3
Пришла с работы тетя Люся. Привела Милку и Феликса. Тетя Люся брала ребят в столовую "малешко подкормить", но Федя знал - малышей она с собой таскает не потому, что добрая, а потому, что хитрая. Вечером тетя Люся выручку несет. Только не своими руками. Деньги она прячет за пазуху Феликсу или Милке. Если "встретят", сумку будут отнимать. В сумке тоже деньги, серебро и медь, бумажных самая малость, для отвода глаз.
Тетя Люся, конечно, не виновата, что на ночь глядя из банка за выручкой не приезжают, что нет в буфете несгораемого ящика, но она радуется этому. Дрожит, но радуется.
Тетя Люся умеет торговать, все это знают, рядом с сахаром - ведро воды поставить. Бумаги, когда взвешиваешь - не жалей, хорошо еще под весы пятачок подложить, толкнуть невзначай чашечку весов - вот и набежит.
- От них не убудет, а мне дочь растить, - говорит тетя Люся. - Одна теперь. Я не зарываюсь. Помалешку капитал наживаю.
Милка с порога закричала на весь дом:
- А мы котлет принесли!
- О таких вещах не шумят! Федя, опусти шторы. Не люблю голеньких окошек.
"А я люблю", - сказал про себя Федя, но просьбу выполнил тотчас. У тети Люси, по голосу слыхать, удачный день.
- Мамка! - это бабке Вере. - Ставь посуду - кушаньки будем. Загулялись наши, без них управимся.
Феликс гремит табуреткой. Он хочет зажечь электричество.
- Феля, не надо яркого света. Мамка, зажги лампу.
Живой огонь лампы роднит. Федя всех любит. Поглядел на милый стриженый затылок меньшого братишки, на тонкую, с голубой ямочкой, шею, сердце так и зашлось от нежности.
Котлеты были теплые еще.
- Берите по две штуки! - разрешила тетя Люся. - Это Павел Павлович, главповар, прислал. Я - ему хорошо, он - мне хорошо. Надежный человек. А ты заметила, мамка, котлеты, как довоенные. По талонам-то мы такими кормим - боже меня упаси! А эти ешь и чувствуешь - мясцо!
Ребята по две съели, поглядели.
- Эх, гулять так гулять, берите еще по две! - расщедрилась тетя Люся.
Наелись до того, что больше не хотелось никакой еды. Котлеты запили кофе, тетя Люся полную кастрюлю принесла.
Встали из-за стола. Бабка Вера перекрестилась.
- А теперь все помогать! - сказала тетя Люся.
Лампу поставили на пол. Расстелили старую шаль. Тетя Люся проверила, хорошо ли закрыты двери, развязала узел, который Феликс нес за пазухой. Ворох ассигнаций посыпался на шаль.
- Я тридцаточки собираю! - крикнула Милка.
- Я - с летчиками! - захватил Федя.
- Я - сотни, полсотни и десятки, - выбрал Феликс.
- Ну, а мне, как всегда, придется рублики и трешки собирать, - нарочито вздохнула тетя Люся. - Самая дешевая и самая долгая работа.
- Мамочка, я тебе помогу! - пообещала Милка.
- И я! - крикнул Феликс.
Все засмеялись. Этот помощник всегда отставал, да и пятирублевок было ничуть не меньше, чем рублей.
Лампа освещала пол, но уже на столе начинались потемки. Потемки сгущались у потолка, и только неясный круг от лампового стекла, как нимб над головой святого, пошевеливался на потолке. Феликс, забыв о деньгах, засмотрелся на этот круг, смотрел, смотрел, пуская слюну сладкой нежданной дремоты, положил голову на кулачок и заснул. Крепко, до утра.
- Спит! - удивилась Милка.
- Ах, работничек! - тетя Люся перенесла Феликса на постель. Быстро дособирала деньги с летчиками, пересчитала пачки, склеила бумажками, дала всем по рублю, Феликсу рубль под подушку положила. Всю выручку, кроме лишков, - в сумку, сумку под печь: если жулики залезут - не найдут.
- А теперь спатеньки! Всем спатеньки!
"А если бы она была моей мамой? - думал Федя, раздеваясь вялыми руками и готовый уснуть сразу же, как голова коснется подушки. - Добытчица. Даже отец котлет не сумеет достать. А мама и подавно".
Она была мама и мама, никакой должности у нее не было.
Федя слегка зевнул, свернулся калачиком…
- Опостылела мне мышиная моя жизнь - по крошке в норку тягать! - жарко, зло и тоскливо прошептала за перегородкой тетя Люся.
- Тише! - сказала бабка Вера. - Ребята не спят.
- Спят. Федька давеча носом клевал, - тетя Люся вздохнула со стоном каким-то нутряным. - Двое солдатиков мне сегодня душу вынимали. Один домой ехал, не доехал. До дома десять верст, а он взял и сошел с поезда. В танке с двумя меньшими братьями воевал. Танк подожгли, один он только и выбрался… Как, говорит, матери в глаза погляжу? Сам выскочил, а меньших братишек в огне оставил. А разве я, говорит, что помню? Я, говорит, полгода не знал, кто я таков. А другой солдатик все про холода твердил. Зимой в болоте незамерзшем двое суток сидел, ждал, когда немцы уйдут. Выжил, да только какой он теперь человек? Скрючило всего, высушило. Наливала им тютелька в тютельку, чтоб греха на душу не взять. Гляжу на них, а перед глазами Николай стоит. Неужто и он так же вот, из огня не выбрался или в болоте каком застыл… Налью мужикам, а сама в кладовку. Реву, колотит меня, а как покличут - попудрюсь, улыбочку сострою: "Чего изволите?!" Брошу я этот проклятый буфет.
- Не дури! - строго сказала бабка Вера. - Ты же всю семью кормишь-поишь. Правдолюб-то наш, бесштанный, кичится своей честностью, и гоняют его с места на место, как Сидорову козу. Его и отсюда попрут.
- Пойми, мать! Акиндиныч - вечный мне укор. В ладу с совестью человек живет… А я хоть и заношусь перед Евгенией - вон, мол, я какая ловкая да живучая, - но ведь завидую ей, честной жизни ее завидую. Я, мать, уже чемоданчик в дорогу припасла. Поедешь со мной?
- Нет, - сказала бабка Вера. - С тобой не поеду.
- Так ведь со мной не пропадешь! Укачу, вы тут и впрямь без хлеба насидитесь.
- Потому и не поеду. Ты не пропадешь, а Евгения может в один миг сломаться.
- Не любишь ты меня!
- Роди себе еще, тогда и узнаешь, какой ребенок дороже, первый или последний.
- А какой все-таки?
- Глупая ты, Люська! Оба ребенка дороже! Себя самой дороже, а если их десять, то все десять себя самой дороже.
Разговор за перегородкой оборвался. Федя лежал с открытыми глазами, глядел на стену, на мамины "мельницы".
Последние год-полтора она вышивала одни только мельницы.
- Все детство возле жерновов прожила, - говорила мама. - Только у нас не такая была.
Для первой своей вышивки мама взяла мельницу с трофейной картинки. Значит, это была какая-нибудь немецкая мельница. Там, на картинке, горы, дремучий лес, а мама вышивала степь, ковыли, огромное небо. Мельница была маленькая, словно глядели на нее с птичьего полета. На другой вышивке уместилось одно мельничное колесо и черная вода под колесом. На третьей - одна только мельница, без степи, без воды, без неба. Отворены настежь ворота, жернов виден, мешки с мукой и зерном. А людей - нет.
- Не умею людей ни рисовать, ни вышивать! - сердилась на себя мама.
Но Федя этому радовался. Люди все бы испортили, а без людей на вышитых мельницах жила загадка. И Федя знал: ответ на загадку будет, но не завтра и не через год. Наверное, тогда ответ будет, когда у самого дети вырастут. И поэтому подолгу Федя мельницы не разглядывал. Может, и побаивался их.
Подумал Федя, засыпая, о маминых мельницах и решил: "Ну и пусть, что нет у нее должности, нет денег - ни чужих, ни своих, зато она - мама. Мама и мама".
Тут Федя обрадовался и заснул.
Ему снилось небо, и вдруг он нашел в небе самого себя. Он летел. Высоко, выше стрижей. А навстречу ему летел Иннокентий. "Как редко встретишь крылатого мальчика, - сказал Иннокентий, подлетая. - Я не знал, что ты владеешь тайной. Возьми же!"
Из-под крыла вынырнула рука, на ладони Иннокентия лежали две голубые горошины: одна большая, другая маленькая. Сердце у Феди остановилось: "Какую же взять?! Промахнешься теперь, а горевать будешь всю жизнь". Он взял большую. "Ты избрал вечную жизнь!" - сказал старик и отлетел прочь, в облако.
- Я избрал вечную жизнь! - Федя не обрадовался. Вечной жизнью нужно было распорядиться умно. Взять себе ее, но зачем ему жить вечно, без мамы, без папы, без Феликса? Отдать маме? Но разве она сможет жить без них? И папа - не сможет. Когда у Феди или у Феликса температура, на папе лица нет. Он врачей с постели поднимает среди ночи. "Я отдам вечную жизнь товарищу Сталину", - сказал Федя и погордился собой. Сталин Верховный главнокомандующий. Все военные тайны у него. Без него будет трудно.
Вышло все очень просто. Федя опустился на зеленую траву, которая росла за красной Кремлевской стеной, и увидел, что к нему навстречу, улыбаясь, идет товарищ Сталин. В хромовых сапогах, в кителе с золотой геройской звездочкой.
- Товарищ Сталин, возьмите.
Товарищ Сталин взял голубую горошину, посмотрел через нее на солнце, погладил Федю по голове и спрятал горошину в нагрудный кармашек.
- Я награждаю тебя, Федя, орденом Александра Невского первой степени.
- Служу Советскому Союзу! - крикнул Федя. - Ура! - закричала демонстрация за Кремлевской стеной. - В твою честь будет дан салют, - сказал Сталин, - тридцатью залпами из двухсот двадцати орудий.
Он взмахнул рукой, и за стеной загрохотали раз за разом пушки!
Федя вскочил: стучали в наружную дверь.
- Сейчас, сейчас! - бабка Вера на ходу натягивала кофту. - Да сейчас же, говорю! Расстучался!
Глава шестая
1
Федя проснулся и, не открывая глаз, представил себе, что он лежит на дне прекрасной реки Унгар лицом к небу. Эта река в том краю, откуда они уехали навсегда. Бегут по волнам золотые змейки. Сколько раз он старался углядеть, где же у них головы. Хорошей придумке Федя верил, как своим глазам. Теперь, лежа на дне Унгара, он придумал, что у змеек рыбьи хвосты, золотая чешуя, а головы у них человечьи, девчоночьи. И каждая лицом точь-в-точь Оксана с мельницы.
Федя поднял руку, хотел поймать одну и больно ткнулся рукой в стену. Ему стало досадно.
Как же он забыл волшебное правило: не шевелись, чудесное спугнешь. Вот и спугнул. И тотчас вспомнил вчерашнее: слезы, крики, скандал. Застыдился своей выдумки. До сказок ли?
По дому гуляла непривычная свежесть. Все окна открыты. Такого в их доме не водилось, чтоб на ночь окна открывать. Отцу, видно, было очень плохо.
Федя приподнялся на локтях, чтобы посмотреть на кровать. Отец лежал, смотрел на сына виновато:
- Проснулся?
- Да, - сказал Федя.
- Чудил я вчера…
- Сказал, что ты мурза.
Отец жалобно улыбнулся.
- А ты знаешь, Федя, это ведь правда. Был в нашем роду мурза Аллей. Род каким-то образом разделился. Одни стали Аллеевы, а другие - Страшновы Твой дедушка, мой отец, мне об этом рассказывал подробно, да я маленький был, не все понимал, вот и забылось.
Мамы дома не было, пошла отоваривать карточки. Принесла трехлитровый бидон варенья из помидоров и пять килограммов саго.
- Первый раз слышу, чтоб из помидоров варенье варили! - удивился отец. - Дай попробовать.
Но мать села на край постели и что-то быстро зашептала. И оба они, мать и отец, посмотрели на Федю, а слух у него, хоть плачь, как у совы. Услышанное было так страшно, что он не сумел притвориться ничего не знающим.
- Сейчас повезут Живого? - спросил он.
- Да, Федя, - сказала мама. - Его сторож ликероводочного убил.
И, уже не таясь, мама стала рассказывать, утирая слезы уголком платка:
- Вот она, даровая ворованная вишенка. Ведь всем Старожиловым опять ходили в сады. Детей тащили. Сторож, говорят, новый. Нездешний. Из контуженых… Один раз пальнул вверх, а другой раз в людей… Говорят, сторожу ничего не будет, да хоть бы и было - человека не вернешь. Шпана, говорят, не жалко. Нет, жалко! Всех жалко…
И мама расплакалась.
"Как же он не увернулся? - думал Федя, прилепившись горячим лбом к прохладному стеклу. - Как же он не увернулся?"
- Артерию пуля разорвала. Неживой, говорят, мог бы удрать, да не отошел от мальчишки. На руках его все держал, - рассказывала мама сквозь слезы. - Уже и трибунал был. Отправили Неживого в штрафники.
- Спокойнее будет! - сердито откликнулся отец.
"А ведь могли бы и меня? - ужаснулся Федя. - Если бы пошел… Если бы не бабка Вера… Убили бы, как вора".
Бабку Веру только вспомни! Она тотчас вошла в комнату. Долгим, чересчур выразительным взглядом пронзила Федю и кивнула на окно.
По улице шла, понурив голову, старая лошадь, запряженная в открытую телегу. На телеге лежал завернутый в брезент человек. Федя зажмурился. А когда открыл глаза, улица была пустая. Словно ничего не случилось на белом свете. Совсем ничего.
2
Потянулись тоскливые дни. Старожилово, напуганное убийством, сидело по домам. И Федя из дома не выходил. Но прошли еще дни. Не много их прошло, только ведь скучный час, как скучный день, а скучный день - сама бесконечность.
И вот Федя бредет по улице. Улица пустая. Душная. Через три дня - осень, а такая жара. И никого. По каменке, гремя колесами, тащится подвода с сеном. На возу - Яшка.
- Эй! - крикнул Федя.
Яшка, приветствуя, махнул рукой.
- Через три дня в школу!
- Знаю, - ответил Яшка.
- За учебниками ходил? - сам Федя за учебниками не ходил, отец достал ему и учебники, и тетради.
- Недосуг! - Яшка проплывает мимо Феди. - Сено мать в лесничестве, у отца твоего, заработала. Перевезти надо, пока дают. Прошлой зимой корова наголодалась, а корова голодная - вся семья животы подтягивает.
Федя опять сражен. Одноклассник - как настоящий хозяин дома. Федя - только мальчик, а Яшка, хоть и постарше на год-другой - хозяин дома.
- Приходи! - жалобно приглашает Федя.
- Зимой делать будет нечего - приду, - отвечает Яшка. - Ты сам приходи.
- Когда?! - загорелся Федя.
- Да хоть сегодня. Сеновал будем набивать.
Федя терпеть не может эту работу. Сено колется, душно. Надо все время думать, как бы не наколоться на вилы. Когда отец привозит сено, Федя норовит улизнуть из дома, но тут он кричит во все горло:
- Приду!
Воз протарахтел, и снова жарко и скучно. Пойти бы к Куку. Но как теперь пойдешь?
Федя садится у забора, в мягкую пахучую ромашку. Потом ложится. Лицом в траву. Сначала ничего нет, но вот травинки шевельнулись, распрямились, открылось дно зарослей, и Федя видит: идет, обходя толстые стебли, муравей. Точь-в-точь мужичок с ноготок.
- Вот беда! - огорчился Федя.
Он встал с земли, поискал глазами муравейник. Только откуда же ему взяться посредине села? Муравей, наверное, в норке живет.
- Эх, трудно тебе! - сказал Федя своему новому знакомому. - Только человеку все равно труднее жить. Зато интересней. Это уж точно! У нас и самолеты в небо летают и подводные лодки в моря погружаются. Но знал бы ты, муравей, как люди мучают друг друга. И когда любят, и когда ненавидят… А война, ты знаешь, что такое война? Я тоже не очень-то знаю. Война - это когда всем достается, где бы ни жили.
Федя лег на спину.
Ну чего с муравьями взялся разговаривать? Не в лесу ведь теперь живет. К ребятам надо бы побежать.
- Здравствуй! - шепчет муравью-мужичку Федя. - Это не ты ли, мой старый дружок?
Федя любил за муравьями наблюдать, только не за всем муравейником, где кишмя кишит и глаза разбегаются, а за одиноким каким-нибудь муравьишкой.
Муравей этот, конечно, был здешний, старожиловский, но такой же трудолюбивый, как и те, которым Федя помогал на Унгаре.
Тащит, бывало, муравьишка сосновую иголку, а она в траве застревает, не идет. Федя тут как тут. Поднимет беднягу вместе с его ношей да и отнесет в муравейник.
Старожиловский муравей тащил прошлогоднее зернышко клена. Вытянул зернышко-парус на свободное место, на тропинку, и в это время дунул ветер, парус хлопнул, и муравья унесло обратно в траву…
Двигаться не хотелось, солнце разморило.
Облако в небе, пушистое, словно одуванчик, рассыпалось вдруг, как одуванчик рассыпается, - на парашютики. Парашютики одуванчика - семена. Может, у облаков тоже бывают семена? Унесет такую облачную пушинку за море, а там она в тучу вырастет. В черную, с молниями.
Федя сел. Посмотрел вдоль улицы и обмер. По улице шел голубой старик, Иннокентий, Цветы - Обещанье Плода.
Когда старик прошел мимо, Федя встал, постоял, обрывая репейник, и кинулся следом.