Афраний даже не пошевелился, глядя из-под капюшона на перешептывающихся стариков-книжников.
Скриба усердно скрипел стилом по пергаменту, записывая приговор.
Иешуа же невольно побледнел, когда левиты взяли его под руки, но потом, глядя в глаза прокуратору, утвердительно кивнул.
- Скажи мне, га-Ноцри, - обратился к нему Пилат, сходя с возвышения, на котором стояло рабочее кресло. - Ты действительно считаешь себя машиахом?
- Ты сказал, - ответил арестованный, и неожиданно улыбнулся странноватой кривой улыбкой. Искренне улыбнулся, и прокуратор, повидавший немало людей, которым он вынес смертный приговор, слегка оторопел. - Неважно, кем я себя считаю, игемон. Важно, кем меня считают люди.
Пилат недоуменно покачал головой.
- Странный народ…
Стража повела пленника к выходу, за ними потянулись старики-книжники, счастливые тем, что могут наконец-то покинуть дом язычника.
Каиафа поклонился Пилату в знак благодарности (глаза его светились довольством, борода победоносно топорщилась) и, пожелав хорошего дня, направился вслед за ними. У самого выхода левиты передали га-Ноцри римским солдатам. Игемон заметил, что руководит ими знакомый ему воин… ах, да! Лонгин! Свежеиспеченный центурион, тот самый, что помог ему при аресте Вар-Раввана.
Прокуратор повернулся к Афранию и сказал тихо, так, чтобы скриба не расслышал:
- Организуешь все, как просила Прокула. Я разрешаю.
- Хорошо, игемон, - отозвался начальник тайной полиции. - Я прослежу.
- Но не сразу, не сразу… - продолжил прокуратор. - Казнь - это всегда назидание. Я бы не стал их мучить, но так хочет Рим…
- Будет исполнено, игемон.
- Какой странный человек этот га-Ноцри… Очень странный. Ты видел, Афраний? Он улыбнулся мне!
- Я предостерегал тебя, прокуратор.
Пилат хмыкнул.
- Как ты думаешь, что сделал бы Тиберий, если бы узнал, что я помиловал бунтовщика, виновного в оскорблении величия? Или ты полагаешь, что Каиафа разучился писать доносы? Не переживай, Афраний, ничего дурного из-за смерти этого проповедника в Иудее не случится. Вечером у евреев начнется Песах и все забудется. Народ - всегда народ. Он любит праздники, любит поесть, выпить вина. А умирать за кого-то в тот момент, когда все вокруг едят и пьют… Кому такое придет в голову? Да, никому! А через неделю все уже забудется. Так всегда было в Риме и будет в Ершалаиме. Люди - всего лишь люди. Римлянин, иудей, каппадокиец… Какая разница? Они всегда думают только о себе и быстро проникаются неприязнью к тем, кто пытается вести себя иначе. Волнения могли случиться в любой день, даже сегодня. Но они не случились… Слышишь? Где крики толпы? Их нет! А должны были быть! Так я прав?
- Ты прав, - ответил Афраний, пропуская прокуратора вперед. - Но что бы ты сделал, если бы я не предусмотрел все возможности?.. Не думаю, что ты был бы гуманнее Цезаря Тиберия, да продлят боги его дни!
Пройдя по галерее, Пилат попал на балкон, нависший над площадью. Афраний на свет выходить не стал, задержался в тени - невидимый, неслышимый, незаметный.
Действительно, Всадник Золотое копье хорошо знал людей. Назвать собравшихся любопытных толпой ни у кого бы не повернулся язык. Вымощенная камнем открытая площадь перед Дворцом Ирода легко бы вместила несколько тысяч человек, сейчас же тут находилось около двух-трех сотен горожан, которые пришли послушать приговор, несмотря на предпраздничные заботы. Выглядело это так, словно на каменные плиты сыпанули горсть бобов. Афраний выставил двойное оцепление, площадь окружал частокол из копий и люди старались держаться от солдат подальше. Пилат был скор на расправу, это хорошо помнили и в Ершалаиме, и за его пределами.
Афраний подумал, что это как раз тот случай, когда одной репутации игемона достает, чтобы привести в чувство самых отчаянных мятежников. Если бы Пилата не было в городе, то настроение, витающее над площадью, могло бы быть совсем иным.
Завидев прокуратора на балконе, люди заволновались, а когда на низкий помост вывели приговоренных, раздался нестройный гул голосов. Но это был именно гул, а не отчаянный рев вскипающей человеческой массы, от которого у любого опытного человека по спине начинал лить холодный пот.
Пилат шагнул к балюстраде и, вскинув вверх руку, заставил толпу умолкнуть.
- Именем Цезаря Тиберия и народа Рима! - прокричал он, и его сильный низкий голос пронесся над площадью, словно порыв ветра. - Сегодня по моему приговору будут казнены…
Он посмотрел на осужденных.
Даже на этом расстоянии взгляд Вар-Раввана обжигал ему кожу. Сверкали глазами и Дисмас с Гестасом, но ненависть, которая исходила от лично арестованного прокуратором бунтовщика, была воистину нечеловеческой.
- … бунтовщики и убийцы Дисмас… Гестас… и… Вар-Равван!
Иешуа не глядел на прокуратора, он просто глядел перед собой, словно не слыша речи игемона.
- С ними… за оскорбление величия Цезаря и его власти, будет казнен… га-Ноцри, бродячий проповедник!
Га-Ноцри поднял голову и посмотрел Пилату в глаза.
- Преступники будут распяты, кресты с их телами выставлены на Кальварии в назидание тем, кто замышляет против Рима, его народа и власти! - прокричал игемон, отведя взгляд.
Речь произнесена. Обязанности исполнены. Можно выпить вина, смешанного с прохладной водой.
Прокуратор сошел с балкона в тень галереи и с наслаждением вытер лицо куском влажного полотна, поданным услужливым слугой. Осужденным на смерть сегодня не повезет - удивительно жарким выдалось утро. Страшно подумать, как будет печь солнце к девятому часу!
Афраний ждал его возвращения, подпирая плечом колонну. На плечах его был все тот же плащ. Казалось, начальник тайной службы совершенно не страдал от жары и жажды. Пилат же был согласен выпить не только вина с водой, а и простой солдатской поски - здешнее беспощадное солнце иссушало его плоть, превращая кровь прокуратора в густую, словно смола, жидкость.
- Двойного оцепления не снимать, - приказал Пилат негромко, утирая испарину. - Хочу быть уверенным, что никто не попытается их отбить.
- Слушаюсь, прокуратор, - отозвался Афраний.
Он и не собирался отзывать оцепление, но ничего не сказал по этому поводу - игемон должен чувствовать, что ситуация подчинена только ему самому. Его же, Афрания, дело - сделать так, чтобы ни у кого не возникло даже мысли, что власть не контролирует происходящее.
- Проследи, - бросил Пилат через плечо, и, не дожидаясь ответа, пошел прочь своей переваливающейся походкой кавалериста.
Афраний спустился вниз, в преторий, и уже на лестнице услышал звуки ударов. Солдаты вымещали на приговоренных обиду за убитых товарищей.
Увидев начальника тайной службы, центурион крикнул:
- Прекратить! - И солдаты немедля отступили.
Арестованные выглядели помятыми. Избить основательно их не успели, только надавали тумаков.
Афраний неодобрительно скривился, и Лонгин подобрался, словно приструненный хозяином пес. По его команде легионеры окружили арестованных и по живому коридору из солдат оцепления повели их в крепость Антония.
Афраний ненавидел присутствовать при экзекуции. От мучений казнимых удовольствия он не получал, хотя, будучи воином, пережившим не одну кампанию, к виду крови и разорванной человеческой плоти был привычен и даже равнодушен. Но поле боя - это одно, а двор Антониевого дворца - совсем другое. А предстояло присутствие… Приказ прокуратора - ничего не поделаешь.
Устав предписывал начать казнь с "сорока минус один" ударов плети-многохвостки, в каждый ремень которой были вплетены кусочки костей или металлические шарики, после этого на спине осужденных практически не оставалось живого места. Закон ограничил количество ударов не из соображений гуманности, а для того, чтобы казнимые не умерли до того, как их поднимут на крест. Умереть под бичом было бы слишком легко для приговоренного, смерть которого должна была послужить наглядным примером.
Пока осужденных привязывали к столбам, Афраний нашел себе укромное место подальше от места бичевания, сел вполоборота и, когда первый флагрум со свистом рассек воздух, постарался ничего не слышать. Но не слышать и не видеть не получалось. Когда плети обрушивались на спины приговоренных, кожа расходилась с противным треском. Звук этот проникал в плоть и царапал по обнаженным нервам Афрания. И это было невозможно терпеть: сводило лопатки и, казалось, вдоль позвоночника кто-то водит большим куском льда. Во рту сделалось горько.
Казнимые страшно кричали, Дисмас при каждом ударе не орал, а выдыхал со стоном, и это было так пугающе, что Афранию хотелось заткнуть уши, именно услышав этот нечеловеческий всхлип.
Начальник тайной стражи встал и заставил себя посмотреть на работающий в поте лица палачей. Легионеры были злы и веселы. Они уже чуяли запах крови - та в изобилии лилась по исполосованным спинам, покрывая ноги и ягодицы осужденных красными блестящими ручьями. Из разрывов выползало вспухшее мясо и густо плевали алым перебитые сосуды, а палачи переговаривались и похохатывали, соревнуясь в силе и точности удара.
А ведь еще час назад мне казалось, что я люблю свое ремесло, подумал Афраний и стиснул челюсти так, что хрустнули зубы. Это необходимо. Если нас не будут бояться, у нас не получится править. Этих людей казнят справедливо, они преступники…
Он посмотрел на повисшего на ремнях Иешуа, на его спину, сочащуюся, словно только что освежеванная туша. Изо рта бродячего философа свисали розовые нити слюны, закатившийся глаз уставился на солнце, тело, покрытое потом и кровью, блестело в свете дня, будто под слюдяной пленкой.
Афраний снова сел и начал разглядывать руки. Ладони были сухими, кожа поскрипывала, когда он тер ее пальцами.
Еще несколько минут, и бичевание закончится. Закончится, закончится, закончится…
Удар, крик, удар…
Зазвучали голоса легионеров. С шумом упало на землю первое тело. За ним второе. Афраний услышал, как кто-то плачет, и поднял взгляд.
Плакал Дисмас. Плакал, и изо рта у него текла густая, почти черная кровь, между губ болтался наполовину откушенный язык. Из его круглых, навыкате, глаз катились крупные горошины слез.
Иешуа не плакал и не стонал, он лежал на спине возле своего столба, загребая ногами пыль, в которой перекатывались тусклые шарики кровавых брызг. Он был в сознании, но взгляд у него был мутный, бродящий из стороны в сторону бесцельно - так смотрит на мир смертельно раненое животное. Например, жертвенный агнец, которому острый клинок жреца уже перерезал горло.
Ремесло, подумал начальник тайной службы при прокураторе Иудеи, проклятое ремесло…
Глава 5
Израиль. Ершалаим
Район Яффских ворот
Наши дни
Как ни странно, опасность первым заметил Ави. Он глянул в боковое зеркало и сразу стал меньше, сдулся, словно воздушный шарик, проколотый булавкой. Парень не был трусом. Боевого опыта, конечно, не хватало, но учили в контрразведке на совесть, загоняя некоторые действия в область рефлексов. Рефлексы и сработали. Можно было, конечно, попробовать использовать металл дверец, как щит, но АК легко прошивает тонкий штампованный лист автомобильной стали. В принципе, вариантов было немного, но они были, и, возможно, Ави выбрал не самый лучший из них. Но сагам повел себя, как боец и как мужчина. И умер, как мужчина.
Он успел крикнуть: "Беги!", распахнуть дверцу и вывалиться из джипа в вполоборота, уже со штатным "глоком" в руках. Он даже успел выстрелить, но, увы, не попал - пуля лишь оцарапала Седому плечо. Зато Седому не пришлось целится. Он только надавил на спусковой крючок, а Ави сам влетел под струю свинца из ствола АКСУ. Расстояние между убийцей и жертвой было не более четырех метров, и у сагама просто не было шансов. Ни один жилет не выдерживает попадания в него высокоскоростной пули в металлической оболочке на такой дистанции, Ави же был одет в стандартный кевларовый жилет, который прошило с легкостью. Из спины контрразведчика полетели клочья. Он рухнул на камни мостовой, суча ногами, еще не мертвый, но с разорванной грудью и бесчувственный. С каждым вздохом жизнь утекала из него, на губах вспухали кровавые пузыри.
Сухой щелчок пистолетного выстрела и громогласное стаккато автоматной очереди разорвали время на "до" и "после".
Шимон должен был погибнуть следующим, но опыт и навыки сыграли на его стороне, поэтому он умер несколькими секундами позже - шансов на спасение у него не было. Он пригнулся к рулю, перехватил девятимиллиметровый "глок" в левую руку, а правой вырвал из-под приборной доски громадный "дезерт игл". "Глок" залаял, заплясал в его руках - он стрелял через металл дверей, сунув ствол себе подмышку. Палил не целясь, просто в сторону террористов, стараясь скорее их испугать, чем ранить, выигрывая мгновения, но не для того, чтобы выжить. Он был очень опытным оперативником и мог реально оценить шансы уцелеть - их не было вовсе. Ствол крупнокалиберного "игла" был повернут к открытой дверце, через которую несколько секунд назад навстречу смерти вывалился напарник. Террористов трое. Может быть и больше, но видит он только троих. Положить всех не в его силах, но достать хотя бы одного из них… О, да… Это вполне.
Лысоватый не стал стрелять в "ниссан", этим было кому заняться. Его задача уже маячила перед глазами. Он продолжал двигаться, не сводя глаз с профессора и Арин. Они были единственными, кто при звуках стрельбы не побежал, а замер, словно жена Лота. Двадцать шагов - прекрасное расстояние для прицельной стрельбы из автомата. Особенно по беззащитным людям! Он даже видел пот на лице старика, видел расширенные от испуга глаза девки! Арабка! Предательница! Вот что значит быть из христианской семьи! Смотри, смотри, девка! Вот она - ваша скорая смерть! Иншалла!
Ствол в руках Лысоватого начал подниматься. Совсем рядом, можно даже понюхать их страх! Вот и все, он просто разрежет этих двоих напополам первой же очередью!
Низкорослый, похожий на тумбочку крепыш, не обращая внимание на пальбу из "глока" и свистящий вокруг свинец, стал в трех шагах от кабины джипа и открыл огонь из своего АК чуть ниже линии стекол. Для "калашникова" автомобильная дверца все равно что картонный ящик. Пули вспороли сталь, как консервную банку, распотрошили приборную доску, прошили сидение (несколько ударились о стальной каркас и срикошетировали мимо цели) и ударили Шимона в левую руку, бок и спину.
Одна пуля перебила кисть и "глок" выскочил из разжавшихся пальцев. Шимон попытался ухватить пистолет за рукоятку и закричал от боли и бессилия. Кровь била из разорванных сосудов, заливая сидения, сквозь кожу торчали обломки раздробленной кости. Кусок стекла, разлетевшегося от попадания, отрубил ему ухо и вспорол скулу, но он почти не чувствовал новой боли.
Глупая, глупая, глупая смерть! Сколько раз он обманывал ее? Сколько раз дразнил и оставался цел и невредим! Умереть здесь, в центре Иерусалима, почти что в Еврейском квартале, в месте, которое считается совершенно безопасным! Какой абсурд! Он ведь мог умереть тысячи раз до того!
Сталь и свинец полосовали его плоть, но он все еще был жив, когда в открытом дверном проеме показался Седой с АКСу наизготовку. Доля секунды понадобилась ему, чтобы увидеть упавшего на руль Шимона. Доля секунды понадобилась Шимону, чтобы нажать на легкий, как перышко, спуск мощного пистолета. "Игл" на самом деле - охотничье оружие, и пуля калибра .50 на вылете из ствола не обладает ни колоссальной скоростью, ни колоссальной пробивной силой. Но за счет массы остановить она может даже буйвола.
Седой был мужчиной крупного сложения, но до буйвола не дотягивал. Пуля угодила ему на ладонь ниже правой ключицы, прошила ребра, верхушку легкого и вылетела прочь вместе с большей частью лопаточной кости. Мощь тяжелой пули была такова, что тело отшвырнуло прочь, а внутренние органы еще до того, как он упал, превратились в кровавое желе от гидроудара.
Шимон умер почти одновременно с Седым, успев порадоваться тому, что таки сумел достать хотя бы одного врага. Автомат Низкорослого выплюнул последнюю гильзу и замолк. Стало тихо, крики разбегающейся толпы на фоне грохота выстрелов звучали, как шепот.
Низкорослый отщелкнул опустевший магазин и потащил из кармана полотняной рубахи следующий, полный.
В этот момент Лысоватый, считавший про себя на каждый второй шаг, как раз сказал "шесть".
Он еще успел увидеть, как рука Рувима Каца, которого большинство из сослуживцев по диверсионному отряду помнило под кличкой Египтянин, стремительно метнулась вверх. Заметил, как что-то полыхнуло (автомат Лысоватого уже был развернут правильно, оставалось только потянуть спуск!) и нежная длань Аллаха, которого он так рьяно призывал и которому так верно служил, коснулась его лба между густыми бровями.
Мир исчез в один миг - это Бог в своем милосердии погасил свет. Наверное, ему было тяжело смотреть, как у его любимца, настоящего воина Джихада и правоверного мусульманина, из затылка вместе с жизнью вылетела немалая часть мозга, заляпавшая Низкорослому все лицо.
Лысоватый не упал. Он остался стоять, раскачиваясь, словно ступивший на землю моряк, и даже не выпустил из рук оружия. Он был мертв, но ступни его упирались в старые камни, и это спасло жизнь второму боевику. Лысоватый стал для своего низенького коллеги тем, во что всю жизнь превращал других людей - щитом.
Профессор ринулся в сторону, под прикрытие стен и навесов, боком, как испуганный краб, держа Арин за спиной и продолжая палить из пистолета. Но уже мертвое тело главаря закрывало второго стрелка от пуль. Одно попадание, второе, третье… Из приоткрытого рта покойника плеснуло алой кровью. Глаза ушли под лоб, открыв страшные бельма. Он должен был давно рухнуть, но вопреки всем законам физики продолжал стоять. Четвертый выстрел пришелся Лысоватому в плечо, и он, наконец-то, опустил ствол, и принялся неторопливо заваливаться на бок, скручиваясь винтом.
Низкорослый, неловко сменил магазин и рванулся к падающему подельнику. Он просунул ствол автомата подмышку трупа и открыл ответный огонь. Но Рувим уже успел рухнуть в щель между стеной и передвижным лотком из нержавейки, закрыть собой Арин, и неприцельная очередь из АК ударила в прилавок продавцов свежих соков, разметав в стороны гранаты и апельсины, но, к счастью, не задев никого из беглецов.
Площадь уже не кричала - выла!
Шальные пули выбрали своих жертв, люди метались, стараясь найти место, где им удастся уцелеть. Ухватив девушку за шиворот, Рувим потащил ее за собой, прячась за прилавками, тележками и углами. Автоматные очереди следовали вслед за ними, дырявя метал, дерево и плоть с одинаковой легкостью и безразличием.
Взревел мотором джип террористов.