Остатки зевак быстрым шагом направились к городским воротам - приближался хамсин, гром и молнии предвещали ливень, и смотреть уже было не на что. Везде в римских провинциях тела оставляли гнить на кресте до тех пор, пока разложившиеся куски плоти не растаскивали птицы. Здесь же, в Иудее, отдельным эдиктом римская власть разрешала снимать распятых с креста до наступления ночи и хоронить их в позорных могилах. В другой могиле, согласно иудейскому обычаю, хоронили орудие пытки и умерщвления - сами перекладины, к которым были прибиты казненные.
Мне нужно было уйти, но я стоял, не в силах отвести взгляд от мертвого тела человека, которого я любил. Я просто не мог уйти.
Четыре креста стояли на Голгофе в тот страшный день.
Четверо умерли на них за Эрец Израэль.
И один из них был распят по моей вине.
Я предал его на смерть.
- Я помню, - сказал Пилат глухим голосом. - В начале десятого часа того дня, перед самым хамсином, ко мне пришел га-Рамоти.
Он прокашлялся и продолжил:
- Странно, Ксантипп, но я помню этот день. Наверное, из-за бури… Перед самым началом грозы у меня начал ныть затылок и пришлось уйти с балкона. Сделалось не по себе, я прилег, но задремать не смог, и тут мой секретарь сообщил мне о приходе га-Рамоти. Этот иудей не побоялся стать нечистым и не стал вызывать меня в преторий - он вошел в дом, несмотря на праздник. Когда член Синедриона готов оскверниться в день Песаха, у него есть или важная просьба или дело, которое не может ждать.
Га-Рамоти пришел с просьбой…
Глава 7
Израиль. Шоссе 60
Наши дни
Зайд покрутил ручку настройки, уплывавшая куда-то радиоволна вдруг утихомирилась и из динамиков "тойоты" раздался чистый и четкий голос диктора.
- Наши корреспонденты сообщают, что только что в Иерусалиме, неподалеку от Яффских ворот, произошла перестрелка между сотрудниками "Шин-Бет" и несколькими неопознанными лицами, скорее всего, принадлежащими к одной из экстремистских арабских группировок. До сих пор ни одна из них не взяла на себя ответственность за произошедшее. Последствия перестрелки ужасны - погибли два офицера "Шабака", убиты четверо террористов, но под удар попали также мирные жители и туристы. Пока трудно сосчитать количество жертв теракта, но уже ясно, что речь идет о нескольких десятках пострадавших. По свидетельству очевидцев, в перестрелке принимала участие третья сторона - неустановленный пожилой мужчина и находившаяся с ним девушка, похожая на разыскиваемую властями по обвинению в пособничестве терроризму аспирантку кафедры археологии Иерусалимского Университета Арин бин Тарик. Их местонахождение на данный момент неизвестно, и в связи с этим полиция просит всех, кто имеет хоть какую-нибудь информацию об этих людях, звонить по номерам…
- Мы едем в Иерусалим? - спросил невозмутимо Якуб, раскуривая сигарету.
Зайд отрицательно покачал головой.
- Он уедет из Иерусалима. Что ему там делать теперь? Нам надо ехать в Эйлат, сын.
- Зачем, отец?
Если Якуб и удивился, то особо виду не подал.
- Передавали, что там его племянник, - пояснил Зайд и потер ладонью кончик своего похожего на клюв стервятника носа. - Я знаю Каца, он своих не бросает. Вот увидишь, он будет там уже сегодня вечером. Наша с тобой задача - чтобы ни с ним, ни с девушкой, ни с этим парнем из далекой северной страны ничего не случилось.
- Этот парень не из северной страны, - улыбнулся Якуб.
- Я - бедуин, - сказал Зайд серьезно. - Для меня все, что выше Египта - далекий север. Едем в Эйлат, сын. Те, кто пытался добраться до Рувима, обязательно попытаются добраться и до его близких.
Израиль. Эйлат
Госпиталь "Йосефталь"
Наши дни
Болела голова. Болела, несмотря на туман, который застилал сознание. Живот же совсем не болел. Вместо него была пустота. Яма. И оцарапанный пулей бок не саднил, а к этому ощущению Шагровский за несколько дней успел притерпеться.
Что последнее он мог вспомнить? Головокружительный полет в бурлящем грязевом потоке, аттракцион покруче давно набившего оскомину "камикадзе" в аквапарках. Нет ни верха, ни низа, вокруг грохочут камни и ноет каждой клеточкой избитое ими тело. Едкую соленую жижу во рту. Дикое жжение в ране, а потом и во внутренностях. Желтую плотную пену, в которой он ворочался, словно червяк. Прыгающий свет фар в струях плотного дождя. Он пил дождевую воду, лежа навзничь прямо на асфальте дороги, и ощущал, как вода вытекает из него где-то внутри. Пил и никак не мог напиться. Потом пахло дерматином - такой запах он помнил по советским "жигулям". Ни одна другая машина так не пахла. От дешевых китайцев несло фенолом, от машин подороже - новой обивочной тканью, от автомобилей бизнес-класса - кожей, и только от "жигулей" исходил такой вот специфический аромат…
Что было с ним дальше? Вот его везут, потом провал. Снова несет дерматином и сразу же - лекарственный резкий запах. Полосами - свет-мрак-свет-мрак, потом свет буравит ему мозг, он пытается кричать, но на лице какая-то гадость, и надо сбросить ее, а сил нет… Он, вообще не может пошевелиться. Он даже крикнуть не может! Зато ворочается боль во внутренностях. Она грызет его, рвет на части. Он слышит голоса, но не может понять ни слова. Почему они говорят не по-русски? Где он? Что за дрянь колет его в руки?
Потом стало темно. А сейчас у него болит голова.
Он что-то видел совсем недавно - белое над собой видел. Точно. Если скосить глаза направо, то… Да… Вот эти трубки, банка на подставке, светящийся зеленым экран. Нет, это не телевизор. Он уже видел эту штуку… Как же она называется? Монитор! Точно! А эта банка на подставке - капельница! Значит, он в больнице. Кто-то подобрал его, умирающего на обочине. Кто-то привез его в больницу. Он умирал. Он точно помнил, что умирал…
Как же все-таки болит голова… И этот туман…
Он увидел над собой лицо, вернее, не лицо, светлое пятно, мелькнувшее на фоне идеально белого потолка, попробовал привстать, но тут же провалился в темный, гудящий колодец беспамятства. Там было хорошо. Там ничего не болело.
- Ну, все не так плохо, - сказал врач по-русски, обращаясь к человеку в наброшенном на плечи халате, который стоял у дверей в палату, облокотившись на притолоку.
Человек был высок, худ, с узким, прорезанным складками лицом, черными, зачесанными назад гладкими волосами и воспаленными от бессонницы глазами. И смотрел он на Шагровского профессионально холодным взглядом - так может смотреть на обездвиженного кролика не очень голодная змея.
- Сегодня вряд ли, но завтра к вечеру ты с ним поговоришь.
- Ты колешь ему обезболивающие?
- Ну, естественно, Шмуэль. Мы ему метра три кишок выбросили! Что же, мне его водкой поить? Не переживай, он парень крепкий, молодой, оклемается… Его завтра можно из интенсивной терапии переводить…
- Ну, а вот этого точно делать не нужно, - сказал Шмуэль, отрывая плечо от притолоки. - Мне здесь легче его охранять. Пусть полежит.
- У меня после вчерашнего в реанимации в коридорах раненые, - сказал врач с упреком. - Ты хоть понимаешь, что нельзя его держать в отдельной палате, когда люди после ампутаций по четверо-пятеро лежат? Чего ты боишься? Что он убежит? Так он не убежит! Я точно тебе говорю! Он если через два дня пойдет с ручками по стеночке, то будет ему счастье. А может и не пойти! Ему сейчас не мордоворотов у дверей надо, ему священника надо, чтобы помолился за здравие…
- А, может, раввина? - спросил Шмуэль без тени улыбки.
- Священника. Я ему катетер ставил, раввин не подойдет.
- Кроме шуток, Рома, ты уверен, что еще сутки я его не допрошу?
- Не… - протянул врач, регулируя скорость капельницы с физраствором и антибиотиком, подсоединенной к Шагровскому. - Допросить ты можешь… Но вот что он тебе расскажет? У него сейчас птички летают, звездочки кружатся… У парня длинный-длинный трип. А не было бы трипа - был бы шок. В общем, друг мой, дай ему оклематься и он тебе все скажет. Если что знает, конечно…
- А что? Есть сомнения?
- Ага, есть… Что-то мало похож этот парень на террориста. Досталось ему за несколько дней по полной программе. Вот, смотри…
Он откинул простыню и поманил контрразведчика рукой.
- Да иди уже сюда, септический, иди.
Шагровский лежал перед ними, как на прозекторском столе - голый и неподвижный. Но грудь его равномерно вздымалась, хоть дыхание было поверхностным, а под синеватыми тонкими веками двигались туда-сюда глазные яблоки. Тело Валентина действительно представляло собой зрелище не для слабонервных, но ни доктор Роман Стеценко, ни серен Шмуэль Коган к этой категории людей не относились.
Знали они друг друга давно, со средины 80-х, когда с легкой руки одного и того же военкома угодили с институтской скамьи прямо в афганскую печку. Один фельдшером - все-таки два курса днепропетровского медина за плечами, а второй - рядовым связистом после двух курсов радиофака университета. О том, кто и кого нес, кто и кого спас, кто и кому жизнью обязан, никто из посторонних толком не знал. Стеценко и Коган разговоры на эту тему не вели, вспоминать об Афгане не любили. Оба вернулись с войны живыми, восстановились в своих вузах, благополучно их закончили, продолжая дружить и общаться. Оба обзавелись семьями, строили планы, обсуждали перемены в стране… А потом страна кончилась. Как-то быстро кончилась, в один момент. Друзей завертело смутное время, развело, разбросало…
Вскипевшая пена странных дней вынесла на землю обетованную сначала всю родню Шмуэля, а потом и Романа с семьей. К тому времени они окончательно потеряли друг друга, но судьбе было угодно столкнуть их в торговом центре "Лев Ашдод" накануне Хануки. На дворе был 1999-й, предпоследний год старого века. Стеценко к тому времени подтвердил украинский диплом и работал хирургом в здешнем госпитале, а Шмуэль шел вверх по служебной лестнице в местном отделении "Шин-Бет". Они встретились, обнялись, словно нашедшие друг друга после долгой разлуки братья, отправили жен с покупками домой, а сами напились. Страшно напились. В хлам. И после этой встречи все вернулось, как будто не было многолетнего охлаждения отношений. Словно этой дикой пьянкой они принесли извинения за то, что не смогли сохранить старую дружбу.
Они перезванивались каждую неделю, ходили друг к другу в гости семьями, даже совместно ездили отдыхать. И переезд Романа в Эйлат, а Шмуэля в Тель-Авив этой дружбе не помешал нисколько. Что значит 300 километров расстояния для ребят, чье детство прошло в стране, где было одиннадцать часовых поясов?
Сейчас у Стеценко шли вторые сутки дежурства, и больше всего на свете он хотел бы выпить с другом водки, закусить каким-нибудь совершенным не кошером и завалиться спать прямо в своей гостиной, на диване.
Коган тоже хотел выпить водки и завалиться спать, но не мог. Он, как и Роман, держался на ногах уже вторые сутки. Прибыв к месту теракта на вертолете менее чем через полтора часа после взрыва, он за все время даже не поел по-человечески, было не до того. Если преступление не раскрывается за 48 часов после совершения, то дальше шансы распутать клубок уменьшаются в разы. Все сотрудники "Шабак" трудились, как проклятые. В пыли, в чужой крови, среди рыдающих людей и среди трупов… То, что Шагровского будет невозможно допросить еще 36 часов, приводило Шмуэля в ярость. Но он был уверен - Стеценко знает, что говорит.
- Вот этот рубец, видишь? - Роман показал на багровый, едва затянувшийся разрез на боку спящего. - Это пуля. Прошла по касательной. Ране дня четыре. Нагноения не было. Кололи антибиотик. В принципе, парень везунчик. Если бы в крови не было лекарства, он бы, скорее всего, умер еще до того, как его привезли.
- И что это доказывает?
- Ничего. Кроме того, что в него стреляли около четырех суток назад. Смотрим дальше?
Коган потер ладонями лицо. Спать хотелось нестерпимо.
- Смотрим дальше, Холмс.
- Элементарно, Ватсон… Вот от этой раны он едва не умер. Колото-резаная. Как ему почку не отхватило - я не знаю. Лезвие вошло глубоко, практически пробило парня насквозь.
- И что это доказывает?
- Кто из нас контрразведчик?
- Похоже, что ты… Не тяни, Рома, если ты не сделаешь мне кофе, я усну прямо здесь.
- Этой ране больше суток. Я бы сказал, что часов тридцать шесть. Его привезли под утро, в ночь теракта. Нашли без сознания за три с лишним часа до того. А ранен он был значительно раньше.
- Насколько раньше?
- Часов шесть, семь… Может десять.
- То есть, когда произошел взрыв в "Царице Савской"…
- Его уже продырявили. Ему вообще досталось крепко. Погляди - синяк на синяке. Причем некоторые из них желтые, некоторые синие, некоторые багровые. Словно его раз в день топтали ногами. Плечо выбито и вправлено, вот опухоль… У твоего подозреваемого последние несколько суток была такая бурная жизнь, что я просто не пойму, как он успевал участвовать в терактах.
- Это не аргумент.
- Возможно. Я просто указываю тебе на то, что, возможно, ты тратишь время не на того парня.
- Хм… - сказал Коган.
- И еще - я его погуглил.
- Я тоже его погуглил, - буркнул Шмуэль. - Поверь, Рома, мы и не догадываемся, насколько глубинными могут быть причины того, что человек начинает играть на их стороне. Например, могут взять в заложники его семью. Шантажировать с помощью друзей. Купить за большие деньги, наконец. А потом убить. Зарезать…
Он показал рукой на рану в животе Шагровского, аккуратно заклеенную марлей, с торчащей наружу трубочкой дренажа.
- Это товар разовый, никакой агентурной ценности не имеющий. Использовали, и в расход. И идейных соображений я пока исключить не могу.
- Его дядя - Рувим Кац.
- Да, я знаю, кто его дядя. Ну и что? У нас есть информация, Роман. Надежная. И чего ты его адвокатом выступаешь? Не волнуйся, разберемся. Расстреливать его никто не собирается, собираемся допросить.
Роман вздохнул и набросил на Валентина простыню.
- Ну, ладно… По крайней мере ты убедился, что раввина к нему приглашать незачем.
- Тут ты прав, - согласился Шмуэль. - Кофе налей. А то я сейчас лягу рядом.
- Пошли, капитан… Могу предложить еще и по ложке бренди!
- И не думай, что откажусь!
В палате было нежарко. Из решетки мазгана на потолке веяло прохладой, но в окна уже начало заглядывать злое эйлатское солнце. Перед тем, как выйти, Стеценко подошел к стеклу и повернул жалюзи.
- Иду, иду… - сказал он Когану, чье длинное суровое лицо все еще виднелось в дверном проеме.
Роман бросил взгляд на монитор. Давление, пульс, температура - все в пределах нормы.
Шагровский спал и видел наркотические сны.
- Держись парень, - шепнул доктор Стеценко, проходя мимо. - Я уверен, что ты наш…
Глава 8
Иудея. Ершалаим
Дворец Ирода Великого
30 год н. э.
Одежды на нем были мокрыми, пришедшие с юга тучи уже проливались над Ершалаимом, но ветер все еще обжигал - гроза не убила удушающий жар хамсина до конца.
- Приветствую тебя, прокуратор…
- И тебе привет, Иосиф! Не ожидал увидеть тебя сегодня…
- Я и сам не думал, что приду, - согласился га-Рамоти. - Но так случилось… Тебе нездоровится, игемон?
Прокуратор удивленно поднял брови, но сам понял, что получилось неубедительно.
- С чего ты взял? Просто тяжелый день. И эта проклятая гроза…
- У меня сегодня тоже не самый лучший день, прокуратор. Поверь, после того, как буря пройдет, станет легче… Не буду отнимать у тебя время пустой беседой. Я пришел просить тебя о милости.
- Все просят меня о милости, Иосиф. Или жалуются. Ведь в Ершалаиме никто не считает меня человеком добрым, способным на милосердие…
И Пилат посмотрел прямо в карие глаза га-Рамоти так, как он умел - проникая взглядом в черепную коробку собеседника. Тот глаз не отвел, пожал плечами и ответил просто, копируя интонации игемона:
- Так ты и не добрый человек, прокуратор. Но Ершалаим помнит куда более жестоких правителей, чем ты. У нас говорят - не желай себе нового царя, возможно, ты еще пожалеешь о старом.
- Не криви душой, Иосиф! Обо мне в этом городе не пожалеет никто, - сказал Пилат, изобразив усмешку. Усмешка получилась так себе, но от усилий заныл затылок.
- Ну, почему же… - отозвался Иосиф. - Если многие вспоминают добрым словом Грата, думаю, вспомнят и тебя…
- Оставим, - отрезал Пилат, не скрывая, что им овладевает раздражение. - Ты не слишком вежлив для того, кто пришел с просьбой!
- Ты, игемон, слишком умен, чтобы я попытался лицемерить. Да и просьба моя - пустяк…
Игемон прищурился и взгляд его стал уж совсем недобрым.
- Ты, верно, не считаешь меня умным, га-Рамоти… Ты осквернил себя приходом в дом язычника в ваш праздник из-за пустяка? Ну-ну… Хочу услышать, о какой безделице ты просишь!
- Исполнить мою просьбу будет легко, прокуратор, - на этот раз Иосиф опустил глаза ниц, понимая, что выбрал не самую лучшую линию поведения. Пилат был не в духе, а когда прокуратор впадал в гневное состояние, предсказать его действия не мог никто.
- Отдай мне тело казненного только что Иешуа га-Ноцри, игемон. Я хочу похоронить его согласно вере наших отцов.
- Он уже умер? - удивился прокуратор.
- Все распятые уже умерли, игемон. И я полагаю, что это случилось не без твоего ведома.
- Ничего об этом не знаю…
- Значит, им нужно благодарить Афрания…