4
Всю неделю творилось тихое колдовство. С понедельника до понедельника. Снег не летел и не валил, витал в неподвижном воздухе. Поглядишь - в голове и поплыло.
По дороге в школу Федя ловил ртом снежинки. Они были мохнатые, вкусные.
Но уже на втором уроке промерзшее стекло порозовело, скользнули неясные тени слипшихся последних снежинок, и вдруг алое полымя махнуло по стеклу снизу вверх, словно досадливо сбросили покрывало. Синий огонь так и зазвенел на листьях ледяных кактусов.
- Тебя! - толкала Лилька Федю под партой.
Федя вскочил.
- О чем мы говорили, Страшнов? - спросила Клавдия Алексеевна.
Опустил голову. Сейчас будет нотация, в дневник напишут…
- Ребята, а ведь мы Федю должны не поругать - похвалить, - услышал он нежданное-негаданное. - Вы посмотрите только, какой сад расцвел на наших окнах!
- Зимний сад! - уточнила Лилька.
- Вот что, - сказала Клавдия Алексеевна. - Давайте тихонечко посидим и посмотрим на узоры. Пока солнышко. Дома-то многим и некогда, небось, без дела на окна смотреть… По русскому одно будет задание - написать стихи о зиме. У кого получится - хорошо. У кого не получится - что же делать? Но попробовать все должны.
- А можно сейчас?! - загорелся Федя.
- Пожалуйста.
Ребята смотрели на окно. Яшка положил голову на руки, прикрыл глаза.
Мартынов, прикусив нижнюю губу, исподлобья взглядывал на окно, на Федю, скрипящего пером на весь класс, на учительницу. Открыл чистую тетрадь, встряхнул самописку, но писать не стал.
- Все! Готово! - сказал Федя.
- Пушкин! - хмыкнул Мартынов.
Клавдия Алексеевна удивилась, взяла тетрадь.
- Буквы-то как скачут, словно зайцы! - ребята засмеялись, Федя запылал. - О! Да ты молодец! Выйди к столу и прочитай.
Федя вышел к столу учительницы и торжественно, не боясь ухмылки Мартынова, прочитал.
А снег летит - и все летит.
И вся земля летит.
Снега искрят,
Поля горят.
Огонь в печах горит.
Скребется мышь,
Мороз трещит,
Полено мокрое пищит,
И на крыльце, тиха, как кот,
Метель гнездо из вьюги вьет.
Клавдия Алексеевна положила руки на Федины плечи.
- Молодец! Придешь домой, скажи маме: "Молодец я у тебя!" Пусть мама порадуется.
5
Но после школы Федя домой не пошел. Улизнул от товарищей и остался один. Ему давно не было так хорошо.
По сугробам пролез к реке, сел в снег под кустом лозы, затаился, чтоб стать частицей зимы, чтоб она не отвела ему глаза, пряча свои тайны.
Ветер, перебирая застывшие прутики, посвистывал, словно не умеючи, дул, как малый ребенок в глиняную птичку. Возле локтя Федя увидал вдруг строчку крошечных мышиных следов. Они прострочили узор вокруг кустов, вдоль реки. И, конечно, это была тайна. Если пойти по следам, они приведут к норке. И, может, там вход в ледяные залы дворцов зимы, но Федя не пошел по следам. Он услышал бег воды. Поднялся, сделал несколько шагов на звук и увидал. В снегу была как бы прореха. Всего с ладонь, ну, может, в две ладони. Вода была черная, но она перепрыгивала через какую-то преграду, и прозрачный завиток дрожал в черной лунке, как вихор на мальчишечьей голове.
Федя вдруг почувствовал - ветер-то не холодный, весенний. Зимы было еще ой-е-ей! - только начиналась. Видно, через ледовитые белые заслоны прорвался красный партизан, чтоб сказать всем, ожидающим весну: мы придем.
- Приходи! - шепнул Федя весне одними губами, без звука, чтоб зимы не обидеть.
Домой вернулся мокрый от лопухов ушанки до носков.
Его отругали и послали на печь отогреваться.
Федя лежал, вдыхая запах горячих кирпичей, сухой глины, хлебных крошек. Дремалось.
- Мама, - сказал он. - Я сочинил стихи. Ты хочешь послушать?
- Я слушаю, - откликнулась мама.
А снег летит - и все летит.
И вся земля летит…
Он договаривал слова с трудом, сквозь сон, и сквозь сон слышал, как мама гладит его по голове, и улыбался.
…И вечер удался. Заскрипел снег под санями. Запахло лошадью. Приехал Митрофан Митрофаныч. Он привез мешок пшеницы и мешок отрубей. Привез валенки: маме, Феде, Феликсу. Привез заднюю поросячью ногу и печенку.
Печенку жарили. Все были добрые. Федя читал стихи. Митрофан Митрофаныч прослезился.
Одно мучило Федю: Милке подарков не было. Она уже успела поплакать, сидела за столом набычась, показывала Феликсу и Феде язык, но потом попробовала печенки и немножко развеселилась, провела в сковороде границу и сказала: "Чур, мое!"
Митрофан Митрофаныч ночевать не остался, но на лисенка пошел поглядеть. Лисенок жил теперь под крыльцом, во дворе. Здесь настелили соломы. Было тепло.
- Ну, мать, - сказал отец, проводив ночного гостя, - теперь с хлебом. До весны хватит… А вы, ребятишки, готовьтесь к путешествию. В воскресенье едем к Митрофану Митрофанычу в гости.
Глава одиннадцатая
1
По наезженной дороге сани легки, лошадь потому бежит, что бежится. В санках тесно, но тепло, весело. Отец на облучке, мама и тетя Люся, завернувшись в тулуп, на сиденье, в ногах у них Федя, Феликс и Милка. По самую шею в сене, задавленные старой медвежьей шкурой.
О санки! Если ни о чем не думать, услышишь легкий посвист счастливо отжитых секунд…
Поглядеть на ездоков сбегаются сугробы, кусты, деревья. Деревья обступают, как хоровод: "Каравай, каравай, кого хочешь выбирай". Приподскочат на цыпочки, углядят и тотчас и отпрянут, закружатся, уплывая. А добежав до своего места, и замрут, прижмутся друг к дружке - сироты сиротами, заглядятся, заглядятся вослед. И вот уже позади синё и все - даль: ни деревьев, ни сугробов, ни деревень. Одна неведомая, хоть ты сам только что оттуда, синяя даль. А ты все вперед, все мчишься. Сани с ухаба на ухаб лётом, ныряет небо, земля поворачивается, поворачивается, а все на месте, но видно, что она круглая.
Приехали в сосновый бор. Солнца всю дорогу не было, а тут явилось вдруг. Сосны, как струны арфы, выше, выше - только обмирай от радости. Дорога в подъем, над крупом лошадки парок, отец соскочил на ходу, вожжами шевелит, рукой в санки уперся. И помогает, и седоков своих бережет, как бы санки не разъехались. Дорога над кручей пошла.
На гребешке стали. Вышли из санок "дикий овраг" поглядеть, самый глубокий в здешних краях.
- Истинная пропасть! - ахнула тетя Люся, вцепившись в Милкину ручку и не пуская ее шага сделать лишнего.
Снег в овраге, как вода в омуте - воронкой: завернул раз, другой, третий, а на дне черное око - озеро подо льдом.
- Говорят, внизу дом разбойника стоял. Да под землю ушел, вместе с хозяином. За прегрешения, - говорит отец, усаживая ребят в санки.
- Помнишь бучило на мельнице? - спрашивает Евгения Анатольевна тетю Люсю. - Откуда тебе помнить? Вы все за мамкину юбку держались.
- Зато ты смела чересчур! - кривит губы тетя Люся. - Если бы не Сергев, и не нашли бы.
- О-о-о! - Евгения Анатольевна в испуге округляет глаза. - Уж как потянуло меня, чую - не выберусь, а все равно не кричу. Купаться запрещено в том месте было….
Ребята слушают, затаясь: не часто услышишь, как отец с матерью в детстве бедокурили.
Дорога, петляя, сбегает с кручи в низину. Сосны сначала тоже тянутся за дорогой, но робеют вдруг, редеют, и вот кругом одни березы.
Рябит в глазах, дорога переходит в главный быстрый разворот, вылетает на поляну.
Дом за черным забором. Ворота распахнуты. На крыльце дома, когда-то высокого, прекрасного, а теперь завязшего в паутине пристроек, Митрофан Митрофаныч.
Шапку сдернул, улыбнулся. Сбежал с крыльца и тотчас кинулся распрягать лошадь.
- Сначала коняшку ублажим! - приговаривал. - Коняшку сначала.
Ребята выбираются из санок, озираются.
Кордон среди огромных берез. Ветки, припорошенные инеем, - настоящее кружево. Пушистая поляна, пушистые березы, и на небе над березами пушистое.
На втором крыльце, где дверь забита досками крест-накрест, прыгают, посвистывают синицы.
- Синички мои! Тоже гостям рады! - возникает за спиной гостей Митрофан Митрофаныч. - Конь кушает. Овсеца засыпал вволю. Теперь и мы в тепло, хозяева природы.
В доме на скобленых полах синие половики, в красном углу портрет Сталина, под ним полотенце с красными петухами.
Хозяйка дома пышет, как печь, здоровьем, улыбкой, радушием.
- Проходите! - поет она. - Мальчики-то! Красавцы! А девочка-то! Чистый ангел!
- За стол! За стол! - командует бодро Митрофан Митрофаныч.
И все садятся за стол.
Хозяйка носит закуски: грибы, капусту, огурцы. Сало, сметану, вареники.
- Чем богаты! Чем богаты! - приговаривает она.
Перед детьми поставлен красный свекольный квас.
Отец нахваливает геройство Митрофана Митрофаныча.
Оказывается, он дважды подавал заявление в военкомат, чтоб на фронт взяли. Первый раз, когда "ворога" погнали от Сталинграда, во второй раз - когда войска наши вступили в западные страны.
- Рубки ухода у него, как городской проспект, - Страшнов хлопает Митрофана Митрофаныча по плечу. - Недавно проверяли его работу - оценка "отлично". А какие питомники! Я в научно-исследовательском институте, когда диплом писал, таких не видал. Без преувеличения - каждое дерево знает. Каждое дерево ему родное. При мне сухостой рубили. Так Митрофан Митрофаныч аж занедужил. "Знаю, - говорит, - глупость, но как возьмутся пилить лес - плачу. Ведь сколько росли, родимые, сколько радовали…" На таких лесниках все лесное хозяйство держится.
Это же самое отец и вчера ночью говорил маме, и мама, послушав, спросила:
- А чего ж Кривоусов к нему ездит?
- А пропадите вы пропадом! - рассердился на маму отец. - Отчего ж Кривоусову к леснику не приехать! Кривоусов, чай, директор!
- Вор он, ваш Кривоусов, сам говорил!
- А Митрофан Митрофаныч - не позволит! Ни директору, ни кому другому. Да ты сама убедишься завтра, какой это человек!
- Боюсь его подарочков, - сказала мама. - Больно мягко стелет.
- Брось, говорю! Не могу такого слышать от тебя. На Люсю свою глядишь? Не все такие. Не все, матушка. Подозревать всех людей в дурном - лучше не жить.
- Ну, если хороший, слава богу, - согласилась мама. - Давай спать, детей перебудим.
А Митрофан Митрофаныч и вправду был хороший. Он велел хозяйке своей принести балалайку. Заиграл, обеими ногами запритопывал:
Трынь да брынь,
Трынь да брынь,
Я иду, трясуся.
Темень - глаз поколи,
А в лесу бабуся.
Трынь-брынь - огоньки
Ходят-бродят сини.
Или золото найду,
Иль пропаду в трясине.
- Пляши, ребята! - крикнул Митрофан Митрофаныч.
Отец вскочил, хлопнул ладонями в такт, и Милка вдруг - прыг на середину комнаты и стала кружиться на одном месте. Федя и Феликс тоже пошли плясать. Садились на корточки, выставляли то одну ногу, то другую. Присядка да и только!
Тут и хозяйка вышла, за концы платка цветного взялась, голову закинула и пошла ногами стучать, так что стекло в лампе закачалось, зазвенело.
Старший Страшнов тоже не утерпел, выскочил, руки раскинул, глаза вытаращил, бровь дугой, ножкой о ножку, на носки вскочил: то ли русская, то ли лезгинка, но здорово!
Уморились плясуны, да и Митрофан Митрофаныч тоже пот отер полотенцем. Хозяйка ему специально подала.
Евгения Анатольевна на окошко показывает Страшнову:
- Синё. Домой пора. Волки ведь балуют.
- Что нам волки?! - Страшнов чубом тряхнул, огурчиком хрустнул.
А Митрофан Митрофаныч из-за стола поднялся.
- Пойду запрягать! Верно Евгения Анатольевна говорит. Волки балуют.
Стали собираться, одеваться. Хозяйка вынесла узел с пирогами.
- На дорожку.
- Что вы! Что вы! - стала отказываться Евгения Анатольевна.
- Лошадка готова! - объявил резвый Митрофан Митрофаныч. - Морозно.
- Ну, спасибо, мин херц! - обнял его за плечи Страшнов, видимо, начиная входить в роль Петра Великого. - Утешил.
- Спасибо вам, что посетили! - заулыбался Митрофан Митрофаныч. И хлопнул себя по лбу. - Чуть не забыл… Николай Акиндинович, подмахни, бога ради, одну бумажонку.
И тотчас бумажонку эту достал из пиджака.
- Перо! - распорядился Петр Великий и подошел к окну. - Свету!
- Сей миг! - сказала хозяйка, суетясь возле лампы.
- Да чего читать! - воскликнул Митрофан Митрофаныч. - Чтение-то невелико, и дело - пустяк.
Лампа загорелась. Николай Акиндинович взял ручку, поданную Митрофаном Митрофанычем, обмакнул перо в чернильницу. Поднес бумагу под лампу, почитал, раскрыл ладонь, лист косо покружился в воздухе и лег на пол возле Николая Акиндиновича. Николай Акиндинович встал на него двумя ногами и вытер о него оба сапога.
- Вот так! - сказал он.
- Нет-с, не так! - Митрофан Митрофаныч, красный, как свекла, нагнулся, схватил бумагу. - Нет-с не так, милейший Николай Акиндинович. А на что, спрашивается, я вас всех кормил-поил, подарки дарил?
- Евгения! - крикнул Страшнов, чернея. - Деньги при тебе?
- У меня есть! - сказала тетя Люся.
- Давай!
Страшнов взял три сотенных бумажки, положил на стол.
- Есть еще?
Тетя Люся достала из сумки две пятерки, десятку, тридцатку, несколько рублей.
- Получите, Митрофан Митрофаныч. Довольно с вас?
- Нет, Николай Акиндинович, этого маловато. Валенки, зерно.
- А разве я не платил за них?
- Платить-то платили, - хихикнул лесник. - Да цену-то давали государственную. В магазине без карточек хлеба не дадут, а на базаре - оберут. Давайте тишком, пока шума не приключилось.
Страшнов горестно потряс головой и распахнул пиджак.
- За то, что ты мне в душу плюнул, я тебя высеку.
Мать и тетя Люся повисли на руках Страшнова, ребята выскочили на улицу. Попрыгали все гурьбой в санки.
Поехали.
Лошадью правила тетя Люся. Страшнов лежал на плече Евгении Анатольевны и плакал, как сильно обиженный ребенок.
2
Оглянись - красота,
Что на радость нам дана.
То поет лишь душа:
"Ох, как жизнь, ох как жизнь хороша!"
Все блестит, все горит,
И чарует, и манит,
Но печально для нас -
Мы живем лишь один только раз.
Наконец-то Николай Акиндинович пел. Гитара стонала. Лопнула, раскровавив пальцы, струна, летал чуб над головой удалой.
Эх, ехал на ярмарку
Ухарь-купец.
Ухарь-купец, удалой молодец.
Заехал в деревню коней напоить,
Славной гульбою народ удивить.
И без передыху:
Не пора ль, Пантелей,
Постыдиться людей
И опять за работу приняться?
Промотал хомуты,
Промотал лошадей,
Видно, по миру хочешь ты шляться!
В гостях у Страшновых был военком. У него на днях случился приступ головной боли. Осколок напоминал о себе.
- Пришел к вам песнями лечиться, - снимая шинель, говорил военком.
Страшнову сначала никак не пелось. Он только что вернулся из лесхоза. Директор наорал, цепляясь за мелкие промахи. А потом вдруг стал ласковым и заговорил о сосновом строевом лесе в обходе Митрофана Митрофаныча.
- Знаешь, куда пойдет этот лес? - закатил глаза Кривоусов. - Так что не шуми, не упрямься и вообще будь молодцом. Ты - человек умный. Какие там у вас заболевания у деревьев, вспомни? Чтобы спасти весь лес, срубишь часть.
- Ни одного дерева не дам, - сказал Страшнов. - Ни одного.
- И спрашивать не станем! - Кривоусов закурил "Герцеговину Флор". - Дела сдашь Горбунову.
- Но я, кажется, заявления об уходе не подавал?
- Подашь. А не подашь - пожалеешь.
…- И это у нас творится! - крутил головой Страшнов, а военком улыбался отрешенно и грустно.
- Знаешь, Николай, не связывайся. Пока добьешься правды, ребятишек голодом вволю наморишь.
- Но для себя разве я стараюсь? Лес хочу спасти. Уникальное место в здешнем краю. Срубить такой лес - прежде всего, землю потерять. Овраг дремать не будет.
- Сколько этого леса войной пожгло! Сколько полей перепахано снарядами. Брось, Николай!
- Не брошу!
- Ну, как знаешь…
Женщин в доме совсем не слышно. Страшно было женщинам. Один Федя радовался. Все-таки отец не подкачал в решительный момент.
- Эх! - крикнул Страшнов, берясь за гитару. - Петь так петь!
И запели они с военкомом "Каховку", а потом "Крутится, вертится шар голубой", "На Дальнем Востоке акула…" Мол, не лезет в акулью глотку, для этого глотка мала!
- Что же ты задумал, отец? - спросила ночью мама. - Ну на что нам твоя правда? Правдой сыт не будешь. Дети маленькие…
- Не маленькие! Федя меня не осудит. За что другое, за переезд сюда даже - осудит. А за это - нет! - и позвал: - Федя, спишь?
- Не сплю, папа!
- Давай-ка, брат, почитаем наше любимое!
Отец поднялся, зажег лампу, поставил на пол и сел, прислонясь спиной к сундуку.
- "Остров сокровищ" будем читать? - спросил Феликс.
- "Остров сокровищ"!
- И я хочу слушать! - закричала Милка.
На нее заворчали и тетя Люся, и бабка Вера.
- Иди ко мне! - позвал Федя.
Милка прибежала, залезла под одеяло, прижалась к нему.
- Холодно! - прошептала она.
- Сейчас нагреешься! - Федя почему-то погладил Милку по волосам. - Какие легкие! Как пух!
- Ну, тихо! Начинаю, - сказал отец.
Книжка у них была повидавшая на своем веку разного читателя, потому и начиналась далеко не с первой страницы, а та, что была первой - с середины, верхнюю часть кто-то пустил на самокрутку.
- "Если дело дойдет до виселицы, так пусть на ней болтаются все!.."