Казалось, что немец жует клинок, но на самом-то деле лезвие все глубже вгрызалось в углы его рта, грозя сделать улыбку неуправляемой. Расстояние между Валентином и его противником было чуть больше трех метров, в принципе, вполне достаточное, чтобы ускользнуть под водой от невооруженного противника, но рискованное, если пытаться увернуться от человека с ножом, особенно, когда тот умеет с ним управляться. Примени Вальтер тактику медленного сближения с самого начала, и у Шагровского не было бы шансов дожить до этой минуты.
Но дело было в том, что теперь Валентин не собирался удирать, хотя всем своим видом показывал, что готов уйти под воду в любую секунду. Он выжидал, стараясь усыпить бдительность противника, потому что успех его плана полностью зависел от неожиданности.
Он даже оторвался от стены, сократив расстояние между собой и Шульце еще сантиметров на сорок. Небо над сводом пещеры снова лопнуло и расползлось в ослепительном белом сиянии с невероятным грохотом, сотрясшим гору до основания. На несколько долгих секунд стало почти светло, и немец бросился вперед, собрав последние силы. В один могучий гребок он преодолел половину дистанции, правая рука его, вынырнув из воды, перехватила кинжал за рукоять, Шульце вывернулся, вытягиваясь в струну, одержимый одной мыслью - достать Шагровского во что бы то не стало!
Валентин развернулся полубоком, рюкзак описал в воздухе дугу (капли сверкнули в белом свете молнии), и всей своей почти пятикилограммовой массой ударил Шульце по виску, уху и шее. Импровизированный кистень рассек кожу и содрал ее, обнажив мышцы, смял тонкую височную кость, словно молоток жестяную банку, раздробил ключицу, и, придись удар чуть под другим углом, убил бы Карла на месте. Но немец был все еще жив и даже не потерял сознание, хотя от гибели его отделяли считанные секунды - ранение было смертельным и сердце гнало кровь по шейной артерии прямиком в набухающую в мозгу гематому.
Правый глаз Шульце вывалился из орбиты, раздробленная глазница больше не удерживала глазное яблоко, рот распахнулся - кровавая яма, в которой ворочался язык, и из горла вырвался жуткий клекот, словно легат захлебывался болью. Карл Шульце, ветеран Легиона, хладнокровный убийца, никогда не знавший поражений, умирал, но продолжал движение, начатое еще до того, как контейнер с рукописью расколол ему череп. И все одиннадцать дюймов превосходной золингеновской стали, скользнув по ребрам, вошли Шагровскому в живот.
Руки Вальтера впились ему в плечи, смятый череп оказался вплотную с его лицом, нижняя челюсть задвигалась вверх-вниз, раскрывая раны в углах рта до невозможного, уцелевший глаз смотрел бессмысленно…
Тяжесть и боль поволокли Шагровского вниз, под воду. Он забил ногами, рванулся, пытаясь освободиться от предсмертных объятий, но Шульце держал его крепко, и тиски рук легата сжимались в агонии со страшной силой - Валентин буквально чувствовал, как скрюченные пальцы вонзаются в его плоть. А еще он чувствовал, как слева внизу живота торчит что-то инородное, то ледяное, то обжигающее внутренности, то пронзающее тело разрядом, похожим на электрический.
Для того, чтобы оттолкнуть от себя умирающего врага, нужно было бросить рюкзак и пустить в ход ноги, а этого Шагровский сделать не мог. Обнявшись, словно два старых приятеля при встрече, Валентин и Карл опускались на дно пещеры, превратившейся в каменную ванну. Шагровский пытался отодрать от своих плеч руки Шульце, отгибая каждый из пальцев в отдельности. Открыть глаза в мутной воде Валентин и не пытался, с таким же успехом можно было пытаться что-то рассмотреть, надев на голову горшок с грязью, поэтому точно сказать, на какую глубину ему пришлось опуститься, Шагровский не мог пока ноги не коснулись дна. Продуть уши пришлось дважды, значит, метров шесть как пить дать. От напряжения мышц и давления резь в брюшине увеличилась, и вместо электрических разрядов, пробивающих позвоночник, теперь болело постоянно. Прошло не менее полминуты, пока Валентин разомкнул последнее объятие легата и, всплывая, наконец-то тронул себя там, где болело, и нащупал торчащую из живота рукоять.
Значит, дело совсем плохо…
Шагровский вспомнил длину лезвия и прикинул, что находится в месте, куда вонзился клинок. Выводы напрашивались не радостные, впрочем, попади Вальтер в правую сторону, было бы еще хуже - перерезанная печеночная артерия уже бы отправила Валентина на тот свет.
Вода уже бурлила под самым уступом. Шагровский ухватился за край скалы и повис на несколько секунд на правой руке, давая отдых измученным мышцам. Потом он забросил на карниз рюкзак и снова потрогал торчащую из живота рукоять. Больно… Надо подождать, пока вода поднимется еще выше. Ушибленное и ободранное плечо да кинжал в брюшине - не лучшие помощники в скалолазании. Гроза снаружи не утихала, просто ее эпицентр сместился в сторону от пещеры, и теперь сверкало и гремело не так громко, как раньше. Но веревки дождевых струй по-прежнему свисали с дырявого купола и полоскали свои концы в бурой воде.
Эта же вода попадала в рану, и от одной мысли о букете разных бактерий, марширующих парадным строем по его внутренностям, Шагровскому стало совсем не по себе. Дыхание сбилось на хрип, он почувствовал, что начинает паниковать. Уровень адреналина в крови понизился, вместо него в каждую клеточку хлынула боль и вскипела безумным, иррациональным страхом. Это был страх перед неминуемой смертью, тот страх, который, как казалось Валентину, способны побороть только самые мужественные люди. На самом деле, и он понял это сейчас, победить его нельзя. С ним можно только сосуществовать, заставить свое сознание смириться с тем, что смерть идет рядом и держит тебя холодной костлявой рукою за запястье. Что каждый твой шаг, каждый твой вздох, каждый твой удар сердца может оказаться последним.
Шагровский боялся. До дрожи, до истерики, до потери сознания. Но та часть его мозга, которая все еще сохранила способность рассуждать и анализировать ситуацию, подсказывала ему, что пока он не истек кровью, не умер от перитонита или заражения, должно использовать любой шанс. И чем быстрее он выберется из воды, тем быстрее уменьшится кровопотеря. Умереть успеется, надо пробовать выжить!
Иудея. Ершалаим
30 год н. э.
Афраний действительно устал, день получился длинным.
- Для того, чтобы убить того, кого я посчитаю виновным в деянии против Рима, мне не нужно ни твое одобрение, ни, что уж тут скрывать, разрешение прокуратора. Ты прав - Пилат слишком любит Кейсарию и нечасто жалует присутствием преторий в Иродовом дворце. Но даже он достаточно знает об этой стране, чтобы проявлять - нет, не любовь! - дальновидность. Пусть он делает это далеко не всегда, но не я и не ты поставили его править над Иудеей, а император Тиберий - да продлят наши боги его годы! Так что услышь меня, Иосиф. Сейчас с тобой говорит не начальник тайной полиции, а твой старинный знакомец, человек, который за много лет доказал тебе, что если даже между иудеем и римлянином нет тепла и искренности во взаимоотношениях, то в них может быть честность и взаимная выгода. Для меня было бы проще всего не приходить к тебе, ни о чем тебя не спрашивать - пусть все идет, как идет. В Ершалаиме и окрестностях сейчас почти миллион человек, впереди праздник, три бунтовщика будут казнены на Кальварии при большом стечении народа. А большое стечение народа предполагает большие неприятности, если этот народ взбунтуется. В городе полно зелотов, сикариев и тех, кто им сочувствует и помогает, причем отловить хотя бы малую их часть в эти дни невозможно. И тут в столице появился тот, кого называют машиахом. Достаточно искры, чтобы все вспыхнуло! Я понимаю, что неприятности в Храме - внутреннее еврейское дело, но, скажи мне, га-Рамоти, все происходящее ничего тебе не напоминает? Или все-таки напоминает? Ведь ты же не хочешь, чтобы повторилась история Квинтиллия Варра, а, Иосиф?
В комнате повисло тяжелое молчание. Запах масляной отдушки, показавшийся Афранию приятным в первый момент, теперь стал тяжел, и своей приторной сладостью напоминал душок гниющей плоти. Бурр отхлебнул из кубка, забивая ноздри винным духом. Ему почудилось, что к горлу подступает рвота, но с первым же глотком чувство прошло и даже стало легче дышать.
- Я бы хотел сказать тебе, что он не опасен, - наконец-то произнес га-Рамоти. - Но не могу этого сделать, если хочу остаться честным. Его называют машиахом, значит, он ваш враг. Но сравнивать его с Вар-раваном, Дисмасом и Гестасом - бессмысленно. На его руках нет крови. Он считает, что может изгнать вас силой духа, что сам Бог поможет ему освободить Израиль от римского… - он замялся на миг, но все-же договорил, - …ига. Его оружие - искренняя вера. Что есть наточенное железо в сравнении с Божьей помощью? Ничто! Скажи мне сам, повредит ли Риму дюжина безоружных людей, полагающихся не на мечи, а на молитвы?
"Сколько страшных кровавых событий начиналось с простой молитвы! Если бы ты знал, Иосиф, если бы ты знал…", - подумал Афраний, а вслух спросил:
- Что ты слышал о его помазании? Что думаешь об этом?
Иосиф покачал головой.
- Вера наших праотцов вывела народ из египетского рабства, раздвинула перед нами море, помогла преодолеть пустыню. Разве я могу упрекнуть человека в том, что он верит? Разве я могу обвинить его только за то, что он примеряет на себя пророчества? Еще ни один человек не стал царем Иудеи только потому, что назвал себя так. Не беспокойся, Афраний, он сам говорит, что его власть - не от мира сего…
- В Иудее, - голос Афрания звучал негромко, не заглушая даже потрескивания горящих ламповых фитилей, - есть одна власть - власть Цезаря Тиберия. Есть люди, которых он поставил, чтобы власть эта была крепкой и незыблемой - это наместник Вителлий, прокуратор Понтий Пилат и я, всадник Афраний Бурр. Есть еще Синедрион, но позволь мне не считать первосвященников властью - тот, кто не может казнить за нарушение закона и миловать по своей прихоти, не может и править. Вот Ирод Антипа может править в своей Галилее - и то, ровно настолько, насколько даровано ему Римом! Ты знаешь, что я ни на секунду не поверил в ту байку, что повторяет народ на улицах, хотя сам много раз рассказывал ее другим. Мол, Окунающего царь казнил за то, что тот обвинял его в сожительстве с женой брата! Мне даже довелось слышать побасенку, в которой Ирода поймала на слове падчерица - Саломея, танцем которой он был очарован настолько, что пообещал выполнить любое ее желание. Нет! Антипа казнил его с трезвой и холодной головой. Казнил не за то, что тот говорил, а за то, что он делал! За то, что Окунающий подбивал людей к восстанию! Скажи, было ли у Иоханнана другое оружие, кроме хорошо подвешенного языка? Зачем меч тому, кто может одним лишь словом повести на бунт тысячи вооруженных людей?
- Иешуа не поддержал Окунающего…
- Скорее уж тот не поддержал га-Ноцри, - возразил Афраний резонно. - Слухи об их горячей дружбе вообще были несколько преувеличены. Однако часть учеников Иоханнана теперь вместе с Иешуа. Некоторые даже распускают слухи о том, что это Окунающий воскрес и возобновил проповеди. Людям свойственно верить в разную чушь. Воскресший Иоханнан - это куда романтичнее, чем его высохшая голова на пике у стены Махерона. Убить идею, Иосиф, значительно сложнее, чем убить человека. К сожалению, смерть не решает всех проблем, иначе бы мы жили в благополучном и предсказуемом мире.
- Что ты хочешь от меня услышать, Афраний? - спросил Иосиф, и в голосе его почему-то прозвучала тоска. - Что я могу сказать такого, чего ты сам не знаешь? Что я могу подтвердить или опровергнуть? Я не хочу кровопролития и считаю, что если все в мире зависит от воли Неназываемого, то от него и власть Цезаря, и всякая другая. И любая власть падет, если Он того захочет, но не раньше и не позже, чем будет на то Его воля. Кто будет оружием Яхве в этом деле - люди или казни египетские - все в Его разумении. Сам га-Ноцри не возьмет в руки меч, в этом я уверен. Но вокруг него есть люди…
- Я не боюсь ни вашего Бога, - сказал Афраний, - ни наших богов. Все зло в мире не от них, а от тех, кто считает, что знает их волю. Скажу тебе, потому что знаю - ты нигде не повторишь сказанного. Каиафа и Ханнан через меня просили прокуратора арестовать га-Ноцри. Они видят в нем угрозу своей власти и боятся, что его проповеди бросят народ под римские мечи. Прокуратор пока не принял решения. Он не видит угрозы Риму со стороны галилеянина и не настолько любит Каиафу и его тестя, чтобы оказывать им любезности без повода.
Бурр встал и едва удержался от того, чтобы не нарушить приличий и не потянуться, как со сна. О, как болела натруженная за день спина!
- Я уверен, - продолжил он с теми же спокойными рассудительными интонациями, что и раньше, не допуская в голос ни капли приказного тона, - что у тебя есть человек в окружении Иешуа. Просто не может быть, чтобы такого человека у тебя не было, Иосиф, так что не оскорбляй мое уважение к твоим способностям отрицанием. Пусть галилеянин узнает, что с ним может случиться. Что именно ты скажешь ему - дело твое. А что он сделает со своей жизнью - его дело. Я же сделаю то, что мне должно - сохраню в Ершалаиме мир и спокойствие. Даже если мне придется для этого распять сотню бродячих проповедников. Ведь сотня - это меньше миллиона, так, Иосиф? И я не нарушу твой принцип НЕОБХОДИМОГО зла? Спасибо тебе за еду и вино, друг мой, спасибо за то, что встретился со мной без промедления.
Га-Рамоти тоже встал и слегка поклонился гостю.
- Доброй тебе ночи, Афраний, - сказал он. - Я услышал сказанное.
- И тебе доброй ночи, Иосиф, - ответил Бурр, следуя к выходу.
Дверь дома распахнулась перед ним и тихо закрылась за его спиной.
Он снова стоял в знакомом переулке.
За время беседы на улице стало еще прохладнее. Афраний подумал, что в такую холодную весеннюю ночь стража обязательно разожжет костры, чтобы согреться, к кострам потянутся замерзшие приезжие, кто-то пустит по рукам мех с вином, кто-то разложит на тряпице нарезанный козий сыр…
Вокруг костров рассядутся сотни людей, пришедших в великий город Ершалаим на праздник. По улицам потянет дымком, кто-то начнет негромко петь, в гуле голосов потеряется хныканье младенцев, спящих на материнских грудях. Ослики, вздыхая, будут дремать, привалившись к стенам, жертвенные агнцы - жалобно блеять во сне, а к огню, чтобы согреться и поесть, будут тянуться новые и новые люди…
Как мотыльки…
Афраний поплотнее закутался в свой знаменитый серый плащ и нырнул в переплетенье улиц Нижнего города. Крыши Ершалаима были залиты пронзительным светом почти полной луны, но от этого тени в переулках делались только гуще.
В этих тенях и растворился силуэт начальника тайной полиции при прокураторе Иудеи, всадника Секста Афрания Бурра, спешившего по неотложным государственным делам.
* * *
Га-Рамоти не стал укладываться спать после ухода гостя.
Некоторое время он оставался за столом, задумчиво крутя в руках кубок, потом поднялся наверх, в спальню, и спустился оттуда уже переодетым ко сну, но с письменным прибором и небольшим, в две ладони, листом вычищенного пергамента.
Писал он недолго, скорее всего, укладывал на кожу уже хорошо продуманный текст. Арамейские буквы, похожие на рыболовные крючки, плотно заполнили лист с одной стороны. Закончив, Иосиф присыпал пергамент песком, подождал и аккуратно стряхнул письмо перед тем, как скрутить его в трубку и поместить в небольшой кожаный футляр.
Потом кликнул слугу.
Слуга был хром, но не настолько сильно, чтобы с трудом передвигаться. Лицом он походил на фракийца, цветом кожи - на египтянина, а на арамейском говорил практически без акцента, как настоящий иудей.
Га-Рамоти передал фракийцу футляр, добавил к этому несколько фраз (слуга кивал, внимательно слушая инструкции) и небольшую, похожую на чешуйку, монету.
Несмотря на то, что на город давно спустилась ночь, слуга вышел из дому без факела и направился в сторону рынка, стараясь держаться в тени и не бросаться в глаза ни страже, ни спящим повсюду паломникам.
Иосиф, оставшись в одиночестве, уселся на край кровати и несколько минут молился, прикрыв глаза и безмолвно двигая губами. Жена га-Рамоти, Юдифь, дремала на другой половине кровати, и Иосиф различал ее легкое дыхание. В соседней комнате спали дети, но их он не слышал - все заглушало похрапывание няни. Город тоже дремал, но на Песах Ершалаиму было не уснуть. Над улицами его дрожал призрачный свет костров, вокруг которых грелись люди, и тишины не было - разносился гул их голосов.
Закончив молитву га-Рамоти задул светильник и лег, скрестив руки на груди.
- Не погуби его, Господи, - прошептал он, закрывая глаза. - Пусть он послушает моего совета. Пусть уйдет. Сейчас не время. Даже если он машиах… Ведь убивают даже машиахов…
Глава 14
Израиль. Иудейская пустыня
Наши дни
Вода наконец-то поднялась почти до самого карниза.
Шагровский, кряхтя, взобрался на полуметровый каменный уступ и сел, обессиленный, прислонившись спиной к мокрой скале. Ноги остались в воде, но сам он мог отдышаться, сидя на твердом. Теперь он видел рукоять кинжала, торчащую из живота - ощущение было сюрреалистическое, он словно наблюдал за собой со стороны. Вынуть оружие из раны Валентин не решался. Пока лезвие хоть как-то закупоривало разрез и, возможно, не давало крови свободно изливаться из поврежденных сосудов. Иногда лучше ничего не трогать, только хуже сделаешь!
Шагровский осторожно встал.
Идти он мог. Если только осторожно. Аккуратно. Не торопясь.
Переставляя ноги подальше от кромки. Валентин проковылял пару десятков шагов, поднимаясь по спирали и оказался на несколько метров выше кружащей водяной воронки. Дальше карниз становился уже и каждое движение требовало выверенной точности. Камень для опоры был ровно в ширину стопы, принимать ванну еще раз желания не было.
Шагровский остановился и посмотрел вниз, в коричневую круговерть. Тело Вальтера уже качалось на поверхности, совершая очередной круг почета - его широкая спина становилась все ближе и ближе к центру. Скоро жадный хлюпающий рот водоворота засосет труп, утянет его на дно и вскоре снова выплюнет наверх. Тело поплывет кругами и снова утонет, чтобы опять всплыть через несколько минут…
Вальтера качнуло на волне, и в пене на миг промелькнул его смятый висок и пустая бесформенная глазница. Валентин невольно зажмурился.
Вперед! Вверх!
Он шел словно по канату, пытаясь балансировать, но рюкзак с контейнером в правой руке мешал соблюдать равновесие. Надо было надеть его на спину до начала подъема!
Еще через несколько метров карниз стал шире, ненамного, но достаточно для того, чтобы ставить ступню чуть под углом, зато тропка полезла вверх значительно круче. Света здесь хватало, но воздух был мутен - висела дождевая пыль, летели вниз со свода многочисленные струйки. Водоворот чавкал уже метрах в пяти внизу. Еще дюжина шагов…