- Э! - махнул рукой Горбунов. - Ошиблась. Не о себе пекусь. По мне все бабы одинаковы. Оттого я над ними власть имею полную.
- Что ж тебе сказать? - покачала головой Афросинья Марковна. - Пожалеть тебя надо, коли правду говоришь.
- Ишь ты, мудроватая! - закряхтел Горбунов и тотчас понизил голос. - Ты вот чего скажи, с какой стати такая краля на Цуренка кинулась?
- У Александра Ивановича - сердце хорошее.
- Тьфу ты! Ей о деле, она о сердце! - Горбунов и вправду плюнул и растер.
- Правда денег стоит, - усмехнулась Марковна.
- Полвоза сена для твоей козы! - Горбунов шуток не понимал, да и Афросинья Марковна, видно, шутить без умысла тоже не умела.
- Приблизься! - тотчас сказала Цурина соседка.
Федя понял: сейчас он узнает какую-то взрослую тайну. Может быть, стыдную, не для детей. И, конечно, он должен был уйти, но как? Незаметно уйти было нельзя, и Федя перестал дышать.
- История тут самая обычная, - принялась сплетничать горничная ее светлости. - У истинных красавиц легкого счастья не бывает, по себе знаю. Ухажеров - пруд пруди, а любимого все нет и нет. Тот неказист, тот чинами не вышел. Принца ждут! И дождалась Прасковья - войны. Многих сверстников побило, из тех, кто посмелее был, кто под окнами ее ночи простаивал. Потом объявился в Старожилове заезжий майор. Бросилась девка свое упущенное наверстывать, да и здесь не успела. Сразу-то гордостью девичьей не поступилась, а когда сдаться было прилично, приказ пришел, и в единочасье майор уехал. Да и погиб… Тут и заметалась Прасковья. Один с войны без обоих ног явился, другой без глаз, третий, к которому до войны она немного снисходила, получил ранение в пах. Это несчастье вконец бедную сломило. Тут и слились две судьбы, как две реки. Александр Иванович как раз из армии вернулся. Деньжонки у него были, гармошка. Выйдет на завалинку пиликать, засидевшиеся девчата валом идут. Хоть росточком - горе, а все мужик. Нюра, девушка одна, тоже махонькая, пристроилась было у Александра Ивановича в сердце, ну, а Прасковья решила свое могущество показать. Где ж против нее устоять? Раз пришла на гулянье, а на другой день - свадьба. С той поры не видать Прасковьи в Старожилове. Мелькнет, как тень. И опять нет ее.
- Не больно глаза проплакала! - хихикнул Горбунов. - Цура, гляжу я, мал да удал.
- Верно, не плачет… Затворничеством себя казнит.
- Давай-ка, Марковна, вызволим бедняжку из ее клетки. Ты поди, покалякай с ней…
- О ком печешься, не пойму?
- Сказал - не о себе.
Они многозначительно помолчали, а у Феди сердце нехорошо затрепетало. Он не позволил предчувствию превратиться в слова, но оно осталось в нем, на самой глубине.
6
Ночью Федя не мог заснуть.
Не заснул и был наказан еще одним подслушанным разговором старших.
- Иван Иванович скандал закатил в управлении, - сказал отец матери. - Работника у него сманили.
- Мерзавец, - откликнулась мать.
- Еще какой! В военкомат ездил, сена военкому навозил - лишь бы от меня избавиться.
- Как же! Воровать помешали! У человека язва желудка, нервы больные. В сорок первом брали и вернули… Спасибо, ты сообразил с Унгара в другой район переехать. Теперь Ивану Ивановичу - воля.
- Черт с ним! Лесов жалко. Пока его догадаются снять, лучшие леса сведет, ублюдок… Между прочим, здешний военком - прекрасный мужик. Майора получает на днях. Его под Москвой чуть не насмерть. Ранение в висок. На треть сантиметра в сторону, был бы готов. Жена у него красавица.
Феде услышанного хватило, чтобы промучиться без сна до рассвета. Значит, они бежали с Унгара? Значит, отец бежал от войны? Бежал, и мама об этом знает и хвалит за это… Мать и отец - трусы?
7
Уснул Федя, как в омут нырнул, тотчас и вынырнул, а уже солнце. Мама свое пальто старое - Федино одеяло - с пола подняла.
- Чего так разбросался? Спи, не вставай. Рано. Я еще Красавку не доила.
- Выспался, - Федя сел, прислушиваясь к себе, может, показалось, что выспался.
- Ложись! - шепнула мама.
- Я с тобой, Красавку в стадо провожу.
- Феликса не разбуди.
Федя оделся, выскользнул во двор.
Трава бела и тяжела под росой.
Федя босиком, поджимает пальцы - земля холодна. Стряхнул с укропа росу в ладонь, слизнул. Во рту укропный холодок.
Слышно из хлева, как бьются о ведро тугие струи молока. Замычала телка Жданка, дочка Красавки.
Красавка - корова, каких поискать, за такой коровой, как у Христа за пазухой. Молока даёт много, сливок в кринке с ладонь. Одна печаль: Жданка - тринадцатый телок.
Стареет Красавка, вот и оставили Жданку на племя. Если в мать, цены ей не будет.
Николай Акиндинович и сам о себе говорит: "Не хозяин". Старается ни коровьих, ни поросячьих дел не касаться. Достать поросенка - достанет, сена исполу ему накосят, как всегда, подсунут, что похуже. А ему все равно; сеновал набит и - отвяжитесь.
Хозяйство на Евгении Анатольевне. Корову подоить, выгнать, наполдни сбегать, из стада встретить, навоз почистить, корма задать. Евгения Анатольевна свою работу так делает, что другим не видно. Видно - за вышивками сидит жена лесничего. Белоручка. А ей и нравится, что белоручка: жене человека с высшим образованием пристало ли навоз тягать?
Евгения Анатольевна выходит с полным подойником. Где-то на краю Старожилова хлопает пастуший кнут.
- Опаздываем, выгоняй сам!
Федя отворил ворота, распахнул дверь хлева.
- Пошли, пошли! - закричал он баском.
Красавка вышла, красная на утреннем солнышке. Потянулась к Феде черным носом. Федя погладил корову по вытянутой шее и слегка стукнул по тугой спине.
- Пошла, Жданке дай дорогу!
Жданка выметнулась боком, игривая, молодая, точь-в-точь мать, только помельче.
На улице Федя делает вид, что Красавка и Жданка сами по себе, а он сам по себе. Ему стыдно, что у них корова, даже почти две, как у деревенских.
Ой, как не хотелось ему плестись за коровами, да ведь сам напросился спросонок.
Мама догнала его, и вдруг Федя увидел Яшку. Тот тоже гнал корову.
- Привет! - крикнул он Феде, подошел, подал руку. - Хороша у вас корова, и молодая хороша, а у нас коза козой.
Вздохнул.
- Чего же не поменяете? - спросила мама.
- Привыкли к коровенке, - улыбнулся Яшка, - а главное дело - сена ей поменьше надо. На большую не напасешься.
Яшка ничуть не страдал, что у него корова, и Федя повеселел.
Красавка и Жданка влились в стадо, мама с Федей потихоньку пошли домой. Мама положила на Федино плечо руку. Рука у мамы - мамина, но Федя высвободился, пошел сам по себе. От вчерашних разговоров у него и сегодня щеки горят.
8
Когда подошли к дому, увидали на крыльце трех хмурых женщин. Одна из них мать Оксаны, но она Федю не признала.
Евгения Анатольевна прошла с сыном двором, затворила ворота. Отец умывался, сердито стуча пестиком рукомойника.
- Чуть свет пожаловали!
- Случилось что?
- Порубка.
Прихватив чашку с кипятком, Страшнов открыл контору, крикнул женщинам:
- Заходите!
Зашли. Мать Оксаны, лесник, села на табуретку. Две других остались стоять. Николай Акиндинович разглаживал акт на столе, не поднимая головы, кивнул порубщицам:
- Садитесь!
- Постоим, - прошептала одна.
- Березу, стало быть, и две осины смахнули? - спросил Страшнов лесника.
- Березу и две осины.
- На топливо?
- И на топливо маленько, а главное - крышу поправить, подгнила, не ровен час - рухнет. Тогда совсем пропадать.
Страшнову никак не хотелось поглядеть на виноватых, поглядишь человеку в глаза, и все казенное ожесточение пойдет насмарку.
За глаза осудить просто, а вот когда на тебя глядят, когда ждут от тебя хоть не пощады, так малого снисхождения - крест. Тяжкий крест.
Одна порубщица - старушка почти, а та, что отвечала, лет, может, двадцати трех, а то и моложе.
- Дети есть?
- У меня двое, - сказала молодка, - у Аксиньи четверо, старший на фронте.
- Что же вы осиной крышу крепить вздумали?
- Дуб свалить побоялись. Хорошее больно дерево, а осина что ж, дерево слабое. Да нам хоть малость подкрепить, мужья-то, бог даст, вернутся.
- А почему в лесничество не пришли?
- Ходили.
Страшнов поглядел на своего сурового молчаливого лесника.
- Правду говорят о крыше?
- Правду.
Глотнул кипятку, обжегся, покрутил головой.
- Фу, черт! Никак не остынет… Вот что. Задание лесхоз получил: надрать бересклета. Помогите своему леснику, чтоб с перевыполнением… Пишите заявление на лес. На поправку крыш дам лесу. С рубок ухода пусть хворосту на топку навозят.
- А как быть с актом? - спрашивает лесник. - Николай Акиндинович, ведь им только дай поблажку, весь лес под корень пустят.
- Поблажек мы никому давать не будем. Только и то плохо, что люди смотрят на лесников, как на извергов. Понять, наконец, должны: сведут лес - землю погубят, которой кормятся… Ну, да все это философия. Акт мы в самый дальний ящик положим. А пойдут еще в лес с топорами без разрешения, пусть тогда на себя пеняют.
Женщины стояли как пришибленные - не такого суда ждали.
Мать Оксаны улыбнулась, взяла со стола Страшнова акт, спрятала в полевую сумку.
- А лесу им дадим?
- Как женам и матерям фронтовиков. Составь им заявление.
Страшнов взял свою кружку и, прихлебывая на ходу остывающий кипяток, ушел.
Глава третья
1
Распахнулась высокая, до самого потолка, дверь, и Федю ввели в комнату окон и пальм. В коридорчике перед комнатой было темно, как в чулане, и теперь, с крашеных досок переступив на сверкающий паркет, Федя ослеп и разучился всему, что умел и знал. Федя впервые стоял на паркете, впервые был в зале, впервые видел настоящие пальмы и впервые должен был разговаривать с умными, воспитанными, высокопоставленными, как сказала бабка Вера, людьми.
Откуда-то ясно и мягко прозвучал голос невидимой женщины, так говорят только очень красивые женщины:
- Познакомьтесь, мальчики.
Невидимый мальчик, так же ясно и мягко, любя свое имя и себя, как и положено воспитанным детям, произнес:
- Виталий Мартынов.
Федя ужаснулся этому голосу, ясному, мягкому, доброму, - ведь этот голос был голосом Виталика Мартынова. Ведь это Виталик всего четыре дня тому назад приказал многим бить одного. Федя сразу отяжелел ногами, залился краской, вспотел и стал тупым и упрямым. В спину его исподтишка подталкивала мать, подталкивала и шептала на всю залу: "Поздравь, поздравь, поздравь". Отец глянул на него обидчивыми быстрыми глазами, а невидимая женщина возникла. Она была в черном бархатном платье, с обнаженными белыми плечами и высокой, как у Царевны-лебедь, шеей. На шее, как и у царевны - царевны любят золото, - сиял тонкий золотой обруч с тремя золотыми нитями, и на каждой из нитей огонек, алая капелька. Женщина не лгала: ни красотой, ни нарядом, ни голосом. Она пришла спасти Федю и спасла, потому что он поверил ей. Она взяла его за руку, подвела к сыну, выряженному в крошечный, но совершенно настоящий офицерский китель с военными золотыми пуговицами, подвела и сказала:
- Федя, поздравь Виталика. У него сегодня день рождения.
Федя не мог огорчить эту женщину.
- Поздравляю.
Виталик, улыбаясь воспитанной улыбкой, протянул Феде руку. Рукопожатие состоялось, взрослые облегченно вздохнули, заулыбались, засмеялись и объявили:
- Дети, ступайте играть. Ваш стол будет накрыт через час.
В следующее мгновение Федя очутился в библиотеке отца Виталика Мартынова - майора военкома, бывшего защитника Москвы, раненного в бою в висок и уцелевшего.
- В этом шкафу географические, - сказал Виталик, указывая на один из четырех книжных шкафов. - Здесь "Дети капитана Гранта" Жюль Верна, "Последний из могикан" Фенимора Купера, весь Майн Рид, Брет Гарт, "80 тысяч лье под водой" того же Жюль Верна. А в этом шкафу историческая литература. Мои любимые: "Хан Батый", "Чингиз-хан", "Суворов", "Огнем и мечом" Генриха Сенкевича, "Ледяной дом"…
- Ай да книги! Ну, Федя, и почитаем же мы с тобой!
Это воскликнул Николай Акиндинович. Отец и майор стояли в дверях и смотрели на своих умных сыновей. Впрочем, умным пока что выглядел один Виталик. Он и спросил Федю:
- Вы не читали этих книг?
- Нет, - сказал Федя твердо.
- А что же вы тогда читали?
- Пушкина, Гоголя…
- Да он "Войну и мир" читал! - сказал Николай Акиндинович.
Майор хохотнул и закрыл дверь. Федя слышал, как отец убеждал его:
- Он действительно читал Льва Толстого! От корки до корки!
- Ты в этой книге ничего не понял, - сказал Виталик.
Он тоже знал: "Война и мир" - книга книг, самая взрослая, самая толстая и самая умная.
- Отец ошибся. Я Льва Толстого не читал, - сказал Федя.
Глаза у Виталика наполнились желтым нехорошим светом: Федя не умел лгать, и это было поражение Мартынова. Он смотрел на Федю так же, как в тот миг, когда натравлял на него ребят. Федя все время, пока был в этом доме, помнил об их первой встрече. Он все ждал, когда же Виталик заговорит о стычке, и они покончат со своей противной и постыдной тайной, но Виталик держал себя так, будто ничего плохого между ними не было, будто они виделись первый раз.
- Пошли, я покажу тебе самолет, - сказал он.
Они вышли во двор.
На широком дворе военкомата стояло три здания: военкомат, дом военкома и сарай. Сарай был разделен надвое. Полсарая - под конюшню, полсарая - для служб. Лошади на выпасе, сарай для служб заперт, но в треснувшей двери зияла такая щель, в которую при желании можно было просунуть голову. Рисковать не стали, и так все было видно.
У стены лежало зеленое крыло. Уцелело. Хвост тоже уцелел. А все остальное - груда светлого и зеленого железа. Провода, шланги, трубки, трубочки.
- Совсем недавно разбился, - сказал Мартынов. - У них что-то сломалось. Они долго кружили. Наверно, место выбирали для посадки. Только ночь была, ничего не видно, а потом - взрыв. И все.
- А сколько летчиков было?
- Кажется, пятеро.
- И все разбились?
- Все.
Феде не хотелось больше смотреть на разбитый самолет, но печали своей и страха своего он не хотел показать Мартынову. Самолеты были старой Фединой болезнью.
Мама рассказывала, что первым его словом было "военный" ("ляленный"). А когда он научился говорить и ходить, то дни напролет маршировал, и каждому встречному объявлялось: "Я буду Чапаевым - Чкаловым". Но потом Федя узнал: Чапаев утонул в реке Урал, а Чкалов разбился на самолете. Федя притих, перестал маршировать и уже не приставал к прохожим.
- Я из самолетных трубочек сделал себе четыре самопала. На пятьдесят шагов бьют, - сказал Мартынов.
- А ты из настоящего пистолета стрелял? - спросил Федя и перестал дышать: он знал ответ и уже завидовал.
- Конечно, - сказал Виталик, - я стрелял много раз из пистолетов разных систем, из револьвера с барабаном, из немецкого парабеллума… Хочешь пулемет посмотреть?
Мартынов раскусил Страшнова и наслаждался теперь могуществом своим.
Пулемет стоял на сцене.
В пустом зале клуба пахло сухими чистыми полами и краской. Вся задняя стена сцены была закрыта огромным холстом. На холсте моряк с гранатой, морское бело-синее знамя над ним, а на земле два убитых моряка.
- Ты можешь потрогать пулемет, - великодушно разрешил Виталик.
Федя не стал трогать пулемета. Во рту пересохло, но не стал. В этом зале одному бы побыть. Мартынов опять смотрел на Федю желтыми глазами, а тот краснел, и ноги у него прирастали к полу.
- Впрочем, - сказал Виталик, - в этом пулемете ничего интересного. Он - учебный.
И Феде стало еще хуже.
Не сдержись, лег бы он за этот пулемет, прошелся бы очередью по вражеской цепи, а Мартынов в лицо ему рассмеялся бы. И пальцем бы на него показал. Пулемет-то учебный. Из него никогда не стреляли.
- У моего отца, - сказал Виталик, - есть осколок. С желудь. Хирург этот осколок из виска у отца вынул, в госпитале, а как отец в себя пришел, подарил ему. Мне отец давал подержать.
В груди у Феди стало тесно. Как же так? Как же так: он, Федя, почти ненавидит этого желтоглазого злого Мартынова, а он, этот Виталик, держал осколок, который вынули из виска… Феде вспомнилось лицо майора, веселое, круглое, и узкий шрам на виске.
Федя был готов забыть все, даже ту первую встречу. Он готов был стать самым преданным другом Мартынова, а Мартынов…
- У меня есть своя лошадь, - сказал Виталик. - Ее пастись угнали, вместе с другими лошадьми. Мою лошадь я назвал: Горизонт.
Мартынову друзья были не нужны. Ему хватало подчиненных. А подчиненные у него были.
2
В тот день у военкома Бориса Петровича Мартынова собралось избранное общество.
Первыми пришли судья Иван Иванович с женою Розой.
Страшновы, люди в Старожилове новые, приглашены были не только из любопытства, но и потому, что у них был сын, ровесник Виталика.
Еще один гость - начальник электростанции Васильев. Он пришел в гости один. Жену отвез в родильный дом. У них было три девочки и три мальчика. И вот теперь все должно было решиться: туда или сюда. Сам Васильев ожидал мальчишку.
Опять-таки один, но верхом на редакционном коне, до военкомата от редакции было добрых полверсты, прибыл негодный к строевой службе, белобилетник и холостяк, редактор местной газеты "Путь" Ляпунов Илья. В полувоенном френче, в сапогах, на голове - кубанка, на глазах - пенсне. На все Старожилово Илья Ляпунов был единственный поэт и декламатор.
Такой же разъединственной была и Татьяна Татарская, врач, председатель военной комиссии, женщина незамужняя и красивая. По загадочности своей, острословию, по красоте и компанейности она была самым желанным гостем на празднике, тем более что приглашение принимала одно из десяти.
Последним, как и следовало ожидать, как того требовал старожиловский этикет, явился Виктор Семенович Водолеев, председатель райисполкома. Крикун, но добряк, умница.
С прибытием Виктора Семеновича сели за стол.
Все посмотрели на Виктора Семеновича, и тот сказал свой тост самого знатного гостя:
- За хорошую семью, товарищи! За друзей наших Асю и Борю, за сына их Виталия. И самое главное - за победу, за скорейшее окончание войны!
Борис Петрович встал, высокий, красивый, поднял бокал:
- За нашу любовь!
Ася Васильевна глянула на него сбоку, но такими любящими, такими преданными глазами, и еще что-то было в этом взгляде: тревожное, радостное, тайное, недоступное никому, кроме них, глянула быстро, но все заметили этот взгляд, и Страшнов, хоть и новый человек, а не удержался и крикнул: "Горько!"
Это был самый удачный тост, вовремя и от души сказанный. Военком и военкомша поцеловались, а Страшновы безоговорочно были приняты в круг этих людей.