"Может, машинист видит его и нарочно не дает свистка?" - с надеждой подумал Миша.
Гаврик уже перескочил через первый накатанный рельс, когда раздался свисток, но, споткнувшись о второй рельс, он стремительно полетел в желтый песок, усеянный гравием. Чайник, расплескивая сияющие брызги, зазвенел по шпалам.
Вагон со скрипом сдвинулся с места, военные бросились к Гаврику, а Миша закричал что было сил:
- Дедушка, пропали!
- Кто пропал? - так же громко закричал спросонья дед и сильно дернул Мишу за плечо. В тот же миг вагон рвануло вперед, и старик с Мишей упали на пол.
- Где Гаврюшка? Где он? - тряс Мишу старик.
За вагоном слышались поощряющие голоса:
- Жми на педали!
- Прибавь скорости!
- Багаж возьмите! - под удаляющийся смех прокричал кто-то около самой двери вагона. По полу тяжелым мешком прошуршал какой-то груз.
- Где Гаврик?! - кричал дед.
Миша, заплакав и засмеявшись, наконец ответил:
- Да он же тут! А вы кричите…
Гневно дыша, старик смотрел на обсыпанного мокрым песком, простоволосого Гаврика, уже поднявшегося на четвереньки.
* * *
Старый плотник, покроив первые валенки, вручил заготовки Гаврику, дал ему и шило с дратвой.
- Бери, посмотрим, на что тебе отпущен огонь: на дело или на безделье?
Плотник после объяснений с ребятами по поводу случившегося на станции закрыл дверь.
Миша, разжалованный из "уполномоченных" в рядовые, сидел в сумрачном углу, освещенном небольшим окном под крышей вагона.
- Побездельничай, подумай, - сказал ему старик. - А мы с этим бегуном трудом займемся. Труд ума прибавляет и жар на пользу поворачивает… Как держишь шило? Федора, гуляешь по задвору!
- Я не Федора, а Гаврик.
- Из-за горы не вижу.
- Тут же пол ровный.
- Гора - плохая строчка.
Гаврик строчил, стачивая голенища валенка. Шило, серповидно изогнутое, обманывая расчет неопытных пальцев, то выныривало очень далеко от края, то срывалось, не прихватывая мягкой кожаной строчки.
- Шило имеет приспособление в обход итти, а ты прешься на прямую… Затяни потуже, с сердцем затяни, но не рви!.. Порвал? Такие и будешь носить. По валенкам угадаем мастера…
Подобрав под себя ноги, Гаврик сидел с красными щеками и вспотевшим лбом. Старик стоял напротив - прямой, как воткнутый шест.
Миша заметил, что Гаврик до крови наколол указательный палец, но, вздрогнув, не поднял сосредоточенно твердых глаз. Мише стало жаль товарища:
- Гаврик, а ты думай только про шило, про валенки, а больше ни про что…
- Чепуху сказал! - обернулся старик в сторону Миши. - Думать ему есть о чем… Пальцы колоть я его не учил… Положим, ты, Михайло, теперь рядовой, разжалованный. Спрос с тебя невелик: доставай харчишки, мы закусим, а он повременит. В наказание.
- Дедушка, он и так работает.
- Молчи, - трудом не наказывают, а исправляют.
Гаврик шил, искоса поглядывая на старика, на Мишу. Они сидели в углу, ели кукурузные оладьи, накладывая на них кусочки мелко нарезанного лука. Гаврик думал: "Скажу деду, что он тыловая крыса, и на первой же остановке незаметно исчезну из вагона. С первым же обратным поездом вернусь в село…".
До сих пор думалось так же легко, как ехалось до узловой станции. Но дальше думать Гаврику было просто страшно. Вот он вернулся в село, его окружают колхозницы и, покачивая головами, говорят: "Нашли кого посылать по такому большому делу… Ну, что спросить с Гаврика Мамченко?.. Товарищ майор, вы же военный человек, а не сообразили…"
И Гаврик со свойственным ему горячим воображением видит майора. "Бог войны" стоит в стороне, поправляет повязку на руке и говорит:
- Вина моя… Михаилу Самохину по заслугам поверил, а этого… этого не знал и ошибся.
Нестерпимый стыд заставляет Гаврика отложить в сторону валенок; Он осматривает стены качающегося пустого товарного вагона.
- Тебе тесно? - спрашивает Иван Никитич, вытирая ладонью сухие морщинистые губы.
- Нет, - отвечает Гаврик.
- Чего же озираешься?
- Жалко, дедушка, что нет хорошего, прочного гвоздя и веревки. Привязали бы за ногу, чтоб другой раз за водой не бегал.
- Гвоздь у тебя в голове. Вижу, становишься на правильную точку. Можешь оладьями побаловаться, - смеется подобревший старик; облегченно вздыхает Миша и, потеснившись, дает место Гаврику около походного стола.
Мир снова воцарился в бегущем вагоне, а колеса ясней и четче отсчитывают километры быстро ведущей вперед дороги. После завтрака Иван Никитич снова открывает дверь.
- Я не против солнца, да и валенки тачать видней! Михайло, Гаврик, когда валенки у человека на ноге улыбаются?
Ребята почти в один голос отвечают:
- Когда красиво сделаны!
- И когда нога в них играет, - добавляет Иван Никитич. - Такие валенки и будем шить. Не спеша, чтоб успевать посматривать, что нового по сторонам!
* * *
- Гражданин, довез нас до этого места хорошо. Благодарны мы премного, - выйдя из вагона, обратился Иван Никитич к молодому кондуктору.
Миша и Гаврик, сложив негромоздкий багаж, притихли, стоя на невысокой эстакаде. В стороне, ближе к большому вокзалу, темневшему обугленными стенами и пустыми просветами окон, в огромную железную толпу сбились пассажирские составы. Там сновали люди с мешками, чемоданами, узлами. На самоходных тележках подвозили грузы, и люди в серых фартуках кричали:
- Кому поднести? А ну, кому надо помочь?
Покачивая фонариком, молодой кондуктор шел к этой людской сутолоке и на ходу отвечал:
- Теперь уж вам на пригородный за билетами. На Сальск поезд вечером.
- Гражданин, ты уж подскажи, - торопился за кондуктором Иван Никитич и в то же время оглядывался на ребят.
- Я ж и подсказал, - не останавливался кондуктор.
- Подсказал ты самую малость.
- Дед, а что тебе еще надо? - удивляясь, остановился кондуктор.
- Чтоб вошел в положение.
- В какое?
Иван Никитич громко ответил, преграждая ему путь:
- А вот в какое: парни-то у меня, знаешь, пятачок цена…
Услышав такую характеристику, Гаврик покосился на Мишу, как бы спрашивая, стоит ли сердиться на старика, и Миша сказал ему:
- Не забывай, что спешить нам надо.
- А другим, может, тоже спешить надо.
Миша не нашелся, что ответить, хотя чувствовал, что Иван Никитич действует правильно. Одобрительно покачивая головой, он внимательно вслушивался в настойчивую речь старого плотника:
- Мне с ними прибыть в Целину ночным часом не положено. Потом же, время осеннее, а оттуда нам с коровами пешим аллюром.
- Да что тебе нужно? Чего прилип, как смола?
- Скорость движения нужна. Подскажи, пожалуйста.
Ребята видели, как у молодого кондуктора зарделся затылок, закрутилась голова, будто тесен ему стал воротник.
- Сейчас будут прения, - засмеялся Гаврик, но кондуктор вдруг обрадованно закричал пробегавшей женщине в шинели и в темном берете со значком железнодорожника:
- Марфа! Марфа, ты на главный? Возьми, пожалуйста, с собой старика. В пот вогнал! Выручи…
- А что ему?
- Он словоохотливый, расскажет, - облегченно вздохнул кондуктор, провожая глазами Ивана Никитича, которого Марфа уже тянула за подол дубленого полушубка.
Старик оглянулся, коротко взмахнул рукой. Миша и Гаврик вскинули на плечи сумки, мешок и двинулись вдогонку.
Через несколько минут, выйдя вместе с потоком пассажиров через калитку в железных воротах, они остановились около двери маленького домика, прилепившегося к громадным обгорелым постройкам кирпичного вокзала. На двери висела стеклянная дощечка с надписью: "Начальник вокзала". Дверь не закрывалась, потому что тесный коридор и следующая за ним комната битком были набиты людьми. Из их крикливых разговоров ребята сразу поняли, что все эти люди хотят видеть начальника, хотят получить от него разрешение погрузиться на поезд.
Марфа попыталась провести за собой к начальнику старика Опенкина, но выбралась из толпы с оторванной пуговицей и недовольно сказала:
- Тут такой ремонт дадут, - себя не узнаешь… Это твои помощники? Пострадавшие? - кивнула она на Мишу и Гаврика.
- Ну да же, да… Поглядишь, и сердце стынет, - морщась, как на морозе, ответил Иван Никитич.
- Попробую еще одно. Давай документы, зайдем с другого конца. У вас не своя, общественная нужда. А вы сядьте около заборчика, и ни с места, - пригрозила она ребятам и увела за собой Опенкина.
Оставшись одни, ребята приуныли.
- Делать нечего. Присядем, - посоветовал Миша.
Присели, помолчали и заговорили: удастся ли деду справиться с трудностями, которые вдруг могут помешать так хорошо сложившейся вначале дороге?
- Начальник, он - один. А к нему уйма. Может, и не выйдет..
- А дед?
- Дед - орел…
Вернувшийся дед мало походил на орла: руки у него были опущены, щеки дрожали. Иван Никитич злился, что-то шепча себе под нос. Вовсе не замечая рядом сидящих, он ходил взад и вперед, потом остановился с тем проворством, с каким умел останавливаться, когда пора раздумий проходила и надо было действовать.
- Голов не вешать! До начальника прутся и такие, кому надо поехать за дешевыми калошками, за сластями… кому что… Не поймет начальник - на штурм пойдем!.. Мы знаем, с чего начать…
Но воинственно настроенному Ивану Никитичу "начинать" не пришлось: во-время открылась форточка, и из окна крикнули:
- Кто там Опенкин, с Миуса? Что до Целины? Сколько вас?
- Сколько есть, все налицо, - выстраивая ребят против форточки, ответил Иван Никитич.
- И эти за скотом?
Начальник оказался человеком пожилым, с утомленным морщинистым лицом. На ребят он посмотрел холодно, без интереса, а старику сказал:
- Спешить надо, а то зайцев твоих порошей накроет.
- Они у меня такие…
Старик хотел сказать что-то хорошее про своих ребят, но начальник остановил его:
- Иди, иди на перрон, к двери! Там человек с документами. Он и отправит вас порожняком.
И форточка закрылась с той же сердитой внезапностью, с какой открылась.
* * *
Снова они в дороге, снова в качающемся товарном вагоне. Все трое сидят в углу и говорят о людях, с которыми встречались. Мише и Гаврику интересно проверить, так ли они думают о новых знакомых: о тетке Марфе, о начальнике вокзала, о молодом кондукторе, о седоусом главном.
Миша говорит:
- Дедушка, тетка Марфа здорово помогла нам.
- Согласен, - отвечает старик.
- Сидеть бы нам до ночи.
- А это, Михайло, как сказать, - втягивает щеки Иван Никитич. - Ей, Марфе, конечно, спасибо и многие лета, а всему голова - начальник вокзала.
Гаврик такого ответа не ожидал. Ему начальник определенно не понравился, и он был убежден, что такой начальник не мог понравиться ни Мише, ни Ивану Никитичу.
- Чем же он хорош? - спросил Гаврик.
- А чем плох?
- "Иди на перрон", - передразнил Гаврик начальника, - мол, не загораживай свет… А фортку закрыл у вас под самым носом… Хорошо, что не прищемил. А то что было бы?
Иван Никитич, хватаясь за нос и раскачиваясь от смеха, - соглашался с Гавриком, что и в самом деле было бы плохо, что без носа он оказался бы в Целине смешным представителем, что от такого представителя и коровы шарахнулись бы…
Когда иссякли шутливые разговоры, старик обратился к Гаврику:
- Ты напрасно в обиде на начальника. На блины он нас не пригласил, но про главное не забыл… Михаиле, ты слыхал, как он нас спросил?..
- "Кто там с Миуса?" - повторил Миша слова начальника.
- Слышишь, Гаврик? С Миуса - из разоренного района. Это ж и есть главное. А то, что не спросил о здоровье и на блины не покликал, - то уж другая, малая статья. Некогда человеку, делом занят. Под руку ему не болтай.
- Дедушка, а тот усач, главный, по-вашему, он - тоже правильный? - спрашивает Гаврик.
- Худого про него не скажу… Вижу, что тебе он не понравился… Тогда кто же тебе по сердцу?
- Тетка Марфа…
Старик остановил Гаврика:
- Марфа, Марфа! О ней уже сказано. Еще-то кто?
- А еще молодой кондуктор.
- Михайло, а ты что про него скажешь?
- Хороший, не придирчивый. Да его и по глазам видно, - добрый.
Старик лукаво улыбнулся, и по этой улыбке ребята поняли, что в оценке молодого кондуктора Иван Никитич с ними не согласился. Ребята обменялись взглядами и без слов сразу договорились, что хотя дед и орел, но ошибиться и он может… И не случайно он только улыбается, а ясного слова в свое оправдание не говорит.
- Добрый, говоришь? - спрашивает старик.
- Добрый, - уже настойчиво отвечает Миша, и Гаврик, молчаливо поддерживая товарища, сбоку показывает Мише туго сжатый кулак: значит, стой на своем и ни шагу назад.
- Михайло, это хорошо сказать про коня - "добрый", а он - человек, не конь.
- Кони тоже разные бывают..
- Бывают, - задумывается старик, а Гаврик, пользуясь моментом, успевает показать Мише уже не один, а два туго сжатых кулака, что означает: "Миша, действуй! Дед уже растерялся… Еще нажим, и сдастся!"
Гаврик ошибся: Иван Никитич задумчиво улыбался вовсе не потому, что растерялся, не зная, что ответить. Такое задумчивое спокойствие приходило к нему всякий раз, когда заботы дня кончались хорошо, когда он знал, что будет делать завтра. В такие минуты ему всегда хотелось быть по-детски откровенным и рассказать о том, что в мимолетной жизни он заметил хорошего и плохого, что было непонятным, а потом внезапно открылось, как открывается солнце, прорвав гряду облаков. Не всякому интересно слушать то, что обычно принято у людей "хранить за пазухой". Жалко, что умерла лучшая собеседница - старуха. Жалко, что сноха бездетна и черства. И вот суровая жизнь свела его в этом качающемся, немного поскрипывающем товарном вагоне с попутчиками, у которых душа нараспашку, про которых без преувеличения можно сказать, что у них что на душе, то и на языке… Казалось бы, что теперь старик мог говорить обо всем, говорить, как думать вслух, - но незаметно вместе с детской откровенностью к старому сердцу Ивана Никитича подступило чисто детское смущение. Он почувствовал, что говорить надо только о том, что знаешь твердо. Он осмотрел ребят обмякшими глазами и несмело сказал:
- Может, молодой кондуктор и в самом деле хорош. На деле его не проверял. Поклеп возводить на человека не стану… Только про коня ты, Михайло, напрасно толкуешь. Кони и добрые и ледащие - все они на узде, все следом за поводом. А человек - иное. Спрос с него большой… Мало, что люди с него спрашивают, - он сам прежде должен с себя за каждый шаг спросить… Вон Гаврик на той станции задрал хвост, как жеребенок, и поскакал… Хорошо, что так кончилось. А если б иначе… мы б его искать… Дорога бы расстроилась, и с нас бы спросили.
- Кондуктор за Гаврика не отвечает, - стремясь снова отстоять молодого кондуктора, заметил Миша.
- Опять же говорю тебе, Михайло, может, он дельный человек… Показалось мне: чесался много, зевал широко, а ноги передвигал, как сонный… Забота другого человека на крыльях несет, а его, видать, на аркане тянет… Говорю, может, я ошибся, может, только показалось мне.
Ребята молчали, с уважением посматривая на худого, щуплого старика с горячими пепельно-серыми глазами, в которых блестели одновременно и жадная стариковская тоска и чисто детское, наивное озорство. Теперь Мише и Гаврику совсем неважно было победить деда в споре о молодом кондукторе, о котором они уже перестали думать. Важно было, что Иван Никитич не навязывал им своего непроверенного мнения. Само собой было понятно, что старик разговаривал с ними, как с равными, без шутливой и обидной снисходительности взрослых, а по-дружески и просто… Даже все спорное, непроверенное, что сказал он о молодом кондукторе, было интересно, заставляло думать.
Старик встал, чтобы шире открыть дверь, и Гаврик нетерпеливо прошептал:
- Ну, как старик? Орел?
- Орел! - ответил Миша.
Иван Никитич, пригласив их к двери, сказал:
- Ребятки, степь-матушка поплыла… Глазу раздолье, как на море. Гляди да улыбайся… Делать-то пока нечего.
И все трое молча смотрели на широкую степь с серым грейдером, крутой дугой изламывающимся на далеком взгорье. Смотрели на одинокие машины, на серые полосы пара, на черные загоны зяби. Тракторы, работающие по ту сторону широкой суходольной низины, напоминали хлопотливо ползающих жуков… Над потускневшим золотом жнивья, прошитого зелеными нитями пырея, над скирдами соломы, которые маячили длинными островами среди безбрежья степи, парил коршун.
- Это Сальские? - тихо спросил Миша.
- Только начинаются. Когда-то пешочком с обозом их промерял. Поприглядимся к ним, - многообещающе ответил старик.