скажешь. Сам профессор Чернобылов, корифей лечения бугорчатки, её отмечал. Правда, зудит по любому поводу невыносимо. Но не станет же Изабелла обо всём этом мальчишкам из седьмой палаты докладывать?
А всё же надо знать Изабеллу: настоящего гнева в её голосе нет. Вообще-то всё она понимает. Просто должна защищать Евгу, как все взрослые.
Ганшин думал об этом, а сам поглядывал на стоявшую на тумбочке зелёную эмалированную кружку, что принесла Изабелла. В ней лежали два варёных яйца, и он знал, что они предназначались ему. Ему-то ему, да он их не увидит.
Едва мама узнала, что их довезли наконец до Белокозихи, она отправила Изабелле почтой 400 рублей и письмо. Просила покупать в деревне еду, подкармливать Севу, будто от неё трижды в неделю передачи.