Зима в тот год была жестокой. Немцы стали еще подозрительнее и злее. Промерзшие патрули для храбрости палили в ночь. Стреляли на шорох, на огонек цигарки, стреляли чуть ли не в собственную тень. Они смертельно боялись партизан. Выходить из деревни становилось все труднее. А выходить было нужно. Ребятам наконец удалось связаться с партизанами. Это сделал Коля. Он пропадал целыми Днями. Возвращался усталый, с посиневшим от холода лицом. На расспросы он отвечал неопределенно или отмалчивался. Напрасно пытались Алик и Маркс узнать у него хоть что-нибудь. Коля ничего не сказал. Тогда замолчали Алик и Маркс. Они дулись, бросали на Колю сердитые взгляды, но это не помогало. Наконец даже Маркс, всегда молчаливый, тихий Маркс, не выдержал.
- Ты думаешь, что мы ничего не видим? - сказал он Коле. - Пожалуйста, думай... Мы все знаем - ты ходишь к партизанам. Верно, Алик?
- Правильно, - сказал Алик, - пусть он не врет.
- Я вру?! - крикнул Коля. - Чего я вам наврал?
- Ничего, - ответил Маркс. - Раз не говоришь правду, - значит, врешь. Мы же поклялись, чтобы вместе...
- Ничего я не вру... - буркнул Коля. - Мне командир сказал: если попадешься один, то это - один, а если трое, то это - трое. Будут одного мучить или троих - есть разница? Я про вас говорил. Он сказал: до времени...
- Тогда мы сами найдем, - спокойно сказал Маркс.
- Не нужно искать! - зашептал Коля. - Я должен был вам завтра сказать. Завтра повезем партизанам продукты.
- Здорово! Молодец, рыжик! - Алик, мгновенно забывший все обиды, хлопнул по плечу Маркса. - Это годится, верно, Марик?
Маркс молча кивнул. Он и так уже сказал сегодня слов больше, чем обычно говорил за неделю.
С этого дня ребята постоянно помогали партизанам. Оказалось, что в деревне не так уж мало людей, которые связаны с партизанами. Они передавали ребятам продукты и одежду, а те отвозили все это в лес и оставляли в условленных местах. Это было настоящее дело. И все же... Продукты... Горбушкой хлеба фашиста не убьешь. Их убивают из автоматов. А мальчики пока могли только мечтать об оружии. И вот пришло первое боевое задание.
Как звонко поют лыжи на мерзлом снегу! Но песня та - предатель. Как хороши голубые дороги в зимнем лесу! Свежая, морозная луна серебрит ели... Но свет луны - только помеха. Лучше всего, если пасмурно небо, если буран, если темень. Чем хуже, тем лучше: немцы боятся темноты. Давно ли даже в летний день ее казался мальчикам загадочным, таинственным. Но пришла война. Все изменилось на этой земле. Привидения и колдуны, которыми когда-то пугал ребят Алик, затаились до лучших, мирных времен. Сейчас в лесу чувствуешь себя безопаснее, чем даже в собственном доме.
По притихшему ночному лесу пробирались на лыжах трое ребят. И если они боялись, то вовсе не одиночества. Скорее они боялись кого-нибудь встретить.
Вот и опушка. Впереди расстилается темное поле. Оно кажется мертвым. Но вот порыв ветра приносит какой-то металлический звук... вспыхнул и сразу погас крошечный светлячок... чуть слышно тарахтит не то танк, не то трактор. Там - аэродром.
Мальчики, сидя в кустах, трут одеревеневшие щеки, суют руки под мышки и снова трут. Хуже всего ногам: от ступней чуть ли не до колен разбежались морозные иголки. Хорошо бы побороться или просто встать да попрыгать... Но этого делать нельзя - могут услышать.
И вот оно наконец! Издалека доносится басовитый гул. Он приближается, опускается все ниже и ниже и плотно обволакивает все вокруг.
А поле притаилось - молчит.
Уже над самой головой ревут моторы.
Поле молчит.
Тогда Коля выхватывает ракетницу и стреляет в черное небо. Маленькая звездочка летит над полем, разгораясь все ярче, и неожиданно гаснет. Но ее заметили. Где-то наверху начинает петь сирена. Она набирает силу, вот уже она не поет, а визжит все громче, все пронзительнее, и тогда становится понятно, что это не сирена. Это бомба.
На середине поля взметнулся вверх огненный язык, осветив присмиревшие самолеты с крестами на крыльях. И внезапно поле оживает. Огненные трассы пулеметов взмывают вверх. Вспыхивают прожекторы. Сухо и деловито тявкают зенитки. В небе мигают огоньки разрывов. А сирены вверху визжат не переставая, и на поле пачками рвутся бомбы. Где-то на краю аэродрома вздымается в небо огненный столб и повисает в воздухе. Попали в бензохранилище.
На лицах ребят пляшут багровые отсветы. Снег, сбитый воздушной волной с дерева, осыпается на них целыми сугробами. Но они ничего не замечают.
- Дай мне! - кричит Алик на ухо Коле.
Коля протягивает ему ракетницу. Алик вскакивает на ноги и посылает в поле еще одну, уже бесполезную и теперь едва заметную звездочку.
Трудно быть матерью партизана. Он еще не взрослый, этот партизан, но уже и не ребенок. Он умеет ненавидеть, как большой, и может оступиться, как маленький. Он надувает губы, хмурится, отмалчивается - хранит свою военную тайну. Да разве от матери скроешься! И если отпускает она его по ночам, то вовсе не потому, что хочет, а потому, что знает - все равно уйдет.
В избе Маркса темно. Дружно посапывают у стенки малыши. Спит и Маркс. Только мать не спит. Встретила она сына поздно ночью, поплакала на радостях, что живой остался. Вот ведь радости теперь какие - только плакать... Лежит она в темноте с открытыми глазами и думает: как уберечь мальчика? что сказать? что сделать? Он говорит: нужно! Она и сама знает, что нужно. А если убьют, тогда как...
Так ничего и не придумав, она засыпает беспокойным сном.
Утром кто-то осторожно постучал в дверь. Маркс соскочил с кровати. Снова стук - тихий, скребущийся. Немцы так не стучат.
- Кто там?
- Откройте скорее. Свой...
Маркс приоткрыл дверь. На пороге, озираясь, стоял человек в старой шинели без хлястика, в потрепанной ушанке со звездочкой.
- Хозяин, спрячь на часок. Фашисты...
Маркс молча посторонился. Человек вбежал в избу и остановился посреди комнаты, озираясь. Только сейчас Маркс разглядел два кубика на петлицах: лейтенант.
- Хоть до вечера... - жалобно сказал лейтенант. Маркс кивнул.
Лейтенант подошел к окну, осторожно выглянул на улицу из-за занавески.
- Не бойтесь, товарищ лейтенант, - сказал Маркс. - К нам еще ни разу не заходили. Вы, наверное, голодный...
- Я не боюсь, - ответил лейтенант. - Понятно, что свои. - Он сел за стол. Маркс поставил перед ним чашку с картошкой.
- Спасибо, хозяин, - сказал лейтенант.
Под окном послышались шаги. Маркс подбежал к окну.
- Немцы! К нам идут! Прячьтесь вон туда! Лейтенант улыбнулся и направился к двери. Наверное, он сошел с ума от страха.
- Немцы же, немцы! Прячьтесь скорее, товарищ лейтенант!
Маркс бросился к двери, оттолкнул лейтенанта в глубь комнаты. Он во что бы то ни стало должен был спасти этого человека. Пусть сумасшедшего, но все-таки своего, русского командира. Маркс выскочил на крыльцо и, захлопнув дверь, прислонился к ней спиной.
Четверо солдат шли от калитки к дому.
- Сюда нельзя, никого нет дома! - крикнул Маркс, ничего уже не соображая.
Толчок в спину сшиб его с крыльца. Маркс упал на землю. На пороге стоял сумасшедший лейтенант. Солдаты взяли автоматы на изготовку.
- Festhalten - сказал лейтенант. - In die Komendatur einbringen. Gelen und Schimke, gehen wir weiter.
В тот же день арестовали Колю и Алика.
Все трое сидели в комендатуре, прижавшись спинами к стене маленькой грязной комнаты, когда грохнул засов и на пороге появился длинноногий офицер. Щурясь, он оглядывал полутемное помещение. И вдруг ребята услышали знакомый голос:
- Очень рад буду поговорить со своими старыми знакомыми.
На пороге стоял человек в сером. Только теперь он был не в костюме, а в кителе с витыми погонами.
Тощий солдат в очках привел ребят в комнату с зарешеченными окнами. Их усадили на скамью, рядом. Улыбчивый офицер сел за стол.
- Как это так? - сказал офицер. - Я теряю много времени. Я знакомлюсь с русскими мальчиками. Но эти мальчики оказываются врагами немецкой армии. Они укрывают коммунистов.
Ребята, отвернувшись от офицера, смотрели в стену.
- Но я всегда хотел с вами хорошо разговаривать. Вы скажете, кто из вашей деревни с партизанами связан, я прощу вам вашу вину.
Ребята молчали.
- Я понимаю. Вы и я не очень большие друзья. Но нужно разговаривать. Иначе будет очень плохо.
- Ничего мы не скажем... Все равно вас всех поубивают. Лучше бей, фашист! - крикнул Коля.
Офицер поморщился.
- Ты грубый мальчик. Тебя надо выпороть. Но я не бью детей. Ганс!..
- Ja wohl, Herr Sturrnbahnführer!
Тощий солдат подошел к ребятам, наотмашь хлестнул Колю по лицу и снова сел.
Алик и Маркс, поддерживая Колю, поднялись с места. Они стояли, прислонившись спиной к стене, и молча смотрели на офицера.
- Pass auf, wie sie schauen. Nur die Russen können so schauen. - Офицер откинулся на спинку стула. - Mein Gott, wie überdrüssig mir diese Fanatiker sind!
- Wie es mir scheint, sie haben die Absicht zu schweigen, Herr Schturmbahnführer .
- Sie werden heute noch, oder morgen antworten, - брезгливо проговорил офицер. - Sie sind nur Kinder. Bring mir Kaffe, Hans. Heute fiihle ich mich etwas müde.
Господин штурмбанфюрер ошибся. Они не сказали ничего.
А. Котовщикова, И. Туричин
БЕССТРАШНАЯ ЮТА
- Мне иногда кажется, что все это сон. Надо только проснуться, открыть глаза - и все исчезнет. Война. Кровь. Голод. Землянки в лесу... - Женя вздохнула. - Все исчезнет. Будет так, как до войны.
- И я исчезну?
Женя засмеялась тихонько. Сверкнули стекла очков.
- Нет. Ты останешься, Ютик. Удивительное у тебя имя - Ютик, Юта.
Девушка и девочка сидели, прислонившись к толстому стволу сосны. Они укрылись вдвоем одним ватником, чтобы не простыть, тесно прижались друг к другу. Сосна за их спиной, казалось, источала накопленное за день тепло. Пахло хвоей, смолой, грибами.
Солнце село. В темном небе засветлели далекие звезды. Похолодало. Давно бы пора устраиваться на ночь. Но в землянку, хранящую запахи свежевырытой земли, спускаться не хотелось.
- Это я сама себя назвала Ютой, - сказала девочка. - Настоящее-то мое имя тоже чудное - Ия. И я, и ты, и он, и мы, и вы, и они. Ия! Смешно, верно? - Она улыбнулась. - Лет пять мне тогда было, а может, и шесть. В общем, еще в детский сад ходила. И вот рассказывали нам сказку про девочку, которую звали Ютой. Я уж и сказку-то ту не помню. Помню только, что она погибла, девочка Юта, спасая кого-то. Захотелось мне тоже... спасать людей! Я и стала называть себя Ютой. И дома к этому имени привыкли. И в школе: Юта и Юта.
Женя поправила ватник, укрывая подругу. Они были очень разные - Женя и Юта. Только партизанский лес, суровая жизнь, борьба, которая так сближает людей, могли свести их вместе.
Крупная, спокойная, медлительная в движениях, Женя казалась вялой. И только тот, кто знал ее ближе, понимал, как обманчива внешность этой двадцатилетней девушки.
А Юта - белокурая, синеглазая, маленькая - выглядела рядом с Женей еще меньше. Поражала ее подвижность, неутомимость, готовность в любую минуту сорваться с места, куда-то бежать, что-то делать.
- Между прочим, знаешь, что означает имя Ия? - Юта повернула к подруге лицо, казавшееся в темноте расплывчатым пятном.
- Нет.
- Фиалка. Это, кажется, по-грузински так. Меня иногда в детстве Фиалочкой называли. Только это было давным-давно...
Девушки помолчали, думая каждая о своем. Потом Женя вдруг спросила:
- Ты не боишься?
- Чего?
- Ну... погибнуть...
- Нет.
- А я боюсь. Жить очень хочется.
- Все равно как?
- Нет. Как до войны. Только еще лучше.
- И чтобы никаких фашистов!
- Никаких фашистов.
- Так всем хочется, - строго сказала Юта.
- А чего ты боишься? - спросила Женя.
- Ничего.
- Совсем?
Юта подумала.
- Нет, боюсь. Боюсь, что война окончится, а я так и не уничтожу ни одного фашиста. Не дают мне оружия, Женечка. Сколько просила и у командира и у комиссара. Не дают! Маленькая, говорят. Подрасти надо. А может, я так никогда и не подрасту. Верно? Может, я всю жизнь и буду такого росточка. Верно? Что ж, мне так и не дадут винтовку? Обидно даже.
- Не огорчайся, Ютик. Сколько тебе?
- Ну четырнадцать... Возраст тут не при чем. Мне подрасти велят, а не постареть.
Они снова замолчали. Кругом было тихо-тихо. Над головами перемигивались холодные осенние звезды, едва слышно шептались сосны. Иногда где-то неподалеку легонько звякало оружие. Такое желанное, что от одной мысли о нем сладко сжималось девчоночье сердце.
Рядом хрустнул сушняк. Из темноты появилась чья-то фигура.
Подруги узнали комиссара.
- Не спите? - Комиссар присел возле них на корточки, пошуршал листком бумаги, сворачивая "козью ножку". - Пора, девочки, на боковую. Тебя, Юта, завтра рано разбудим. Дело есть.
В избе, на окраине деревни, сидела за столом женщина. На исхудалом, в морщинах лице застыло выражение печальной растерянности, подавленности. Сдвинув на плечи платок, она брала темными, сухими пальцами горячие картофелины из глиняной чашки и, макая их в рассыпанную на столе крупную желтоватую соль, медленно ела. Возле, на лавке, лежала тощая торба из застиранной холстины.
Наевшись, женщина вздохнула, утерла рот концом платка, посмотрела в окно. Меркнул пасмурный осенний день. Что-то мокрое сыпалось с неба, не поймешь - снег ли с дождем, дождь ли со снегом.
- Спасибо, - промолвила женщина и опять вздохнула.
С печки спустились ноги в заплатанных валенках. Седой ветхий дед в кацавейке сполз на пол, подошел к столу, опустился на лавку.
- Ночуй. Куда пойдешь на ночь глядя, в такую мозглятину?
- Глаза бы мои ни на что не глядели, - устало сказала женщина. - Муж мой знал бы, что женушка его по миру ходит, живет подаянием! Господи!.. А что было делать? На фрицев работать? Окопы рыть? Чтоб по нашим войскам, по мужу моему из этих окопов стреляли? Я и ушла. Дочку малую в чужой деревне у бабки одной оставила. А сама скитаюсь. Чего принесу, того и поедят... Дед, вернется когда-нибудь жизнь? Или так уж и погибать под немцем?
Дед пожевал губами.
- Третий год маемся. Натерпелись... - Он покосился на дверь и зашептал: - А, слышь, все врет ведь фашист, будто Москва взята и Ленинград. Ленинград, слышь, стоит, только обложен кругом нечистой силой и голодуха там... А уж Москва и подавно наша. Надейся, бабонька! А по дорогам ходи сторожко, а то они нонче девок и баб в Германию угоняют.
Дед поднялся, задернул оконную занавеску, нашарил на полке коробок спичек, зажег коптилку. Керосину на лампу не хватало. Электролиния давно была порушена. Починили ее и провели свет только в те избы, где жили офицеры фашистского гарнизона. Послонявшись по избе, дед молча накинул полушубок, нахлобучил шапку и побрел в сени.
Женщина сидела в тяжком раздумье.
Скрипнула дверь.
- Что, дедушка, все моросит? - не поворачивая головы, спросила женщина.
Ответа не было.
Она обернулась тревожно.
- Кто там? - Приподняла коптилку, чтобы лучше видеть.
В дверях стоял мальчик лет двенадцати в старом потертом полупальто, подпоясанном ремешком. Брюки заправлены в сапоги. На голове, набекрень, кубанка с продранным мехом.
- Тебе чего? - спросила женщина. - Хозяев дома нет.
Мальчик шагнул к столу. Облепленные снегом и грязью сапоги оставляли на полу мокрые следы.
Коптилка осветила детское лицо с заостренным подбородком, с прозрачными синими глазами. Белокурый чубчик свешивался из-под кубанки. На худенькой щеке полоса грязи.
Женщина вгляделась и вдруг вскрикнула изумленно:
- Юта! Как ты сюда попала?
- Откуда вы меня знаете? - простужено, с хрипотцой, спросил мальчишка.
Женщина заволновалась:
- Как же мне тебя не знать, Юточка? Тетя Поля я, доченька! Неужто не узнаешь? Мы рядом жили в Петергофе, пока вы в Ленинград не уехали. Комнаты даже были смежные...
- Нет, вы не знаете меня! - тихо, но твердо сказал мальчишка. - Совсем не знаете! Ни в каком Петергофе я не жил и с вами не знаком.
Синие глаза блеснули непреклонно и покосились на картошку в глиняной чашке.
Женщина перехватила этот взгляд.
- Есть хочешь? Ты садись... садись...
Девочка в мальчишечьей одежде присела на лавку. Маленькая, обветренная, покрасневшая от холода рука поспешно схватила картофелину и понесла ее ко рту, не посолив. Девочка была очень голодна.
- Да откуда ты, Юточка? - зашептала женщина растерянно. - Вот уж неожиданность! А я подумала, мальчик-нищий. Много теперь по дорогам людей бродит... Мама-то твоя где? В Ленинграде?
Опустились ресницы, слегка склонилась голова. Кивнула? Или просто так?
- Голод там, говорят, в Ленинграде. Страшный голод.
- Ничего... Перетерпят как-нибудь, - пробормотала девочка и встала. - Спасибо.
- Ни молока, ни чая нет. Хоть теплой воды из чугуна глотни. Сейчас ковшик найду.
- Не надо! Я пойду. - Девочка настороженно оглянулась на занавешенное окно, шагнула к двери.
- И куда же ты сейчас? - робко спросила женщина. Жалость, страх за девчонку сжали сердце: "Темно на улице, холодно, ноги, наверно, мокрые..."
- Куда надо, - последовал скупой ответ.
- Не обижают тебя там, Юточка? - Она сделала ударение на слове "там". - Там. Ну, где ты живешь...
- Нет. Никто меня не обижает. Ни меня, ни... Юту. - Легкая улыбка мелькнула в углах губ.
И тут же рот сжался, лицо стало равнодушно-неприступным, вся фигурка неуловимо напряглась, как натянутая струна.
- Ты что? - Женщина испуганно оглянулась и охнула приглушенно: в избе стоял дед. И как вошел неслышно!
Тетя Поля заговорила громко, с подчеркнутой небрежностью:
- Дедушка, тут парнишка... попить зашел. Прохожий. Возьми, малец, на дорожку. - Торопливо порывшись в торбе, она протянула девочке сухую горбушку.
Девочка взяла, кивнула старику и выскользнула за дверь.
Почти тотчас в сенях грохнуло ведро. Вошла хозяйка избы, Нюша.
- Кто-й-то тут был? - спросила она тревожно. - Мимо нас прошмыгнул в сенках.
- Да просто мальчонка-нищий. Дед вон видал. - Тетя Поля села на лавку, опустила бессильно руки. - И уж всего-то мы боимся! Как зайцы все равно стали... Заночую я, Нюша?
Дед возился у печки, осматривая свои валенки.