Больше Кон не говорил, да и у меня не было желания разговаривать. Дважды Кона останавливал патруль, он вынимал бумагу с печатью. И каждый раз показывал на разбитые очки, потом на меня и что-то объяснял солдатам. Солдаты смеялись по поводу очков, гладили меня по голове.
- Что ты им говоришь про меня?
- Фрау, я вынужден про тебя врать. Говорю, что ребенок болен, болит горло и живот, и я везу тебя в госпиталь.
Он укоризненно покачал головой.
- Ага! - ухмыльнулась я.
- Ничего не "ага", фрау! Нечего смеяться. Ничего нет смешного. Мама с папой уже дрожат за тебя и ищут тебя, глупая фрау!
Кон достал чертеж отца. Показал мне линию возле Кальвариенштрассе.
- Где это? Покажи, куда сворачивать с большой улицы.
Куда сворачивать? Все теперь выглядело иначе. Я привыкла к воронкам между домами. А теперь было больше воронок, чем домов. Я не знала, где мы находимся. Под виадуком мы уже проехали. Может, мы уже на Ваттгассе? Там, на углу, был мебельный магазин с красной вывеской. А рядом магазин с голубой вывеской и белым лебедем. Но я не видела ни красной вывески, ни белого лебедя. Одни развалины, руины, руины…
Бургомистр
Дыра в ванной
Тяжесть в ногах
Пианино
Кукольный домик
- Ну, фрау, где же мы?
Повсюду были руины, а между ними то тут, то там - редкие уцелевшие дома. К счастью, я увидела церковь. Мы ехали в нужном направлении.
- Поезжай, поезжай дальше! - сказала я.
Раньше с этого места можно было видеть лишь церковный шпиль, серый, крохотный, с золотым сверкающим на солнце крестом наверху. Сейчас же видна была вся церковь, даже крыша с огромной дырой.
Кон продвигался медленно. Ехать становилось труднее и труднее. На улице зияли воронки. Лошади воронки не нравились, она поминутно останавливалась. Кон вынужден был слезать, гладить ее и успокаивать, осторожно проводить мимо ям.
Наконец мы добрались до площади. Ее я узнала сразу, потому что гипсовый памятник бургомистру уцелел. И больше ничего целого вокруг!
- Теперь сворачивай налево!
Кон кивнул, но свернуть ему не удалось. Слева высилась серо-коричневая гора развалин. Пыль, сверкающая на солнце, проникала в нос, резала глаза, забивала глотку. Из руин вынырнул человек. Он разгребал завалы в поисках целых кирпичей. Увидев нас, человек побежал. Побежал так быстро, что кинул только что очищенную кирпичину.
- Постойте! Постойте! Не бегите! Скажите нам! - кричал ему Кон.
Но тот даже не обернулся. Карабкался по обломкам и балкам, вздымая на каждом шагу облака пыли.
- Постойте! Постойте! - Кон спрыгнул с повозки и размахивал планом.
- Оставь ты его! Я знаю, куда ехать.
Но Кон меня не слушал. Он взобрался на груду щебня и устремился за мужчиной. Поднялась целая туча жирной желтой пыли.
- Кон, вернись!
Я хотела вернуть его, поэтому спрыгнула с телеги и тоже взобралась на гору развалин. Эта гора была чуть ли не пяти метров высотой. Идти следовало осторожно. Под ногами было сначала что-то твердое, надежное, но потом вдруг все заколебалось.
Я обнаружила, что стою на кухонном буфете, белом буфете в полоску. Одной ногой упиралась в полочку для хлеба, другой - в полку для посуды. Внезапно под буфетом что-то треснуло, и передо мной разверзлась дыра, такая длинная и широкая, будто ванна, только гораздо глубже. В дыру катились, сыпались, падали со всех сторон обломки кирпича, куски дерева, щебенка, камни. Я тупо смотрела на дыру, видела как она заполняется. Почувствовала нечаянно какое-то шевеление под ногами. Отпрыгнула назад, на конец толстой деревянной балки. Другой ее конец, погребенный под пылью, скрипя, поднялся из развалин. А мой конец стал опускаться.
- Кон! - заплакала я.
Я оказалась по грудь в пыли. Руки у меня были, к счастью, свободны, и я попыталась разгрести пыль. Откидывала ее, как сумасшедшая, но новые и новые волны мусора сыпались на меня. Я устала. Звала Кона. На меня свалилась новая порция обломков: кирпича, дерева, камня, труб, осколков стекла, куски светло-голубой с розочками штукатурки, части зеленого кафеля и даже печная дверца. Новая глыба двигалась на меня. Все ближе и ближе. Все это кошмарно напоминало убежище, бомбы и войну. Но ведь война кончилась! В голубом небе ни единого самолета!
Роза со светло-голубого куска штукатурки свалилась мне на голову. Обломки камина поцарапали лицо. А небо оставалось пронзительно голубым.
- Фрау, фрау, где ты? - Голос Кона звучал хрипло, жалобно и где-то совсем вдалеке. Голос Кона меня больше не трогал. Мне не было больно. Обломки по-прежнему падали, но не причиняли мне боли. Меня охватило вялое равнодушие. Но то, что не было самолета, выпускающего ожерелье из бомб, казалось странным. Я закрыла глаза…
Очнувшись, я увидела, что Кон разгребает развалины. Я громко закричала, потому что мне придавило ноги. Кон наконец освободил меня от тяжести и больше не покидал. Я подумала: сейчас он оторвет мне ноги или оставит меня в развалинах. Но он меня не бросил. Тащил через руины, ругаясь и проклиная все на свете. Я повисла на его плече. Ноги мои то качались в воздухе, то ударялись о балки и стены. Разбитые очки висели у Кона на щеке. Его вычищенный мундир был весь в пыли.
Наконец Кон опустил меня на телегу. Я лежала на спине и смотрела в небо. Руины кружились вокруг меня и падали, падали…
- Фрау, тебе больно?
- Нет, не больно.
Кон мне не поверил и ощупал каждую мою косточку.
- Больно? - спрашивал он, поднимая ноги и сгибая их в коленях. Потом стучал по ребрам, дергал пальцы. - Больно? - постучал по моему горлу.
- Першит!
Кон, вздохнув, вытер грязь со лба.
- Фрау, фрау, какое счастье! Тебе повезло!
Я с трудом приподнялась и села. Болела голова. Но руины больше не кружились.
- Ты весь грязный!
- Ничего, ничего, фрау. - Кон похлопал по своим ногам. Пыль взмыла вверх.
Мы почистили вместе остатки его очков. Поплевали и протерли стекло. Но лейкопластырь больше не помогал, он был очень грязным. Кон беспомощно озирался.
В мои косички были вплетены коричневые шнурки. Я выдернула шнурки и связала их. Один конец привязала к очкам, другой обмотала вокруг головы Кона и связала концы.
- Теперь видишь?
- Ничего не вижу!
Ничего-ничего?
- Немного! Поехали!
И мы поехали. Вскоре свернули налево.
- Это здесь? - спросил Кон.
Но здесь ничего не было.
- Фрау, фрау, посмотри! Как это по-немецки называется?
- Пианино.
Наверху, между балками, кусками крыши и оконными переплетами, стояло пианино. Стояло вверх ногами: клавишами вниз, педалями вверх.
- Пианино, - повторил Кон, - пианино, красивое пианино…
Я успокоилась. Кон все-таки кое-что мог рассмотреть. Мы еще раз свернули. И тут увидели наш кукольный домик.
- Приехали!
Лошадь остановилась. Кон слез, взял мешок с продуктами.
Заколоченная дверь
Чужая бабушка
Серые носки
Варево
Другие жильцы
- Идем, фрау, идем!
Мы подошли к кукольному дому. Бабушкины окна были заколочены. Хороший признак. Мертвые ничего не заколачивают.
Входная дверь тоже была заколочена. А к двери вела тропка - узкая, вытоптанная полоска земли. Кон довольно улыбнулся.
Я побежала вперед. Последний отрезок пути шел через кухню. Одна стена была целой. У стены стояла газовая печь, даже сохранился кафель над ней. На стене висели пестрые тряпки для кастрюль и зажигалка для газа. Дверь в комнату была закрыта.
- Ее нет дома, - разозлилась я. - Раньше дверь в комнату никогда не запиралась.
Кон постучал в дверь. За нею что-то зашуршало. Кон еще раз постучал, и я постучала.
- Кто там? - голос дедушки!
- Это я! Я!
- Юли сказала, что идет русский солдат, - проговорил дед, отпирая дверь.
Длилось это долго, потому что дверь заклинило. А заклинило ее из-за осевшей стены.
- Это Кон! Он меня привез.
Наконец дедушка открыл дверь.
Я бросилась ему на шею. Дед принялся расспрашивать, что с моими родителями, почему я одна, как добралась и так далее, и так далее. Я уверяла, что и одна могу добраться, а сама теснее прижималась к деду, так, что его волосы щекотали мою щеку.
Кон стоял у двери, улыбаясь, качал головой, разглядывал темную комнату. Я отпустила наконец дедушку.
- А где бабушка?
Дед ткнул в темноту.
- Там она сидит. Боится солдат.
Бабушка боится? Это что-то новое! Бабушка никогда и ничего не боялась.
Я пошла в комнату. Бабушка поднялась мне навстречу. Она была совсем не такой, какой я ее помнила. Намного меньше и тоньше. Руки у нее дрожали. Бабушка погладила меня трясущимися руками, прижала к груди и заплакала. Всхлипывая, она бормотала:
- Ты опять со мной! Со мной!
Мне стало не по себе. Прежде всего из-за Кона. Я ведь ему рассказывала совсем о другой бабушке. О большой, толстой, сердитой бабушке. А эта была маленькой, худой и совсем не сердитой.
- Почему ты плачешь?
- Я так переживала! Так переживала! - всхлипнула бабушка и, дрожа, вновь схватилась за меня.
- У нее сдали нервы, - заметил дедушка.
- Я должен ехать, - напомнил Кон, - ехать за очками. - Он поклонился деду. - Вернусь с очками и заберу фрау.
Дед в ответ поклонился Кону. Бабушка, дрожа, стояла рядом. Она ничего не понимала. Она совсем оглохла.
- Чего он хочет? Чего он от нас хочет? У нас ничего нет! - без конца повторяла бабушка. - Что ему надо?
Кон попытался ее успокоить.
- Я ничего не хочу. Только привез фрау.
- Он ничего не хочет! - прокричал дед в бабушкино ухо.
Но бабушка все равно не поняла.
Кон отвернулся от нас, пошел через половину кухни по протоптанной дорожке.
- Он уходит! - облегченно вздохнула бабушка.
Я побежала за Коном, догнала его в том месте, где раньше была входная дверь.
- Кон, пожалуйста, поторопись, забери меня поскорей!
- Фрау, фрау, я и так тороплюсь.
Он поглядел на меня сквозь грязные, привязанные к голове очки.
- Это была бабушка?
Я смотрела на руины. Охотнее всего я бы ответила: "Бабушки нет. Она погребена под руинами". Но так врать - нехорошо. Однако моей бабушки, действительно, не было. Конечно, такой свирепой и величественной, как я описала ее Кону, она никогда не была. Но и маленькая, дрожащая, жалкая старушонка в игрушечной кухне тоже не моя бабушка.
- Махт никс, фрау, махт никс! Я скоро вернусь, заберу тебя. Очень скоро!
Но все вышло по-другому.
Целый день я просидела в бабушкиной комнате. Бабушка расспрашивала меня. Я отвечала дедушке, а он кричал то, что я говорила, в левое бабушкино ухо. Правым она совсем ничего не слышала.
В комнате было темно. Через заколоченное окно проникало совсем немного света. Около бабушки стояла бельевая корзина, полная носков. Все носки - темно-серые, с двумя зелеными полосками по краям - солдатские носки с военного склада. Их притащил дедушка.
Бабушка, сидя у окна, там, где между досками пробивалась полоска света, отрезала зеленые края и заделывала их заново. Работа двигалась медленно, потому что бабушка дрожала.
- Зачем она это делает? - спросила я у дедушки.
- Чтобы никто не узнал, что это солдатские носки.
- Почему никто не должен этого знать?
- Иначе поймут, что они украдены.
- Украдены? Если солдатские носки взяты со склада армии, которой больше нет, разве это считается украденным?
Кому должны теперь принадлежать носки?
Дедушка этого не знал.
Бабушка, склонясь головой к светлой полоске в окне, жаловалась:
- Лепольд, Лепольд! Бреннер принес домой керосин.
Симон Шмальц и другие притащили муку. А он приносит одни носки и ничего больше!
- Дура набитая! - рассердился дедушка.
- Что ты говоришь? - переспросила бабушка.
- Дура набитая! - повторил дед.
- Что? Что?
- Скоро восемь часов, - прокричал ей в левое ухо дед.
- Да, да! - бабушка бросила носки в корзинку и пошла готовить ужин.
Она достала из шкафа старую консервную банку, поставила ее на стол. Банка была пустая, без крышки. Внизу по краям виднелись три дыры величиной с монету. В дырки бабушка засунула тонкие щепочки, а на банку поставила кастрюлю. Мне она объяснила, что в кастрюле вкусный суп. Попросила дедушку:
- Зажги!
Дедушка достал из кармана коробку спичек.
- Последняя! - заметил он.
Чиркнул спичкой, прикрыв пламя рукой, поднес спичку к щепке. Спичка догорела, но щепка не зажглась.
- У него это лучше выходит, - объяснила мне бабушка. - Мои руки сильно трясутся, и я не могу зажечь. А у него получается.
Со мной всегда была коробка спичек. А сегодня даже две. Я отдала их дедушке. Одну коробку дед тут же спрятал.
- Дай мне одну! Мне тоже надо! - закричала бабушка - Отдай сейчас же!
Но дед зажал коробку. Бабушка схватила меня за руку.
- Одна - моя! Скажи ему, пусть отдаст одну мне!
Я не знала, что и подумать. Бабушка ругалась с дедом из-за спичек! Это что-то новое…
Дед бросил коробку на стол. Но промахнулся. Спички рассыпались по полу. Бабушка наклонилась, ползая, собирала спички в коробку. В комнате было темно, а на полу еще темнее.
- Кажется, все собрала, - бабушка, задыхаясь, поднялась с пола, дрожащей рукой закрыла коробку и гордо заявила: - Они мои! Ты не получишь ни одной!
По моим щекам катились слезы. Не знаю, почему я плакала. Теперь я хотела одного: чтобы Кон поскорей вернулся. Но Кон все не шел и не шел.
Наконец дедушка разжег щепки. Бабушка помешивала содержимое кастрюли. Из кастрюли воняло.
- А почему вы не зажигаете печь?
- Она рухнула, - объяснил дедушка.
- Что ты говоришь? - переспросила бабушка.
Дед ей не ответил.
Варево в кастрюле было невообразимое: серые комки плавали в сером же соусе. Но тарелки, в которые бабушка налила это варево, были моими любимыми - с незабудками. И ложки она дала с деревянными ручками. Я сунула пустую ложку в рот. Вкус ее был прежним. Она отдавала железом, солью и горечью.
- Ты что, не хочешь есть? - спросил дедушка.
Я покачала головой. Дед пододвинул к себе мою тарелку. Бабушка ядовито на него посмотрела.
- Все ему да ему!
Теперь было темно не только в комнате, стемнело и на улице. Мы с дедом пошли на кухню, сели там на пол.
- Кто-нибудь еще остался в живых? - спросила я.
- Все живут в большом доме.
Раньше в большом доме жили нацисты. Они, конечно же, удрали. А дом сохранился. Нацистские квартиры пустовали.
- А Бреннеры?
- Бреннеры тоже в большом доме.
- Я думала, они отравятся, когда придут русские.
- Они хотели это сделать.
- А почему не отравились? Не было яда?
- Яд был. Сначала они отравили собаку.
- А потом?
- Увидели, как та мучается, и испугались.
- Она умерла?
- Кто?
- Собака.
- Конечно, собака умерла, а Бреннеры - живы.
Совсем стемнело. Кона все еще не было. Издалека послышались русские голоса. Кон? Нет, не Кон. Два чужих голоса. Наверное, патрульные.
Голоса приближались к нашим руинам. Один говорил, другой смеялся.
Дед зажал мне рукой рот. Почему он это сделал, непонятно.
Голоса стихли. Солдаты, видимо, ушли. Дед отнял руку от моего рта.
- Русские, - сказала я, - не причиняют зла.
Дед кивнул.
- Они, как все люди. А большинство из них - симпатичные.
Дед кивнул еще раз.
- Мне они нравятся. А Кон - больше всех!
Дед опять кивнул.
- Почему ты не хотел, чтобы они нас услышали?
- Потому что боюсь.
- Боишься, боишься, все боишься!
- Будешь спать у нас, - сказал дед. - Этот солдат не вернется.
- Этот солдат! - Я возмутилась. - Не говори "этот солдат"! Это - Кон. Он - мой друг. Самый лучший!
- Не волнуйся, - пробормотал дедушка.
Мы поглядели на небо. Ничего на нем не было: ни луны, ни звезд, ни облачка.
- Иногда летают самолеты, - прервал молчание дед.
- У нас тоже.
- И американские.
- А у нас нет.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю! Знаю!
- Может, нам повезет, - продолжал дедушка, - русские уйдут, а американцы придут.
- Я не хочу американцев!
Дед промолчал.
Я поняла, что Кон сегодня не вернется. Темно, хоть глаз выколи. Уличного освещения не было. И не было света ни в одном из уцелевших окон. Кон не найдет дороги.
Дедушка встал с пола, я тоже. Он зажег спичку. Мы ощупью прошли кухню. У двери в комнату спичка потухла, дед зажег новую. Пламя отбрасывало колеблющиеся тени на кровать. На краю ее с открытым ртом лежала бабушка. Она спала. Выглядела бабушка ужасно, потому что была без зубов. Она их снимала на ночь.
- Не снимай, пожалуйста, зубов! - попросила я дедушку.
Мы скинули башмаки и сели на кровать. Спичка погасла.
- Будешь спать на бабушкиной стороне или на моей? - спросил дедушка.
Я хотела спать посредине, но одеял было всего два. Тогда я пробралась к дедушке.
Вскоре дедушка заснул. Было совсем тихо. Никто не храпел, не сопел. Изредка за дверью что-то шуршало, а на потолке - трещало. Я вспомнила про трещину. Какая она теперь? Я совсем про нее забыла.
Может, Кон еще придет… Я не сняла с себя платье. Я люблю спать на животе, но пуговицы платья сильно давили. Я перевернулась на спину и нечаянно задела деда.
- Спи же, наконец! - пробормотал он.
Я заснула.
Дрожащие ресницы
Упрямый ребенок
Заграждение
Когда я проснулась, в комнате было светло. Забитые досками окна были раскрыты. А у открытого окна стоял отец. Стоял спиной ко мне. Мне стало так хорошо! Я опять закрыла глаза.
- А я и не понял, что вы не знаете, где она, - услышала я дедушкин голос.
- Ну и что бы ты мог сделать? - спросил отец.
- Вернул бы ее домой.
- Ты? Через заграждение?
- Да! - уверенно заявил дедушка.
Отец подошел к кровати (я это поняла по скрипу половиц) и постучал пальцем по моему плечу.
- Вставай!
Я не шевельнулась.
- Ты же не спишь! - Отец постучал еще сильнее. - Ресницы у тебя дрожат!
Я попыталась закатить глаза вверх. Геральд мне говорил: когда закатываешь вверх глаза, можно заглянуть в череп. И ресницы тогда не дрожат. Но совет Геральда мне не помог. Ресницы по-прежнему дрожали. Отец сказал, чтобы я не разыгрывала спектакль. Да и бабушка, бывшая, вероятно, поблизости, и наверное еще без зубов, прошамкала, вздыхая:
- Оставь ее! Охрана еще спит. Пусть и она поспит. Она устала.
- Нам пора уходить! - ругался отец.
- Что-что? - переспросила бабушка.
- Уходить им надо! - закричал дедушка.
- Ах, вон оно что! - вздохнула бабушка.
От таких криков и глухая бабка бы проснулась. Пришлось подняться.
- Одевайся! - приказал отец.