И уже который раз к завтраку приносила Изабелла пару белоснежных, ещё тёплых, вкуснейших яиц. Впрочем, оба яйца достались Ганшину лишь однажды. В следующий раз он ел одно: другое проиграл Косте на спор. А потом Костя объявил, что всем надо делиться. Стыдно быть жмотом. Да и то рассудить - правда стыдно. И ребята так решили. Проголосовали и постановили: закон палаты. Теперь одно яйцо шло Севке, а другое по кругу: Грише, Косте, Жабе, Поливанову, Зацепе.
Ну, это ещё туда-сюда. А вчера Костя сказал, что и так неверно. Справедливым быть надо. Что это Севка особенный какой, чтобы всякий раз по яйцу есть, когда другим в очередь? Стали голосовать и перерешили: одно яйцо Косте, как главному, а другое по порядку всем. В том числе и Севке, конечно, когда до него очередь дойдёт. Да почему же всё всегда Косте? Ганшин поначалу возмутился. Но на голосовании за него только Игорь был, да и тот едва рукой дёрнул и быстро опустил. Струхнул Поливанов. Вообще он парень хороший, но тюлень и бояка. Только подъязвит немного - и в кусты. И опять же закон палаты. Костя на днях новое правило предложил. Раньше как голосовали? Правая рука у тебя есть? Голосуй, будет один голос. А теперь у Кости - два голоса, а у остальных по одному. Гришка всегда за ним. Жаба тоже. И голосовать неинтересно стало - всё равно всё его будет.
Изабелла подходит к Ганшину с кружкой и отдаёт ему два свеженьких, ещё не остывших яйца, протягивает ложечку и немного соли в бумажке. Теперь надо исхитриться как можно искуснее сделать вид, что начинаешь есть.
- Давай, помогу разбить скорлупку, - говорит Изабелла. - Ты остроконечник или тупоконечник? - привычно острит она.
- Сам разобью, Изабелла Витальевна, - пугается Ганшин. - Сейчас я не хочу… подожду завтрака. Через пять минуток я…
Изабелла выходит, и Севка протягивает кружку Косте, а тот одно яйцо вынимает для Гришки, сегодня его очередь.
Ганшин слышит, как хрустит проломанная скорлупа. Передавая друг другу ложку, Костя и Гришка объясняются односложно, а сами набивают рот яйцом, закусывая предусмотрительно оставленным от вчерашнего ужина хлебом. Слюнки текут… Через пять минут зелёная кружка с битой скорлупой и чисто облизанной ложкой возвращается к Ганшину и будет ждать появления Изабеллы.
- Так быстро управился? Молодец! - воскликнула Изабелла Витальевна, войдя в палату спустя четверть часа.
Костя, отерев с губ желток и придя в благодушное настроение, уже экзаменовал Зацепу. Все было на этого дохляка рукой махнули, а у него необычный дар обнаружился - перевёртывать слова.
- Скажи наоборот "хлеб".
- Белх.
- А "честное слово"?
- Оволс еонтсеч, - выпалил Зацепа без малейшей задержки.
Проверили - так и есть! Даже Изабелла заинтересовалась:
- А "преподаватель"?
- С мягкого знака нельзя, - сказал Зацепа.
- А "педагог"?
- Гогадеп, - не задумываясь, отвечал Зацепа.
Ребята грохнули: "Ну и ну! Гогадеп!"
- Смотрите, какая неожиданная способность, - сказала Изабелла. - Я в детстве тоже когда-то вывески навыворот читала. Но не так быстро и не в уме.
- А у меня книжка "Детство Тёмы" в изоляторе была, - объяснил Зацепа. - Я её раз десять прочитал, а других не давали, чтобы микробов не переносить. Тогда я ее с конца до начала прочел - и так три раза, все слова наоборот и запомнились.
Изабелла изумлённо покачала головой, похвалила Зацепу и ушла, унеся с собой зелёную кружку.
А навстречу ей уже шла тётя Настя со свежей простынкой, перекинутой через рукав. Каталка на колёсиках в санатории была одна, и сегодня Насте её не дали, так что надо было ребят в ванную прямо на руках носить.
Тётя Настя отвязала, раздела Гришку, взяла в простыню и понесла. Руки у неё короткие, но сильные, из-под засученных рукавов халата видны вздувшиеся вены.
В ожидании, пока вымоют Гришку и придут за ним, Костя привязался к Зацепе:
- И что такого особенного, что ты слова вертишь? А таблицу умножения на семь с закрытыми глазами можешь сказать?
Кроме Кости, таблицу на семь никто в палате не знал, и глупо было в этом с ним состязаться.
Но Зацепе обидно стало, и он сказал неведомо зачем:
- А тебе слова переворачивать слабо!
- Не собираетесь ли вы меня учить, сударь? - ответил Костя ледяным тоном Атоса.
Жаба тем временем уныло и методично упражнялся в плевках, устроив катапульту из двух пальцев. На подушечку указательного надо было взять с языка немного слюны и, придержав большим, - щёлк! - плевок летел к потолку.
- А до Гебуса доплюнешь? - подбодрил его Костя.
- Ещё как!
И Жаба стал обстреливать Зацепу. Недолёт, недолёт, перелёт - попал!
- Кончай! - закричал Зацепа. Он попробовал отвернуться и закрыться рукой.
- Рёбушки, а вы чего смотрите? - обратился Костя к Ганшину и Поливанову. - Ну-ка, залп!
Зацепа загородил лицо локтем, защищаясь от плевков, летевших уже отовсюду. Костя скомандовал, чтобы Жаба подъехал на кровати к нему и отогнул руку, - пусть не закрывается.
- Ребята, кончайте, - взмолился Зацепа. - Ну что я такого сказал?
- Сам помнишь, - ответил Костя как бы лениво.
- Ну, не буду больше, - проныл Зацепа.
- Повторяй тогда за мной, - сказал Костя. - "Я сопливый гад".
- Ну… Я - гад, - пробормотал потерянно Зацепа.
- Нет, ты скажи: "Я сопливый гад".
- Ты сопливый гад.
- Ах, вот ты как? - рассердился Костя. - Жаба, дай ему как следует.
- Не надо!!!
- Тогда повторяй за мной: "Я вонючий гад и фашист".
- Ну, я вонючий гад и фашист… Отпусти! Отпу-сти-и-и!
- Да хватит, - вступился Поливанов. - Он же сдался.
- А чего кобенился? - возразил Ганшин. - Что от него убудет? Сказал да забыл.
- Много вы с Игорем понимаете, - осадил их, мельком взглянув на обоих, Костя.
Ганшина восхищало это в Косте: как он умел обрезать на ходу, припереть любого к стенке! Как логично, точно, неоспоримо рассуждал! Спорить с ним невозможно. Кажется, кругом ты прав, только так и может быть, а он сказанёт что-то, будто невзначай, - и привет, нечем крыть. Оттого и все ребята за него.
Сейчас Костя мучительно морщил лоб, придумывая, что бы ещё потребовать от Зацепы.
- А теперь скажи: "Я никогда не буду ругать Костю".
- Я никогда не буду ругать Костю.
Зацепа повторял слова механически, послушно, и это начинало приедаться.
- Нет, скажи так: "Я никогда не буду ругать нашего дорогого Костю".
- Я никогда не буду ругать дорогого Костю, - покорно, безразличным тоном повторил Зацепа.
Наконец Косте это наскучило. Да и тётя Настя как раз появилась: внесла довольного, красного, распаренного Гришку. Развернула его из одеяла, уложила на постель и стала готовить к ванне Костю.
Ганшину давно до смерти хотелось попросить у Кости одну вещь, но он всё не решался. Два дня назад Изабелла принесла из поселковой библиотеки стопку книг: все были давно читанные, детские. "Таинственный остров" Костя раньше читал, он достался Поливанову. А Костя захватил толстенькую книгу в серо-голубой обложке: на ней был изображён какой-то необычный тупоносый самолёт с гусеницами, как у танка, под крыльями.
- Костя, пока тебя моют, "Истребитель два зет" дай почитать, - попросил противным самому себе, заискивающим голосом Ганшин. - Я верну.
- Ладно, держи, - великодушно согласился Костя и вынул из-под матраца книгу. - Учти, с тебя пятьдесят щелбанов, - добавил он небрежно.
Севка поспешно согласился, и теперь перелистывал книгу, вдыхая аромат типографской краски, клея и бумаги. В книге описывалось, как на московском аэродроме была найдена оброненная кем-то записная книжка с химическими формулами. Замечательный учёный Лебедев по просьбе Наркомвнудела попытался разобраться в ней и едва не стал жертвой шпиона по кличке Штопаный Нос. Этот Штопаный Нос уничтожал наших людей, давя кнопку на бумажнике и выпуская струю отравляющего газа…
"Пумпель подошёл к портрету и нажал рычаг, скрытый за оконной портьерой, - читал Ганшин, забыв про всё вокруг, с колотящимся сердцем. - Портрет отодвинулся в сторону, обнажив стену. Второй нажим на рычаг - и кусок стены приоткрылся, обнаружив замаскированный несгораемый шкаф. Маленьким ключом Пумпель открыл тяжёлую дверцу и вынул из шкафа чёрную шёлковую папку…"
- Сева, гони книгу, - прервал его Костя, которого уже принесли из ванной.
- Костенька, ну до главы, ну ещё немножко, - попросил Ганшин.
- Дочитал, как Лебедева в плен захватили? - спросил Костя. - У экватора посадили на воду аэролодку, когда он на Южный полюс летел, и в фашистскую подводную лабораторию…
- Не рассказывай! - взмолился Ганшин, не отрывая глаз от книги. - Сейчас… Уже война началась.
"- Что вы скажете, генерал, о пирожках с двойной начинкой профессора Мерца? - читал, летя по строчкам, Ганшин.
- Бомба этой системы тройного действия. Взрываясь, разрушает здания и поражает осколками насмерть. Уцелевшие получают хорошую порцию удушливого газа и тоже гибнут…"
Оглядка на Костю… Ещё страничка, ещё одна! Слава богу, Костя пододвинулся к Гришке и стал играть с ним в шахматы. Как сквозь туманную пелену долетали до Ганшина слова:
- Э-э! Ты уже пошёл.
- Нет, не пошёл.
- Да ты коня тронул.
- Тронул, но не отпустил.
"Казалось, что с лица Бенедетто упала маска и под ней оказалась оскаленная пасть зверя с торчащими клыками. Фашист захлебнулся злобой…"
Мирово написано! Жаль, Гришка скоро получит мат…
- А почему Урландо назвал истребитель "два зет", дошло? - спросил Костя, отбирая книгу.
- Да я же не дочитал, - сказал Ганшин.
- Ну и лопух. Я сразу догадался. Это был фашистский секрет. Напиши иностранную букву Z, а поперёк другое Z - получится фашистский знак.
Здорово! Всё-таки у Кости не голова, а Дворец Советов, как Юрка Гуль говорит.
Пришла тётя Настя и стала отвязывать Ганшина - сейчас его в ванную понесут. А книгу уже хочет перехватить Жаба, выпрашивает подобострастно.
- Ишь какой жирный, может, я сам буду читать, - обрезает его Костя.
- Костенька, ну за пятьдесят щелбанов…
- Держи карман шире.
- Ну за сто!
- Ладно, за двести до обеда, - соглашается Костя.
У Жабы счёт щелбанов, которые он задолжал Косте, подходит к тысяче, так что ему всё равно - сотней больше, сотней меньше. Костя передаёт книгу ему, а Ганшин, обхватив одной рукой шею тёти Насти, поддерживающей его снизу под гипсовую кроватку, едет на ней мыться.
Моют ребят в комнатке с окном, до половины замазанным грязными белилами. На края большой ванны во всю её длину настилаются три широкие доски. У стенки стоит топчан, покрытый чистой простынёй, - там раздеваться. Рядом, на двух табуретках, - таз с холодной водой и ведёрко с кипятком. Пар поднимается над ведёрком.
Гипсовую кроватку тётя Настя прислонила к стене, сняла с Ганшина нижнюю рубаху и бережно перенесла его на мокрые, скользкие доски над ванной. Она смешала воду в большом кувшине, намылила мочалку и стала с усердием тереть ему грудь, живот и ноги, больную - тихо, осторожно. Голову полагалось мыть самому, совали в руки серый обмылок. Если в глаза попадёт - чтоб не плакал, не маленький.
Тётя Настя тёрла его мочалкой, а сама добродушно приговаривала: "Мокни, мокни, волчий хвост…" Потом командовала: "На живот!" - и, повернувшись здоровым боком, Ганшин подставлял спину. Она мылила спину, бока и вдруг окатывала щедро прохладной водой из кувшина, так что Севка вскрикивал от неожиданности. А она, смеясь, слегка пришлёпывала его широкой ладонью по мягкому месту и говорила, довольная: "Ну вот, аж скрипишь весь…"
Теперь с ванных досок на топчан, в полотенце, потом в едва лезущую через голову чистую рубаху, наконец снова в гипсовую кроватку и на сильных, надёжных руках домой, в палатную постель, с блаженным чувством свежести и обновления.
В палате всё было по-прежнему. Принесли Ганшина, унесли Поливанова, вымыли Поливанова - унесли Жабу. Костя всё ещё играл в шахматы на щелбаны с Гришкой.
- Вот что, - сказал он, подняв голову от доски, стоявшей между сдвинутыми кроватями, - давайте условимся: кто проиграл тысячу щелбанов, тот будет раб.
- Как это? - заинтересовался Игорь.
- А так. Пусть делает всё, что я велю. И чтобы не отпираться потом.
Мысль эта понравилась. Даже голосовать не стали. Всё равно Костя всех заголосует.
- Тебе, кажись, Жаба тоже щелбаны должен? - спросил Костя Поливанова.
- Да. Сто щелбанов.
- Так вот, отдай их мне. А я твои пятьдесят прощу. Жаба будет тогда мой раб.
Поливанов чувствовал, что Костя его надувает, но не ссориться же с ним? Ещё и "Истребитель два зет", может, даст почитать. Ганшин вон как его расхваливал…
Дело шло к обеду, когда появилась Евга с красным, воспалённым лицом, припудренным под глазами.
- Тише, рёбушки, к нам идёт орто-пе-ди-ческая сестра, - негромко, но чтобы услышали ребята, протянул Поливанов. Ганшин и Зацепа прыснули. Евга, наверное, тоже слышала краем уха, но виду не подала.
Она остановилась в ногах у Поливанова и молча, с поджатыми губами стала прилаживать ему вытяжение: поставила на шпильку в блоке катушку из-под ниток, обновила шнур и перекинула через катушку чистый мешочек с песком. И вдруг заинтересовалась средним пальцем Поливанова на здоровой ноге. Он и правда был какой-то подозрительный - красный и пухлый.
- Ай-ай-ай, - сказала она, нарушив молчание. - У тебя палец не болит?
- Болит немного и чешется, - согласился Игорь.
- Да ты обморозился! - с испугом воскликнула Евгения Францевна. - И когда это могло случиться? Наверное, как на рентген возили… Тут и гной!
Поливанов и правда вспомнил, что, когда, через день после Ганшина, его возили на рентген, он долго ждал в санях у крыльца, а нога выбилась из-под меха и сильно стыла. Он, кажется, задремал тогда и мороза почти не заметил.
- Так ведь и палец потерять недолго, - бурчала себе под нос Евгения Францевна. - Если кожа заинтересована, то ещё ничего, а если, не дай бог, заинтересованы мягкие ткани… Вам говорят-говорят, дети, надо лежать хорошо, тем более когда мороз сорок градусов. Если бы можно было раскрываться, то вам бы это разрешили, а если вам не разрешают, то значит, как говорится, нельзя…
Привычно, как заведённая, Евга говорила само собой разумеющиеся вещи. Пока она возилась с марлевой салфеткой, смачивала её рыбьим жиром и прилаживала на воспалённый палец, настроение её заметно поправилось.
- А он не отвалится? - испугался вдруг, вспомнив рассказы об обмороженных, Поливанов.
- Если не почернел, а только покраснел - должен остаться на месте, - успокоила Евгения Францевна. - Теперь надо бинтовую повязку на всю ступню сделать. Держи, скатывай бинтик.
И она дала Поливанову старый, но хорошо выстиранный и высушенный бинт. Он привычно сунул один его конец под подбородок, зажав у груди, а другой стал скатывать двумя руками в тугую трубку. Этой науке в санатории были обучены все.
Евга заканчивала перевязку, когда в палату с ликующим криком въехал на тёте Насте вымытый Жаба.
- Ах, Жабину простыню не успели перевернуть, - захлопотала Евгения Францевна.
Чистое бельё давно уже экономили и через раз переворачивали простыни на другую сторону.
- Подождите, Настя, давайте мне ребёнка, я вам помогу.
Евга не совсем ловко приняла Жабу на руки. Она не рассчитала своих сил и повернулась так, что гипсовая кроватка описала в воздухе полукруг и задела об печку.
- Ой-ой-ой! - закричал Жаба что есть мочи. - Больно! - И, оглянувшись на ребят, заголосил ещё сильнее.
Евгения Францевна залилась краской.
- Вася! Что с тобой? Я ведь, кажется, только слегка тебя задела.
- Слегка! Ещё как ударили! - хныкал Жаба.
Евгения Францевна стояла растерянно с Жабой на руках у перестилаемой Настей постели.
- Ну, герой, замолчи, - вступилась тётя Настя. - Что губы-то развесил? Губернатор проедет - раздавит.
Все прыснули, Жаба нехотя улыбнулся, а Евгения Францевна оправилась наконец от смущения.
Едва взрослые вышли за дверь, как ребята стали обсуждать случившееся.
- Здорово она тебя головой об печку! - заметил Костя.
Жаба был горд, все смотрели на него.
- У-у, немка поганая, - сказал Жаба, потирая плечо. - Может, её, ребята, к нам заслали шпионить?
- А зачем?
Рассудительный Поливанов отверг это предположение.
- Чтобы всех поубивать, - не растерялся Жаба.
- Ну да, - не согласился с ним Ганшин. - Может, она в госпитале у раненых выведывает, а у нас так - для отводу глаз. Кто-нибудь растрепет про фронт, а она всё запишет. Болтун - находка для шпиона, - прибавил он фразу, вычитанную в "Пионерке".
Это показалось убедительным.
Но Костя неожиданно сказал:
- Есть болтуны, а есть дураки. Вот наш Жаба - дурачок.
- Дурачок, да наш, а она фашистка!
Это развеселило Костю, и он объявил, что отныне палата номер семь объявляется страной Дурландией. В ней будут жить дурландцы, а править Дурландией, так уж и быть, согласен он сам. Тем более что у него есть уже и свой раб - Жаба, который должен ему тысячу щелбанов.
Пока в седьмой палате происходили все эти события, Изабелла Витальевна, проводившая уроки у девочек и сильно уставшая, выбрала тихую минуту и пристроилась у стола в дежурке. Она решила не заходить сейчас к мальчикам, а до обеда написать несколько давно откладываемых писем.
"Многоуважаемая Антонина Дмитриевна! - писала она в Саратов матери Ганшина. - Получила от Вас письмо, где Вы волнуетесь о Севе. Можете быть совершенно спокойны. Было немного трудно при переездах с места на место. Но сейчас жизнь наладилась. Ребята живут дружно, подобрался хороший, боевой коллектив. С учёбой тоже всё обстоит неплохо. Сева пока немного ленится, но у него есть успехи и по чтению, и по арифметике. Кормят вполне сносно, и Сева к тому же получает дополнительное питание, как Вы просили. Яйца в деревне 2 р. за штуку, масло сливочное 80 р. кг. Из денег, что Вы прислали, осталось чуть больше ста рублей, и сегодня перевод на 200, итого 300. В деревне можно купить ещё мёда, но мёд ребятам и так дают к чаю. Желаю Вам и всем нам к Новому году разгрома немецко-фашистских оккупантов и скорейшего конца войны!"
Изрядно послужившее старое перо-вставочка на красной облезлой ученической ручке брызгало чернилами и оставляло кляксы. Изабелла вздохнула, свернула лист треугольником, надписала адрес и принялась за следующее письмо.