Голубые луга - Бахревский Владислав Анатольевич 5 стр.


3

Дети пировали в библиотеке. На столе белоснежная скатерть, как в настоящих гостях. Три вазы. В одной печенье, в другой конфеты, в третьей яблоки. В большом стеклянном графине свежедавленый вишневый сок. Две бутылки настоящего, сделанного на заводе лимонада.

Перед сладким подали рис с двумя большими котлетами, а потом каждому - мисочку со сладкими пампушками.

Ели и пили молча.

Гостей у Виталика было немного: Федя, две старшие дочки Васильева и младший брат Виталика, пятилетний Боря. У девочек были одинаковые матроски и синие бантики к синим глазам. Каждая из них съела по котлете и отщипнула от второй по маленькому кусочку. Они также не доели по две пампушки. Не догрызли яблоко. Взяли по два печенья - оставили по крошечке, а вот перед конфетами не устояли. Сосали, поглядывая друг на друга, как бы не упустить мгновения, когда рука сестрички потянется к заветной вазе.

Федя свою еду съел подчистую в один миг: котлеты, рис, пампушки, выпил стакан соку, стакан лимонаду и приступил к печенью. Виталик за это время не успел и с одной котлетой справиться. И он спросил Федю:

- Разве можно так быстро есть?

Федя покраснел, отодвинул приготовленную для съедения стопку печенья и не знал, что же теперь делать.

- В другой раз в гостях ешь, как мы, - вдруг подала голос старшая девочка Васильева, - наша мама обучает нас культурному воспитанию.

Виталик усмехнулся, а Федя сказал:

- Я ем, как запорожец. А запорожцы быстро ели, потому что всю жизнь были на войне.

Усмешечка исчезла с лица Виталика, жевать даже перестал: выходит, Федя-то опять в победителях?

Дверь распахнулась чересчур размашисто: на пороге Николай Акиндинович.

- Федя, иди сюда! Стихи почитай!

Виталик одними губами спросил Федю:

- В лесу родилась елочка?

- Нет, свои! - ответил Федя гордо и громко.

- Девочки, Виталик! - позвала красивая мама Виталика. - Идите послушайте Федины стихи. А ты почему ничего не ел? - вопрос относился к меньшому братишке Виталика, к белобрысому Боре.

Взрослые уставились на бесстрашного поэта.

Федя смотрел перед собой прищурясь, чуть презирая этих больших, не умеющих слагать стихи людей и потому наверняка обреченных на полную неизвестность и забвение.

Стихи Федя читал громко, с жестами.

- "Дмитрий Донской"! - объявил он.

Татары ринулись,
Как туча,
Но Дмитрий-князь
Был сам могучий.
В засаде же сидел Боброк -
Татарам задали урок.
И Гитлер тоже будет бит,
Отмщение в груди кипит!

Взрослые ахнули. Они ожидали околесицы, а тут были стихи на уровне лучших произведений Ильи Ляпунова.

Федя слегка наклонил голову и ушел. Он знал: его сейчас начнут хвалить. Это, конечно, приятно, но ведь придется разыгрывать скромность. Делать серьезное, равнодушное лицо, хотя внутри все в тебе улыбается и сердце от радости танцует. Притворяться Феде не хотелось. И он ушел сначала в комнату детского пира и тут же - на улицу. Забежал за военкомат, прислонился спиной к теплым бревнам и затих, ожидая, пока радость успеха выйдет из него и можно будет жить среди людей не притворяясь.

А взрослые тем временем осаждали Илью Ляпунова, требуя опубликования стихов юного поэта, который в будущем, возможно, прославит Старожилово на всю страну, на весь мир и на многие поколения вперед.

Ляпунов покряхтел, почистил платочком пенсне и, размышляя над каждым словом, сказал внушительно и строго:

- Стихи хорошие, но, думаю, их надо внимательнейшим образом изучить и проверить. Боюсь, что это плагиат.

- Плагиат?! - вскричал Николай Акиндинович. Жена схватила его под столом за руку, но он вырвался, вскочил. - Чепуха! Федька и не такие сочинить может.

- Уж больно молод, - лепетал Ляпунов. - Не напортить бы! Ранняя слава кружит голову. Сильно кружит.

На него зашикали.

Под шумок из комнаты исчез Виталик. Он убежал на чердак и плакал там злыми, никак не облегчающими сердце слезами.

4

На следующий день, вечером, к Страшновым неожиданно пришла Ася Васильевна. Она принесла тетрадку.

- Виталика раззадорил Федин успех, - посмеялась она, - и вот он тоже начал писать стихи. Сочинил про колодец.

И с удовольствием прочитала:

Ах, колодец наш,
Ты чист, ты и глубок,
А в колодце проживает голубок.
Голубок тот не простой -
Это месяц золотой.

Когда Ася Васильевна ушла, тетя Люся сказала:

- А мне кажется, стишки эти она сама накропала.

Глава четвертая

1

Николай Акиндинович привез из леса полный тарантас китайки.

Бабка Вера усмехнулась беспощадно сомкнутыми губами:

- Куда эту дрянь?

- Варенья наварим! - беспечно откликнулся Николай Акиндинович.

- А сахар где возьмешь?

- Ну, посушим. С чаем пить. Они ж сладкие.

Бабка Вера опять усмехнулась и стала выгружать добычу. Федя знал, над чем она смеется. Знал Федя, кто она такая, бабка Вера, и ненавидел ее.

Федя многое знал и о многом догадывался, хотя взрослые думали, что он ребенок и ничего не понимает.

Китайка сделала свое дело. Бабка Вера вспомнила былое.

Был у бабки Веры сад.

- Господи, китайке радуются! Мы на эту дрянь и не смотрели. У нас было шестьдесят корней, сорт к сорту.

Отец-то наш, твой дед по матери, был садовод не хуже вашего Мичурина. На яблоню прививал по двенадцати сортов. А одна была - ох, Федька! Над самой рекой, к запруде. С виду неказистая, и яблочки на погляд так себе, а надкусишь - чистая земляника. К нам за сто верст приезжали яблочка того отведать.

Все погибло, дом сожгли. А дом-то какой! Бывалчи как строили? Как теперь, что ли? Господи! И помучили же нас! То эта самая гражданская… Красные придут - оберут, за красными Шкуро - тоже грабанет, только держись!

- Красные не грабили! - вскипает Федя. Его терпению пришел конец. - А если брали, значит, вы кулаки были. И правильно делали, что брали!

- Кулаки? Ну, кулаки. Держали работников. Так они за работу деньги получали. Кормили их, поили, жилье им давали… Теперь-то вон и самим есть нечего.

- Сейчас война! Все для фронта.

- Тогда тоже была война. Бывалчи, с работы придут мужики, Матрена-повариха выставит перед ними чугун со щами, а в чугуне не вода да капуста, а почитай сплошное мясо.

- Врешь ты все!

- Пускай по-твоему будет. Вы, новые-то, умны со стариками оговариваться. Бывалчи…

Федя не в силах больше слышать этого тягучего "бывалчи", пулей вылетает во двор. Пускай Милке рассказывает про сад, про мясо, про мельницу свою.

2

В доме двое сеней: одни темные, с выходом во двор, другие светлые, через терраску на улицу.

Федя не знает, куда податься. Идет вслед за ногами. Ноги вынесли к свету. На терраске в железном корыте - китайка. Федя набил оба кармана и вышел на улицу.

Полдень, пусто.

Куда бы пойти?

Не к Мартынову же…

А куда еще?

К бедному Куку?

Они еще не видались после той драки.

Федя, когда на речке с мальчишками купался, о Куке помалкивал, и мальчишки о нем не вспоминали.

Федя думает, а ноги идут.

Чистенький домик возле пруда. Пруд крошечный. В нем уместилось отражение домика, и то без скворечни.

Собаки верны тому, кто их кормит, дома верны тем, кто в них живет.

Домик Кука был похож на Кука. Затейливости в доме никакой, но дверь затворена так плотно, будто она, как Федины карманы на курточке, - фальшивая.

Окна тоже закрыты, а форточек совсем нет, словно те, кто живет в доме, боятся выпустить птичку.

Кук такой же, как его дом: ничего не утаивает, но первым он не заговорит. Кук не станет рассказывать о том, что знает, что интересно было бы узнать и другим. Его обо всем нужно спрашивать.

Федя стоял возле крыльца. Набирался духа постучаться. Кук-то он Кук, а кто там еще у него в доме?

Вдруг дверь бесшумно приоткрылась. В щели - голова Кука.

- Ты… пришел?

Будто он только и делал, что ждал его, Фединого, прихода. Все это было странно. Сразу вспомнился Карлик-нос. Сердце затосковало: ушел из дома, а куда, не сказал. Случись что - не найдут.

И стыдно стало от своей же придумки.

Сени в доме Кука были крохотные, пустые, светлые. Полы крашены желтой краской. В прихожей - шаг туда, шаг сюда, но тоже светлой - голубые обои. В большой комнате - белые. Комната казалась просторной оттого, что в ней стояло два стула и стол. На белых обоях белые до голубизны четырехугольники: один в ширину, другие в высоту - отпечатки шкафа, дивана, комода, трюмо.

- А где же вы спите? - удивился Федя.

- В спальне! - тоже удивился Кук.

Только теперь Федя заметил еще одну дверь за аккуратной, почти игрушечной русской печью. Увидел он и этажерку с книгами.

- Здесь только детские и сказки, - Кук бережно, словно касался крыльев бабочки, пробежал пальцами по корешкам книг, - но сказки самые разные и для взрослых.

- Разве бывают сказки для взрослых?

- Бывают. У нас остался полный Гофман, "Тысяча и одна ночь", "Князь Серебряный", взрослый "Робинзон Крузо" и взрослый "Гулливер", Шарль Перро. Перро - это, конечно, для детей, а все остальное совершенно взрослое. А еще у меня есть все книги Гайдара.

У Феди был такой вид, что Кук быстро сказал:

- Я тебе дам почитать, - и проглотил какой-то невидимый ком, - только…

- Ты боишься, что я порву? - Федя покраснел, словно книга Кука уже была порвана в клочья.

- Нет!

Кук опять сглотнул свой невидимый ком и опустил глаза.

- Если ты захочешь взять книги, возьми хоть сейчас, только… Ты гоголь-моголь любишь?

- Гоголя?

- Гоголь-моголь. Это яичные белки, сбитые с сахаром. У нас есть немножко сахару, а яиц у нас много. У нас тридцать четыре курицы и два петуха.

На кухне у Кука было по-городскому: ни рогачей, ни чугунов. В деревянной решетке сохли тарелки. Половники висели на гвоздях. Тряпки - белые.

Кук достал из тумбочки круглую банку. Песка в ней было на донышке. Из белой эмалированной кастрюли взял четыре яйца.

Белки взбивали по очереди. И когда опять наступила очередь Кука, по его лицу вдруг потекли слезы, настоящим ручьем.

Капнули в кружку с гоголем-моголем. Кук поставил ее на стол и закрыл лицо руками.

- Кук, ты что? - испугался Федя.

Кук махнул рукой, вышел в сенцы, и Федя слышал, как он гремит там пестиком умывальника. Вернулся Кук скоро, но это был не тот Кук, которого знал Федя. Перед ним стоял железный мальчик. У него даже голос был металлический.

- Ты, наверное, не знаешь, к кому ты пришел?

- К тебе, - сказал Федя осторожно.

- Но ты не знаешь, кто я. Меня бьют потому, что я не отрекаюсь от моего отца. Вот он! - Кук расстегнул пуговицу нагрудного карманчика и достал маленькую фотографию. - Моего отца заочно судил трибунал, потому что он работает у немцев. Я этому не верю! К нам приезжал следователь, у нас забрали все вещи отца и почти все книги, кроме детских и сказок. Но я - не верю! Мой отец любил Красную Армию. Он читал мне Гайдара, хотя я был маленький. Он говорил мне, что я стану красным командиром. И сам он был красный командир. Я ни за что и никогда не отрекусь от моего отца. Пусть меня выгонят из школы, как маму. Мама моя была учительница, теперь она в колхозе. Она тоже, как я. Она верит в моего отца. Мы верим в него!

Феде захотелось превратиться в мышку. Юркнул - и тебя нет. Но? Но тогда ты все равно будешь знать об этом. Ну зачем он, этот Кук? Лучше бы его не было совсем. Переехали бы не в Старожилово, а, скажем, в Сасово, и никогда бы не случилось этой встречи. Но - Кук был. Он ждал ответа. И Федя не мог убежать из этого дома и от самого себя. И не мог спрятаться под кровать, хотя все еще был маленький. Ведь ему только десять лет. Это была не игра. Федя знал: если он не уйдет, значит, и ему нужно поверить в отца Кука. И тогда все мальчишки будут против него, и будут его бить, как бьют Кука. А что скажут дома? Это ведь не простое дело - водить дружбу с сыном предателя. За такую дружбу отца могут вызвать в НКВД. А если у Кука отец и вправду…

- Давай гоголь-моголь сбивать, - сказал Федя.

Кук сел на стул, и его стало трясти. У него все дрожало: руки, губы, щеки.

- Это сейчас пройдет… Ты сбивай, а я не могу.

- Может, пойдем к Иннокентию?

- Пошли, - Кук встал, - ты ешь гоголь-моголь. Он хоть и не очень, но все равно сладкий. И пошли. Иннокентий фигуры из пеньков вырезает… Он говорит, если постараться, так постараться, чтоб ничего в душе своей не утаить и не пожалеть для пеньков, то пеньки могут ожить. Ты ешь и пойдем.

И Федя не утерпел - хоть и стыдно было есть сладкое, когда такое тут, - а все-таки зачерпнул ложку гоголя-моголя. И когда шли к Иннокентию, жалел про себя, что вторую ложку зачерпнуть постеснялся.

3

Когда они шли через луг, Федя сказал:

- Я догадался: Та Страна имеет выход на нашу землю. Сначала идешь по обыкновенной земле, а потом идешь по Той, идешь и не знаешь ничего.

- А как же их отличить?

- Надо слово знать или быть терпеливым. Если не наступишь на Той земле ни на букашку, ни на муравья, комар куснет, а ты его не тронешь, и если сумеешь дождаться, то будет тебе знак.

- Какой?

- Не знаю. Но ты сразу догадаешься, что это - знак.

Они пошли молча, вглядываясь в траву: не наступить бы на какую козявку.

- Вот мы и пришли, - сказал Кук.

Они стояли перед странной избушкой. Была она не больше баньки, но очень уж высокая, с двухэтажный дом. Два ряда крошечных окошек под самой крышей, издали их не видно. Бревна толстые, в обхват.

Избушка казалась выше: она стояла на четырех дубовых кряжах.

Крыльцо - помост для театра, широченное, шире самой избушки, без перил.

Сбоку от входа, у стены, стояла дверь.

- Тут были воры! - догадался Федя. - Бежим отсюда.

- Погоди бежать, - сказал Кук, - Иннокентий на лето дверь снимает. Он держит дверь от холода - не от людей. Людям за самих себя не стыдно, и ему от людей прятать нечего. Войди человек, коли тебе нужен кров. Так говорит Иннокентий, Цветы - Обещанье Плода.

Кук взбежал по ступенькам на крыльцо, оглянулся:

- Что же ты?

Федя сдвинулся с места.

- Я иду.

"Какие толстые доски, почти бревна", - подумал он, поднявшись на помост.

Сенцы крошечные, темно, как в погребе.

- Сюда! - позвал Кук.

Дверной проем чуть больше оконного, тьма и свет. Светлые волосы Кука - золотым венчиком. Каждый волосок виден. Белая рубашка сияет, как мартовский снег, а вокруг - клубящаяся тьма.

- Кук, ты как на картинке.

- Иди сюда, Иннокентия нет.

Федя нагнулся и переступил порог.

Чуть было не закричал от страха и счастья.

Свершилось!

Он видел свой сон. Чудо все-таки произошло. С ним, с мальчиком Федей!

Владислав Бахревский - Голубые луга

Занимая треть избы-колодца - колодца не вглубь, а ввысь - в несколько ярусов, до самого верха, замерли перед ним, мальчиком Федей, деревянные звери с прекрасными лицами людей. Внизу - слон. Вернее, слоно-человек. У него было доброе, заспанное лицо. Лобастая лысая голова с огромными висящими ушами. Вместо бивней - торчащие усы, вместо хобота - рука. Сначала могучая, с мускулами, а потом, к запястью, - нежная, женская, с ладошкой двухлетнего ребенка. Рука тянулась к столу. Федя сразу понял - все эти фигуры, поставленные одна на другую, смотрят на стол и тянутся к нему.

Стол был низенький, гладкий, без скатерти. На столе - деревянная чашка. Вокруг чашки, солнышком, - деревянные ложки. А стол - это и есть солнце. Только он и сиял здесь. И все, что здесь было, получало свет с этого стола.

Но откуда он, золотой свет? От золотых бревен? Изба сложена, как складывают срубы колодцев. Чем выше, тем золотое сияние гуще, золото темней, а потом - лишь мерцание. И, наконец, совершенно черная, как провал в бездну, - крыша. Окон не видно, а ведь они есть, Федя их видел, когда подходил к избе.

Ба! По углам избы сползают вниз змеи, и у каждой змеи - прекрасное женское лицо с пронзительными, полуприкрытыми и оттого загадочными глазами.

А на слоне - орел! Настоящий орел, с лицом горца. А рядом ягненок - мордочка маленькая, смешная. А на орле - обезьянка. Сидит на хвосте и тянется и тянется к столу всеми четырьмя руками. Лицо у нее, как у блаженного дурачка.

- Смотри! - раздался голос Кука.

Он потянул за какую-то веревку. Раздался шелест. Яркий свет померк. Теперь он трепетал, как трепещет невидимыми крыльями пойманная муха в черной, расписанной золотыми цветами чашке. На ложках вокруг нее шевелились золотые и зеленые травинки.

Федя сделал шаг назад, в сенцы, и кубарем покатился на улицу.

Изба не исчезла.

Вот и Кук на крыльце.

- Ты чего?

- А где твой Иннокентий?

- Ушел куда-то.

- Кук, я завтра к тебе приду. А теперь меня отец ждет.

Федя бросился бежать по лугу, в сторону кустов, за которыми, заслоняя горизонт и село, стояли огромные липы.

Остановился только в сенцах своего дома. Закрыл дверь на щеколду.

Била дрожь.

В сенцы из комнаты вышла мама.

- Ты что стоишь здесь, Федя?

- Я?.. Так…

- Иди поешь. Все уже заканчивают. Тебя не дозвались.

- Я у Кука был.

- У кого?

- У Кука. Он возле пруда живет.

- Возле пруда? Но это же дом…

Мама не договорила.

- У него книг много, - сказал Федя.

- Книги и у Мартыновых есть.

- Но у Кука сказки, детские и взрослые.

- Иди поешь.

Федя вошел в комнату. Милка злорадно закричала ему:

- Кто последний вылезает, тот посуду убирает!

И выскочила из-за стола. Братишка Феликс бросил ложку, развернулся и стал проворно сползать с лавки.

- Я уберу, - сказал Федя.

И Милка обиделась на него: надо же, не разозлился.

А Феликс постоял, подумал и обратно полез на лавку.

- Я тебе на подмогу, - сказал он и взялся за ложку.

"Неужели обошлось?" - думал Федя, но сердце стучало быстро. Когда все спокойно, сердце бьется не так, и не знаешь даже, как оно бьется, не чуешь и не помнишь.

Почему тихо в доме? Слышно, как Феликс жует.

- А ты чего не ешь? - спросил маленький братишка. - Вкусно!

Старшие все во дворе, и Милка с ними.

Нахлынула на Федю нежность. Федя любит этого задиру, своего брата, которому досталось такое прекрасное революционное имя.

- Ты ешь, не смотри на меня, - сказал Федя точно так, как говорит им мама, - тебе расти нужно. Я-то уж вон какой!

- Я - ем! - Феликс еще старательнее заработал ложкой, ему очень хочется вырасти побольше.

Федя знает, взрослые стоят во дворе неспроста: разговор идет о нем, о Феде. Там, во дворе, сейчас решают: быть Феде в дружбе с Куком или не быть. Решают за него, будто он не человек, а вещь, будто это их излупцуют мальчишки.

Назад Дальше