- Выкидывай! - вдруг вскрикнула Прасковья. - Выкидывай! С тобой хочу! С тобой! Хоть час. А потом - умереть не жалко!
- Вы что, оглохли?! - молодецки взвился Николай Акиндинович. Да и природа для злого геройства была подходящая. Небо в тучах, как в черной паутине, а у горизонта хоть и ясно, да не светлой ясью, багряно, словно налитые кровью глаза быков.
- Геть! - выхватил Николай Акиндинович кнут у Цуры и - стегать мужиков с плеча. Те и выкинулись из тарантаса, чтоб убитыми не быть.
Подхватил Николай Акиндинович вожжи.
- Геть! Геть! - укатил неведомо куда.
2
Цура бегом бежал в Старожилово. Прибежал к дому, а войти не смеет. Кинулся к Страшновым.
- Где Николай Акиндинович? - испугалась Евгения Анатольевна.
- Совещание у них там, я пешком, отпросился, - соврал Цура. - Федю бы мне. Рассказать ему обещал… сказку.
Федя отложил уроки и вышел к Цуре. Тот повел его на пустырь, к бузине.
- Здесь постоим, - сказал Цура, трясясь и стуча зубами.
- Ты озяб? - спросил Федя.
- Какое там! Я хоть сейчас в воду. Такие вот, Федька, дела… Ты молчи. Стой и молчи. А я тебе расскажу. Отец твой мою Прасковью в луга увез…
Федя спрятал голову в плечи. Он тотчас "увидал": совещание, отец положил руку на талию Цуриной жены и улыбается ей. Задрожал Федя, как Цура.
- Ты его н-н-не вини! - стуча зубами, заикался Цура. - Он - мужик. Ему что? Я и свою - н-н-не вин-ню. Я, сам видишь, замухрышка. Полчеловека. Прасковья со мной и нн-настыдилась, и на-на-страдалась. Ох, настрадала-ась. Бог меня наказал. Я свою, старую, девчонку, ман-нюсенькую, кинул - и все! А Прасковья - меня кинула…
Цура обнял Федю, поцеловал. Щеки у Цуры были мокрые.
- Н-не! Федька, ты не бойся! - улыбался Цура сквозь слезы. - Он любит Евгению Анатольевну. В нем кровь бешеная, а моя подкатилась под бочок… Разве он вас, тебя и Фелю, оставит ради бабы?..
- Я умереть хочу! - сказал Федя. - Зачем я все это знаю?
- Федька! Брось ты, Федька! - Цура встал на колени, прижался к Феде. - У тебя вся жизнь впереди. У меня вон - и то… Я буду жить. Ради Прасковьи… Она бедненькая, право слово. А меня, брат, прости. Очумел с горя. К кому кинуться? К тебе вот и кинулся. Прости, Федя. Ты постой возле крыльца, а я сбегаю за ними. Они уж, чай, тоже опамятовались, домой едут. Уж теперь близко.
Цура привел Федю на крыльцо лесничества и кинулся бежать по дороге. Федя сидел и дрожал. Ни о чем не думал. Совсем ни о чем. Только дрожал.
Лошадь шла сама. Добрела до Цуры, стоявшего на дороге, и остановилась.
- Саша, ты? - окликнула из тарантаса Прасковья.
- Он самый! - веселым голосом прозвенел Цура.
Прыгнул на козлы, шевельнул вожжами. Прасковья поднялась в тарантасе, села возле Цуры на козлах, положила голову ему на плечо.
- Я теперь до самой смерти твоя.
Цура переложил вожжи в левую руку и погладил Прасковью правой рукой по простоволосой голове.
Николай Акиндинович сидел в тарантасе не шелохнувшись.
3
Федя проснулся и затаил дыхание. Пусть думают, что он спит. Совсем бы не просыпаться! Но ведь в школу надо. Сейчас мама подойдет будить. Как же он посмотрит ей в глаза, когда в нем от нее, от мамы, стыдная тайна, такая стыдная, что все-таки лучше умереть, чем так теперь жить. Теперь жить - значит лгать. Всегда, каждую минуту, потому что это в нем, и никуда это не денешь.
Федя замирает, слушает дом. В доме тихо. Только печь постреливает сухими дровами.
Федя соображает, как ему незаметно выскользнуть из-под одеяла, одеться, схватить ранец и убежать в школу. Только чтобы поменьше быть с ними, которым надо теперь всегда лгать.
Федя ползет под одеялом, к краю сундука, и вдруг - голоса, дверь распахивается.
- Сюда! - говорит мама. - Куда пальто? Я подержу. Мама Вера, повесь пальто доктора.
"Кто же это заболел? - пугается Федя, но тут злоба сжимает его маленькое сердце. - Это - он. Пусть болеет! Только это не болезнь - притворство. Он умеет притворяться. Как что натворит, так мама должна доктора звать".
Кто-то подошел, поднял Федю и отодвинул от края. Этот кто-то - мама. Федя, не открывая глаз, знает - это мама. Ему хочется, чтоб она его погладила. Мамина рука ложится на голову.
- Вставай, сынок! В школу тебе.
Федя открывает глаза. Ему бы броситься к маме, прижаться бы, заплакать, но в комнате чужие. Щелкает замочек саквояжа, пахнет лекарством.
- Папе сделают укол, и все будет хорошо! - успокаивает мама Федю.
Федя, прикрываясь одеялом, хватает одежду и выскальзывает на кухню. Стуча зубами от непонятного холода - из печи пышет горячо, огонь веселый, добрый, - Федя одевается. Приходит бабка Вера с ведром колодезной воды, Федя хватает ковш, пьет.
- Замерз, а воду холодную хлещешь! - удивляется бабка Вера.
Федя хватает ранец и, не оглядываясь, бежит из дома. В школу еще рано. Федя выбирает длинную окольную дорогу, через липовый парк.
Заря утренняя горит медленно, сама для себя - не греет землю. Черные от ночного дождя деревья пахнут корой, роняют с голых прутиков капли. Капли щелкают по листве, устилающей землю. Ни сесть, ни прислониться. Все против Феди: и люди, и растения. Есть еще лисенок, но дружбы и с ним не получилось. Скалит зубы, норовит откусить палец.
Федя бредет по аллее. Капли щелкают по листве, по ранцу, по плечам, по голове.
В средние века была пытка. На голову человека лили по капле воду. Человек сходил с ума.
"А зачем мне ум? Чтоб все знать? Чтоб жить с ними?" - кричит Федя про себя и ужасается.
Федя замирает, смотрит украдкой на небо. Небо в золоте. У неба редкая осенняя радость - быть ясным.
"Надо пойти к Иннокентию, Цветы - Обещанье Плода", - вспоминает Федя.
Мчится по аллее, через мокрый луг, к башне-дому чудака.
Дверь уже не стоит возле дома, дверь на месте, холодно стало на дворе.
Федя на цыпочках поднимается на крыльцо и вздрагивает.
- Заходи, вставший спозаранку.
Федя, может, и не решился бы открыть дверь, постоял бы и ушел, а теперь не войти стыднее, чем войти.
- Федя! - обрадовался Иннокентий. - А я тебе подарок приготовил.
- Подарок?
- Смотри.
Иннокентий достал из-под стола деревяшечку с ладошку, а та деревяшечка и впрямь оказалась ладошкой, а на ладошке лягушонок, а во рту у лягушонка диковинный цветок.
- Ах! - только и сказал Федя и взял подарок в ладони, и держал, как держат воду в пригоршне.
- Я знал, что тебе понравится, - сказал Иннокентий. - Это на память тебе. Я перезимую и уйду. Весной война кончится… Кончится, кончится! Будь уверен! В город пойду, я ведь городской человек. Война меня в деревню загнала.
- А вы памятники делали? - выпалил Федя, собравшись с духом.
Он уже успел нарисовать себе город с площадями, и на этих площадях памятники - добрые звери доброго Иннокентия.
Старик улыбнулся, покачал головой.
- Памятников мне, мальчик, не заказывали. Кто же станет заказывать памятник чудаку?
И тогда, опустив голову, чтоб в последний миг не застесняться, не скомкать главного своего вопроса, Федя спросил:
- А вы чудак правдашний или понарошке?
Сильная большая рука накрыла Федину голову, погладила.
- Ты и сам не знаешь, какой важный вопрос задал мне, - сказал Иннокентий. - Что делать, есть люди, которые и люди-то понарошке.
Он встал, положил огромные свои ладони на головы деревянных зверей.
- Пусть они тебе скажут, правдашний я чудак или только чудаком притворился.
Федю не высмеяли, и вечное его смущение перед людьми отступилось от него.
- Нет, вы чудак! - бухнул он со всего пылу-жару и тотчас пожалел Иннокентия. - Но ведь чудакам - плохо.
- Ты не прав, мальчик! - загремел во весь голос Иннокентий. - Быть чудаком - счастье! Вырастешь, пойдешь по белу свету и увидишь ты, друг мой, на своем пути великие чудеса! Вот тогда и вспомнишь старого Иннокентия. Потому что все они, все чудеса света сотворены - чудаками…
Иннокентий взял у Феди лягушонка, положил в плетенную из стружки коробку.
- Чтоб цветок не поломался. Спрячь в ранец.
4
В школе было хорошо. В школе Федя был Федей, третьеклассником. Но звенел последний звонок, и ребята разбегались по домам, и Федя бежал к дому, а на пороге медлил.
Он заходил в сенцы, прятал ранец за ларь. И, ступая на самые верные, нескрипучие половицы, выскакивал во двор и - в конюшню. Лошадь всегда была на работе, Федя забирался в ясли, садился в уголок, на охапку сена, и сидел, проводил время. Слушал, как за перегородкой из жердей корова Красавка и телка Жданка жуют сено.
Едва вьюнок, растущий в нем, начинал пускать листики образов - мама очередную мельницу вышивает, огонек, спрятанный в тети Люсином бриллианте, бабка Вера, растапливающая печь, - Федя спохватывался и выдирал вьюнок без жалости. Лучше разглядывать бревна. Бревна были деревьями. Покачивался лес, летела туча, из тучи просекали воздух серебряные стрелы крупного дождя. Федя прикрывал голову ладонями, а к нему, хохоча, бежал отец… Стой! Опять вьюнок. Федя тряс головой, выдергивал пук сена и разглядывал, угадывая травы.
Хлопали в доме двери. Это бабка Вера вышла посмотреть, где же Федя? Пора обедать! Федя выскакивал из яслей, мчался в сени, хватал ранец, опять выскальзывал на двор, ждал бабкиных шагов и объявлялся на крыльце, тщательно вытирая ноги о мешковину.
- Вот он! - удивлялась бабка Вера. - Как же это я тебя проглядела?
- Так я через двор!
- Слепая стала совсем! - вздыхала бабка. - Скорее мой руки, да за стол. Все уже сели. Что-то держать вас стали подолгу.
- Третий класс! - важно говорил Федя. И отворял дверь дома.
- Вот и ученик! - радостно восклицал Николай Акиндинович со своего заглавного за столом места.
Федя деловито стаскивал ранец, шел к печи, гремел пестиком умывальника. Лишь бы не откликнуться на отцовскую радость, лишь бы не поглядеть ему в глаза.
- Сегодня клецки и гречневая каша с мясом! - сообщала Милка.
- По семи клецок полагается! - сообщал Феликс старшему брату.
Федя садился на свое место, мгновенно набивал полный рот.
- Ну, какие успехи? - спрашивал отец.
- Пыроднойречипятерка!
- Федя, не говори с полным ртом, подавишься! - сердилась мама.
Федя понимал: отмалчиваться нельзя, спросят - на кого в обиде? И он старался быть незаметным.
- На глазах парень повзрослел, - углядела Федину сдержанность тетя Люся.
- У тебя ничего не болит? - беспокоился отец.
- Не болит, - отвечал Федя.
Ел, выскакивал из-за стола, бежал кормить лисенка. Взрослые уходили на работу, Федя возвращался домой и садился учить уроки.
Учил не учил, но сидел подолгу, до темноты. Потом складывал ранец, забирался на печь, ждал ужина.
Пока малыши примеривались к еде, как лучше да повкуснее съесть, Федя проглатывал свою долю, опять шел кормить лисенка.
Бросив ему еду, стоял в уголке двора, глядел, как мигают звезды, а если накрапывал дождь, прятался в сенях, за ларем.
Наконец ужин заканчивался, Федя приходил домой, проборматывал "спокойной ночи" и ложился на своем сундуке.
Федя услышал, как отец ночью сказал матери:
- Что-то неладное творится с Федей.
- Растет, - успокоила отца мать.
Он думал о нем, а Федя готов был заорать что-то дикое и орать, пока не лопнет сердце, не хотел, чтобы он о нем думал.
Глава десятая
1
Зал был холодный, его начнут топить, когда ляжет снег, и не какой-нибудь первый, а серьезный, тот, что лежит до весны. Народу в зале не было, третьеклассники вышли на сцену не с концертом, а вышли дать пионерскую клятву.
Выстроились к залу вполоборота. На сцене висел самый большой в Старожилове портрет Владимира Ильича Ленина. Клятву давали не хором, а каждый за себя.
Пионервожатая, девушка Муся из десятого класса, вызывала ребят по алфавиту, и Федя сгорал в огне волнения.
- Страшнов!
Обмер, обмяк, но тотчас все пружинки в нем распрямились до тонкого звона. Он сделал три шага вперед и остался один на один с любимым вождем. Федя ему клялся быть верным, ему - быть революционным бойцом за прекрасное будущее. Федя говорил слова клятвы и слышал свой голос где-то позади себя, под куполом зрительного зала - так он был высок в любви и счастье.
- Повернись ко мне! Ко мне подойди! - прошептала пионервожатая. - Страшнов!
Федя наконец услышал, оглянулся, не видя еще ничего вокруг, пошел на голос.
Пионервожатая взяла его за руку, поставила перед собой, повязала галстук.
- За дело Ленина - Сталина будь готов!
- Всегда готов! - крикнул Федя, и его рука по всем правилам взмыла над головой.
Потом они пели Гимн Советского Союза. Потом сошли со сцены в зал, сняли и вернули вожатой галстуки. Галстуки были чужие, свои нужно еще сшить, матерям забота.
Кук не был перед портретом вождя народов. Сказали - болеет.
- Яшка! - говорил Федя, когда они шли домой. - Теперь мы настоящие борцы. Ты бы мог как Зоя или как Матросов? Я бы - мог.
- Мы с тобой ого-го! - хмыкнул Яшка. - А вот как с Куком быть? Как мы ему в глаза поглядим? Или, может быть, ты знаешь, чем мы его лучше?
Федя примолк, крылышки радости слегка обвисли.
2
Заявился Горбунов.
Евгения Анатольевна принесла еду. Лесничий и объездчик сидели, по-мордовски говорили - Страшнов с Волги: по-мордовски, по-чувашски, по-татарски умел. И хохотали! До слез, до икоты. Страшнов постанывал от неизбывного веселья, отирал подолом рубахи побелевшее лицо - в горе и в радости белел.
- А песню допеть надо! - ударил он по столу кулаком. - Федька, гитару!
Федя пошел, принес гитару.
- Из-за острова на стрежень, - зарокотал Страшнов нарочитым басом, - на простор речной волны… Федька, подпевай!
Теперь гитара звучала в доме редко. А раньше пели. Все вместе: Федя, Феликс, мама. Вел песню он.
Ах, как любил Федя его таким вот, хохочущим до слез и стона, поющим. Тряхнет-тряхнет кудрявым чубом, а потом гордо откинет голову и как бы задумается. Но теперь все было по-другому, теперь Федя ненавидел в нем все, что любил.
И опять в яслях. Лошадь сегодня в конюшне. Поглядывает на Федю, пофыркивает, переступает с ноги на ногу.
Федя откидывается, чтоб лечь, и больно ударяется головой о стену. Слезы текут сами собой.
Подходит к яслям лошадь, тычется верхней толстой губой в Федино лицо.
- Спасибо, - шепчет Федя. - Спасибо тебе за все.
И засыпает.
3
Когда Федя проснулся и вышел, крадучись, из конюшни, на земле лежал снег.
Смеркалось.
Снег голубел, как скворчиное яичко.
Федя сел на корточки, долго, осторожно опускал ладонь, чтоб и коснуться пороши, и не потревожить. Ему было жалко наступать на прекрасный, на голубой первый снег.
Поднялся на крыльцо, долго смотрел в белое пространство.
Теперь на земле потишало. Даже липовая аллея не была огромной и черной. Она отдалилась. Белесая дымка стояла меж дерев. А на сучьях, на каждой ветке, на каждом прутике лежал снег.
Федя закрыл глаза, стоял, ждал. И на его лицо опустилась снежинка. Снег уже не шел, но она взялась откуда-то, зацепилась за ресничку, и Федя все боялся передохнуть: как бы не улетела.
Так и стоял он, пока снежинка не растаяла.