- Ночуй, ночуй, - отозвался он. - Я же тебе сразу сказал. - И вдруг подмигнул с веселой усмешкой: - А может, в лес побежишь, а?
- Чего ты, отец? - разбиравшая постель Нюша остановилась с подушкой в руках. - Женщина устала, измучилась, а ты с какими-то шутками!
- А я что? - поглаживая бороду, сказал старик. - Я - ничего. Просто к тому говорю, что не все зайцы-то! Бывает, что и вовсе махонькие, а ни темень, ни стужа им нипочем, и они свое дело совершают.
Поля смотрела на внезапно повеселевшего старика подозрительно. На что он намекал? Что слышал? Может, все время, пока была здесь Юта, стоял под дверью?
- Теперь-то уж далеко успела уйти! - вырвалось нечаянно вслух.
- Кто успела уйти? - спросила Нюша. Дед хихикнул.
Поля смутилась, перепугалась:
- Про... про товарку свою говорю. С которой шли сегодня вместе.
Она легла, закутав платком голову, крепко сомкнула веки. Но заснуть не могла, а все думала и думала, утирая слезы. Про мужа своего думала, как он воюет, живой ли еще и не попал ли в плен? Про дочку. Про себя. А больше всего про эту девочку, которую знала она такой веселой, беззаботной, счастливой и которая теперь пробирается где-то по лесным тропам, соскальзывая в овраги, замерзшая, голодная и... непреклонная! Она ведь и прежде, маленькой (если, конечно, сейчас считать ее большой), была решительная и смелая.
Как ни старалась женщина вести себя тихо, дед, хоть и глуховатый, видно, что-то услышал. Вдруг он проскрипел с печи:
- Не реви, Пелагея! Надейся! Не устоять врагу ни за что! Это уж так оно и будет!
- Но когда же? Когда? - прошептала она с отчаянием.
Чуть не под утро уснула жена, а может быт, уже и вдова красноармейца, ставшая побирушкой, чтобы не работать на врага. Но спать пришлось недолго.
Сильный шум на улице, выстрелы, крики заставили всех вскочить.
Дед соскользнул с печки, будто и вовсе не спал, вытащил из-под лавки топор на непомерно длинном топорище. "Началось! Помоги нам, святые угодники!" - и выбежал из избы в одной кацавейке.
На краю деревни завязался бой. Фашисты бежали, отстреливаясь. Заполыхала подожженная ими изба. Дед бросился на огонь и ударил со всего маху какого-то фашиста топором по голове.
Озаренные пожаром, перебегали вдоль заборов и плетней партизаны, стреляли на ходу, теснили фашистов. А на самом краю села, возле одинокой ветлы, стояла Юта, одинокая и озябшая. Она стояла молча и неподвижно, жадно следя за всем, что творилось в деревне. Больше всего хотелось девочке сжимать сейчас в руках винтовку или автомат, или какой ни на есть, хоть самый маленький, пистолет и идти вместе со всеми в атаку.
Но оружия не было Ее считали маленькой. Она должна была сперва подрасти.
Тяжелая корзинка оттягивала руку. Ее надо доставить в условное место группе партизан-подрывников. Доставку поручили Юте.
Маленькая, незаметная, она где хочешь проберется. Кто на нее обратит внимание! Идет себе девчонка-побирушка с корзинкою. В корзинке тряпье, куски хлеба, огурцы соленые. Все вместе навалено. Неаппетитно. Даже свинья-фашист и тот вряд ли позарится на побирушкино добро. А под тем добром желтоватые брусочки - взрывчатка - тол. Поди догадайся!
А тяжела корзинка! Хорошо еще, что рядом шагает Женя. У нее совсем другое задание, но вышло так, что часть пути можно идти вместе.
Тропинка, чуть припорошенная первым снежком, вилась меж обнаженных стволов. Верхушки сосен гудели под ветром, но внизу, в чаще, было тихо. Плотные серые облака бежали, почти касаясь деревьев.
Тяжелую корзинку несли по очереди. Перекидывались вполголоса короткими фразами. Вблизи села вышли из лесу на проселочную дорогу. Захлюпала под ногами грязь. Дорога хоть и была пустынной, заброшенной, все же разговоры прекратили. Шли молча, быстрым, но неторопливым шагом.
Внезапно перед девушками возник фашистский патруль. Солдаты, в ненавистной серо-зеленой форме, появились будто из-под земли. Может быть, они прочесывали этот участок леса и, увидев прохожих, стремительно выскочили на дорогу.
- Хальт! Стоять! На место!
Девушек окружили. Корзинка была у Жени.
"Зачем я ей отдала? - с ужасом подумала Юта. - Если они начнут шарить - найдут..."
Веснушчатый немец в квадратных очках заглянул в корзинку, поморщился брезгливо. Потом схватил ее, с явным намерением отшвырнуть подальше, и удивленно опустил руку:
- Швер! Тяжелый вес!
Полетели на землю куски хлеба, кривые соленые огурцы, тряпье. Увесисто шлепнулись брусочки тола.
- Партизан! - взвизгнул немец и ударил Женю по лицу.
Женькины очки упали в грязь.
На мгновение у Юты потемнело в глазах, словно это ее ударили. Она ощутила солоноватый вкус во рту: из крепко прикушенной губы шла кровь. И вдруг поняла: "Это конец! Живыми от фашистов не уйти".
Жене скрутили руки за спиной. Она оглянулась, близоруко щурясь без очков,- и вдруг громко, со злобой крикнула:
- Пшла вон, побирушка! У-у-у, стерва!
Юта отшатнулась от неожиданности, замерла, по-детски приоткрыв рот. Немцы загалдели:
- Партизан!.. партизан...
- Привязалась ко мне! - закричала Женя. - Побирушка! Из-за тебя, дуры, и я попалась. - Женя плюнула в Ютину сторону. - У-у, чтоб тебя!..
Юта поняла: Женя пытается ее спасти, потому и гонит и ругает со злостью. А немцы? Неужели поверят?
Немцы поверили.
Веснушчатый, в квадратных очках, замахнулся на Юту автоматом.
- Пшоль, пшоль!! Вот кому разбить бы очки камнем!
Но Юта не смела даже шевельнуться. В гневных выкриках Жени она слышала приказ: "Молчи! Молчи! Уйди! Доберись до наших! Расскажи! Отомсти!"
Веснушчатый побросал обратно в корзинку толовые шашки. Женю повели, толкая прикладом в спину.
А Юта стояла на дороге. Ноги ее дрожали.
"Женечка! Женечка! Подружка моя!.. Броситься на фашистов, бить, кусать, царапать... Нельзя! Нельзя!.. Женю не спасешь, а погибнуть просто так, ничего не совершив, не убив ни одного врага... Оружие! Винтовку! Автомат!.. Хоть что-нибудь!"
Женю увели, а Юта стояла на дороге, оцепенев от ужаса и горя.
Очнувшись, она бросилась по скользкой обочине следом за подругой. Но Женю уже увели в село.
Юта заплакала.
Отряд расформировывали. Часть бойцов после освобождения Ленинградской области влилась в ряды Советской Армии, часть возвращалась к мирному труду: так много нужно восстанавливать, строить заново! А небольшая группа в триста человек готовилась к трудному переходу в тыл фашистам на все еще занятую ими территорию Советской Эстонии.
Юту настойчиво отправляли в Ленинград. Она отказалась. Совсем недавно ее приняли в комсомол и наконец вручили оружие - карабин. Самый настоящий карабин. И вот теперь, когда в руках у нее оружие, которым можно разить врага, ее гонят из отряда. Заставляют ехать в Ленинград! Вернуть карабин?!
А Женя, которую расстреляли фашисты? Разве не поклялась Юта отомстить за смерть подруги? Нет, она ни за что не поедет ни в какой Ленинград. Она сумеет" уговорить командование! Пусть ее оставят в отряде. Она пойдет в Эстонию, будет драться с врагом. Она отомстит!
И упрямая девочка убедила. Ее оставили в отряде. Был студеный февраль. Над Чудским озером свистел ветер, закручивал колючие снежные вихри, гнал их меж ледяных торосов, рассыпал сухой острой пылью и вновь закручивал в белые подвижные жгуты.
Отряд в триста человек продвигался по льду. Люди, одетые в белые маскировочные халаты, шли медленно. Устали. Ветер хлестал по лицам, забивал рот, не давал дышать. Люди отворачивались, чтобы хоть на секунду перевести дыхание, пробовали идти спиной к ветру, но спотыкались на торосах, оступались, падали.
- Тьфу, нечистая сила! - тихо выругался пожилой партизан. - Экой ветрила! Так и жжет!
И тотчас рядом раздался тонкий голосок:
- Не ворчи, дядя! А то не выйдет из тебя толковой старухи!
- Ох эта Ютка! Еще и шутит! В чем только сила держится?
- Наверно, в носу, - серьезно ответила Юта. - Больно уж твердый у меня кончик носа!
Кругом приглушенно смеялись. А пожилой сказал озабоченно:
- А ну, сей секунд потри! Отморозить недолго...
Юта послушно подхватила огромной варежкой горсть сухого мелкого снега и яростно начала тереть кончик носа.
Наступила ночь. Отряд все шел и шел, пользуясь союзницей-темнотой. Ветер стих; стало немного легче. Но люди устали, как слепые, спотыкались о торосы, шли, с трудом передвигая одеревеневшие ноги. Шли молча - языки не ворочались. Казалось, вот-вот отряд выдохнется, обессиленные партизаны полягут прямо на лед.
И вдруг слабый голосок неуверенно вывел;
Ну, споемте-ка, ребята-бята-бята,
Жили в лагере мы как, как, как
И на солнце, как котята-тята-тята,
Грелись этак, грелись так, так, так.
Странно зазвучала эта веселая пионерская песенка среди ледяных заснеженных торосов, трескучей февральской ночью. Пела Юта. Пела тихо, срывающимся на морозе голосом:
Дым костра, углей сиянье-янье-янье,
Серый пепел и зола-ла-ла!
Дразнит наше обонянье-янве-янье
Дым картошки у костра.
Удивительная песня! Солнце, костер, углей сиянье... Ведь все это было, было... И все это будет! Непременно будет! Не зря же дни и ночи дерутся они с врагом и сейчас вот идут по чудскому льду, навстречу ветру, может быть, навстречу смерти, но непременно навстречу победе! Не все вернутся домой. Пионеры у зажженных костров там, в далеком будущем, вспомнят погибших добрым словом и добрым делом. И новые прекрасные люди, в новом прекрасном, ими построенном мире скажут о павших в этих боях: они жили, боролись и погибли как герои. Вечная память бойцам, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!
И тверже становится шаг, поднимаются головы, воспаленные глаза вглядываются в ночную мглу.
Ах, девчонка, девчонка, если бы знала ты, какие струны затронула старая веселая песенка в сердцах товарищей по оружию!
На исходе вторых суток вышли на эстонский берег. Люди шатались от усталости.
Валенки, покрытые снежной коркой, казались пудовыми. Черный береговой лес, подступивший из вечерней мглы прямо к ледяному озеру, был зловещ и негостеприимен. В каждом темном пятне, в каждом стволе, в изгибах заснеженных веток чудился враг. Что знал отряд про этот берег? Ничего. Надо было идти наощупь. Но, чтобы не рисковать отрядом, послать сначала разведку.
- Юта! Жива?
- Жива.
Девочка лежала на снегу, уткнув лицо в согнутую руку.
- Не замерзла? - Командир склонился над ней. Она хотела встать. - Лежи, лежи. - Он присел рядом. - Ноги-то гудут?
- Как телеграфные столбы.
Командир улыбнулся.
- Не захоронила веселье под чудским ледком?
- Оно живучее.
- А идти можешь?
- Забыли что? Может, песню забыли на том берегу? Так я слетаю.
- Добро!
В одной из изб разбросанного хутора Ростой шла гулянка. Там были тепло и еда. Тепло и еда - то, чего так недоставало усталым партизанам.
Отряд окружил хутор. Хмельных гостей согнали в одно место. Выставили караулы. Наскоро перекусив, бойцы полегли спать. И никто в суете не заметил, как один из гостей, улучив минуту, бросился в сторону и растворился в темноте.
Юта спала на полу, прижав к себе свое сокровище - карабин. Когда невдалеке гулко грохнуло несколько выстрелов, она проснулась вместе со всеми, сонно протерла глаза, не соображая, где она.
С силой распахнулась дверь, и вместе с клубящимся морозным паром в избу ворвался молодой партизан:
- Немцы!
- В ружье! - скомандовал негромко командир.
Партизаны повскакали и кинулись к дверям. Юта побежала вместе с ними, но командир остановил ее:
- Останься в избе с девчатами! Готовьте перевязочный материал. Ждите приказа.
Она осталась с несколькими санитарками в избе.
Снаружи, со стороны озера, залаял, захлебываясь короткими очередями, пулемет. Ему ответил другой, со стороны леса. Гремела беспорядочная ружейная пальба. В нее вплетались глухие трещотки автоматов. Идет бой.
Идет бой. А она сидит здесь, будто девчата сами не справятся с бинтами и индивидуальными пакетами. На то они и санитарки! А она - боец, у нее личное оружие - карабин. И место ее - в бою. Сжав карабин обеими руками, она шагнула к двери и выбежала наружу.
"Я иду, Женя, подружка моя. Иду мстить!" Партизаны пошли в атаку, и вместе с ними пошла бесстрашная маленькая партизанка Юта Бондаровская. Вражеская пуля настигла ее на краю леса, когда же была добыта победа в бою. Юта упала в снег и замерла с карабином в руках, лицом к врагу, будто все еще шла в атаку.
Н. Ходза
СЫНОК
В жаркий воскресный день я сидел на берегу Финского залива. Это, пожалуй, было единственное место на побережье, где по воскресеньям не раздавались гулкие удары по мячу и не слышался визг ребятишек.
Здесь было тихо. От берега до самого шоссе тянулось тенистое кладбище, и люди берегли торжественный покой этого места. Только жадные чайки с пронзительным писком носились над водой.
Автобус в город уходил через сорок минут, можно было не торопиться, и я решил побродить по кладбищу.
Одна из кладбищенских тропинок привела меня к зеленой, свежеокрашенной решетке.
На обелиске я увидел надпись:
ГЕОРГИЙ ФЕДОРОВИЧ АНТОНЕНКО
Род. 21 VIII 1927 г. - Погиб 5 X 1941 г.
Разведчик Отечественной войны
Буйно цветущая черемуха росла у самой могилы, оберегая ее от ветров и ливней. С прикрепленного к обелиску портрета на меня пристально смотрели ясные мальчишеские глаза.
"Ребенок, совсем еще ребенок! - горько подумал я. - Проклятая война!"
Шаги за спиной прервали мои невеселые мысли. Я оглянулся. У решетки стоял какой-то человек. На широкие плечи незнакомца был накинут морской китель. Он молча прошел внутрь ограды, точно не замечая меня, сел на узенькую скамейку и облокотился на врытый в землю столик.
Я понимал, что мне надо уйти, что я здесь лишний, но, сам не знаю почему, сказал:
- Ужасно!.. Мальчик... Погиб, не успев начать жить, ничего не успев сделать...
Незнакомец поднял голову, и тогда я заметил на его смуглой щеке глубокий рубец.
- "Ничего не успев сделать..." - повторил он мою фразу. - Где вы были во время войны? - неожиданно спросил он.
- В Ленинграде. А что?
- Вы помните, как фрицы в сорок первом обстреливали наш город?
- Еще бы! Сколько раз валялся под обстрелом! Можно сказать, чудом жив остался...
- А может быть, и не чудом, - тихо проговорил моряк. - Вы не допускаете такой странной мысли... вдруг вы своей жизнью обязаны совсем неизвестному вам мальчику?
- Не понимаю...
- Понять нелегко...
Моряк невесело улыбнулся, вздохнул и молчаливым жестом указал мне на место рядом с собой.
- Огородников моя фамилия, - сказал он сипло, - Петр Сергеевич Огородников. Капитан-лейтенант в отставке...
Я понял, что услышу рассказ о мальчике. И не ошибся. В этот час я действительно узнал о подвиге петергофского пионера Георгия Антоненко.
Война застала Огородникова на флоте старшиной первой статьи. Однако воевать ему на море долго не пришлось. В конце июля его списали в морскую пехоту и назначили вскорости командиром полковой разведгруппы.
Это были черные дни. Немцы жали со всех сторон, и в августе докатился полк Огородникова от Пскова до Петергофа. Здесь, в штабе полка, он впервые увидел Жору Антоненко. Мальчик держал в руке исписанный карандашом листок из ученической тетради.
Командир полка, измотанный боями, даже не стал читать его заявление.
- Война не пионерский парад, - сказал он зло. - Нам нужны солдаты, а не юные барабанщики!
Расстроенный школьник вышел из штаба. Смеркалось, и он не представлял, куда ему теперь деться. Мать в Ораниенбауме; в Петергофе, где был их дом, немцы. Идти в Ораниенбаум Жора боялся. Он знал: оттуда эвакуируют всех подростков. А уж из тыла, конечно, не было никакой возможности попасть в действующую армию.
После недолгого раздумья Жора решил заночевать в лесной сторожке, чтобы утром снова попытать счастья в другой воинской части.
Едва он углубился в лес, как встретил знакомую бабку - тетю Улю. Она работала в Петергофе, в заводском общежитии. Ее знал весь Петергоф. Потому что она была единственным неграмотным человеком на весь городок. Когда ее уговаривали научиться хотя бы читать, старушка только посмеивалась. Посмеивалась и приговаривала:
- Я и без грамоты, родненькие, неплохо живу. Зарплату мне платят, как грамотной. Дай бог здоровья Советской власти!
Это у нее присказка была такая: "Дай бог здоровья Советской власти!"
Встретив ее в лесу, мальчик не удивился. За последние дни все так изменилось, что никто ничему не удивлялся. Оказалось, что старушка бежала из Петергофа и сейчас пробирается в Ораниенбаум.
- Заблудились вы, тетя Уля, - сказал Жора. - Вам в другую сторону.
Он объяснил ей, как пройти на Ораниенбаум менее опасной дорогой. Старушка долго благодарила его, называла себя темной неграмотной дурой, ругала немцев.
- А ты что здесь делаешь, в лесу-то? - спросила она.
Мальчик решил не открывать свое убежище и сказал, что на опушке, в километре отсюда, у него назначена встреча с дружком - Лешкой Зайцевым. Они решили вдвоем пробираться в Ленинград.
- Счастливо тебе, родненький! - Старушка утерла кончиком головного платка слезу и, сгорбившись, побрела по тропинке.
Когда Жора добрался до сторожки, уже стемнело. Он расстелил в углу свое пальтишко и улегся. Где-то поблизости немцы вели минометный огонь, из Кронштадта била наша тяжелая артиллерия, в звездном небе гудел самолет и рвались огненными брызгами зенитки. Он ворочался с боку на бок, но сна не было. Тогда он накинул пальто и вышел из сторожки. И в этот момент в небе повисла осветительная ракета. В мертвенном тревожном свете он увидел совсем близко какую-то фигуру. Но он уже знал, как обманчиво все выглядит при зловещем свете застывшей в небе ракеты. Это мог быть человек, но мог быть и обыкновенный куст...
Где-то на шоссе грохнул снаряд, и одновременно со взрывом погасла ракета. Все погрузилось в непробиваемую темь.
Человек или куст? Свой или враг?
Жора бросился на землю, отполз в сторону и выкрикнул:
- Кто такой? Стрелять буду!
- Свои, свои, батюшка, не стреляй! Заблудилась я...
- Тетя Уля? Это вы? - Жора вскочил с земли.
- Я, родненький, я, - забормотала старушка. - А ты откуда меня знаешь?
- Я вас по голосу узнал. Это опять я, Жора Антоненко. Идите сюда. Здесь можно переночевать.
В сторожке тетя Уля рассказала, как по дороге в Ораниенбаум она сбилась с пути и снова попала в тот же лес.