- За что вы хотите побить эту женщину камнями? - спросил машиах. - Что она сделала? Что за закон нарушила?
И тогда один из толпы крикнул:
- Закон Моисеев нарушен! Она прелюбодействовала и заслужила смерть! У нас есть свидетели против нее!
- Это большой грех, - согласился машиах, но в сторону не отошел. Женщина за его спиной стала еще меньше, свернулась в шар, хотя казалось, что это невозможно. - И, конечно, она заслужила наказание! Я уверен, что все, кто требует ее смерти - истинные праведники, которым открыта дорога в Едем. Что ж… Тогда тот, кто сам без греха, пусть первым бросит в нее камень!
И отступил, открывая толпе жалкий, стонущий, шевелящийся сверток тряпья, забрызганный яркой свежей кровью.
А толпа замолчала, задумавшись над его словами. И вот уже один отошел, уронив на землю камень. Второй. Третий. И вскоре на улице не осталось никого, кроме машиаха и блудницы. И блудница присоединилась к равви и стала его верной спутницей и ученицей.
- И теперь все думают, что это твоя история…
- А это и моя история, Иегуда. Потому, что она не о машиахе и блуднице и не о жестокости толпы. Она о милосердии и умении человека прощать.
- И о том, что нет невинных, - сказал Иегуда. - Жестокая история, Мириам.
- Жизнь жестока, - ответила Мириам чуть погодя. В голосе ее не чувствовалось тепла. - Тебе ли не знать этого, Иегуда?
- Иегуда? - переспросил он, не сводя с нее глаз. - Кто это, Мири? Ах, да… Так звали того самоубийцу, который предал Иешуа в руки римлян и стражи первосвященника Каиафы? Имя Проклятого. Но почему ты называешь меня этим именем? Он ведь умер, не так ли? Повесился? Я сам видел его тело.
- Как мне звать тебя, гость?
- У меня было много имен, - произнес Иегуда, не скрывая того, что каждое слово дается ему с трудом. Он словно выжимал из себя звуки, и голос его, и без того усталый и чуть хрипловатый, стал еще ниже, напоминая голос простуженного старца. - Я менял их, Мириам, переходя из города в город, из страны в страну. Кем только я не был за эти годы! Я уж и не сосчитаю, сколько раз я просыпался среди ночи, силясь вспомнить, как меня называли вечером. Мне больше всего подошло бы имя Никто, но я за годы скитаний не встречал человека с таким именем. Значит, это имя выбирать нельзя. Тому, кто скрывается, положено быть незаметным, и я все эти годы был незаметным, Мириам. Но я не забыл об одном важном деле, которое должен был сделать. Должен был сделать в память о Иешуа. И для тебя, Мириам.
Он помолчал несколько секунд, взвешивая слова, и все-таки добавил:
- И для себя.
Они сидели друг напротив друга, разделенные старым столом с выскобленной потемневшей столешницей. Преломленный хлеб на тарелке. Кувшин с вином. Кубки из ярко-оранжевой глины. В углах комнаты дрожали тени. Где-то совсем рядом пронзительно стрекотал сверчок, и его песня заглушала многоголосый хор цикад, рассевшихся на деревьях.
- У меня есть подарок, Мири. Я много лет возил его с собой.
Когда-то это был дорогой платок.
Тонкая ткань, вышедшая из александрийских или римских мастерских, вышивка настоящей золотой нитью, тщательно обметанный такой же ниткой край. Некогда белый, теперь он был грязен и покрыт въевшимися коричневыми пятнами, некоторые из которых стали бледными от времени. В платок было что-то завернуто.
Мириам смотрела на лежащий перед ней заскорузлый комок без брезгливости и удивления.
- Это кровь? - спросила она почти бесстрастно.
- Да. Ей очень много лет, но это кровь, Мириам.
- Ты хочешь, чтобы я его развернула?
- Я хочу, чтобы ты увидела то, что в него завернуто.
Она протянула руку (Иегуда успел уловить паузу, крошечную - доля мига - пока она решала, прикасаться ли ей к странному подарку или нет) и развернула платок.
Потом осторожно взяла то, что в нем было - перстень - массивный, золотой, с римским орлом и витиевато выполненными инициалами на печатке - вгляделась в гравировку и негромко спросила:
- Это то, что я думаю?
- Да, - ответил Иегуда негромко. - Именно то, о чем ты подумала.
Она улыбнулась, но это была недобрая улыбка. Совсем недобрая, похожая на свирепый кошачий оскал.
- И это его кровь?
- Да.
Она с жадностью схватила платок и поднесла к лицу, силясь уловить запах крови от старой ткани. Но кровью уже не пахло. Пахло грязью и чем-то кислым, несвежим. Подарок впитал в себя и дорожную пыль, и пот, и прошедшие годы. Долгие годы. Теперь это была просто несвежая тряпка.
Она положила платок обратно на столешницу и покрутила перед глазами перстень с печаткой.
- Какой прекрасный подарок, - сказала Мириам, подняв на Иегуду тяжелый, полный боли взгляд. - Никогда не получала ничего лучше. Жаль, что кровь уже высохла… Ты сам сделал это?
- Разве я мог поручить такое кому-нибудь другому?
- Как жаль, что меня не было рядом с тобой!
Это была прекрасная фраза, и в другой момент Иегуда бы замер от счастья, услышав такие слова. Но не сейчас.
Она наклонилась к нему, налегая грудью на стол, он подался навстречу. Их лица почти соприкасались.
Глаза Мириам снова наполнились огнем. Пламя мерцало в глубине, то разгораясь, то затухая, словно в зрачках ее плескалось море призрачного желтоватого света. Иегуда уловил запах ее дыхания - хлеб и вино - теплый и приятный.
- Я буду называть тебя Иегуда, - прошептала Мириам. - Пусть для всех это имя предателя, но мы с тобой знаем, что это имя друга. Ты можешь сколько угодно менять имена, бродить из города в город, из страны в страну, но никогда не изменишь прошлого. Того, что ты сделал для него…
Она протянула руку и легко, так бабочка касается крылом кожи спящего, прикоснулась к щеке Иегуды.
- Спасибо.
- Ты рада подарку?
- Да. Но еще больше рада тому, что ты пришел. И тому, что ты жив.
- Меня сложно убить во второй раз…
Она кивнула.
- Говорят, что те, кого при жизни считали мертвыми, живут долго.
- Я мертв уже двадцать четыре года. Если верить в приметы, то скоро я стану бессмертным.
Оставив платок и перстень лежать посреди стола, она встала и прошла в угол, к аккуратно сложенному очагу.
- Прости, Иегуда, я плохая хозяйка, не покормила гостя. Что тебе хлеб и вино после целого дня на ногах? Ничего свежего нет, но утром я варила похлебку из рыбы, есть немного сыра, оливковое масло с чесноком…
- Мне достаточно того, что я сижу за твоим столом, могу говорить с тобой. Что мы преломили хлеб и выпили вина. Как во время последнего седера. Перед тем, как… - голос Иегуды прервался, будто ему не хватило дыхания, он странно закашлялся, отворачивая взгляд, и Мириам не стала всматриваться, давая ему возможность укротить чувства.
- Знаешь, быть мертвым для всех, кто тебя знал - это неплохо, - продолжил он. - Это шанс начать все заново. Смыть все записи со своего листа в Книге Судеб и написать все набело. Вот только набело никогда не получается. И оставить все позади невозможно. Есть вещи, которые нельзя стереть, нельзя забыть. И из-за них, будь они прокляты, нельзя начать с чистого листа. Ты понимаешь, о чем я? Я все забыл. Все стер. Все потерял. Кроме одного. Говорят, что когда человек теряет руку или ногу, то они продолжают приносить ему боль еще много-много лет. Плоти нет, а боль остается. Когда что-то вырываешь из памяти, сердце продолжает тосковать. Все эти годы, каждый день из этих проклятых лет мне не хватало его. И тебя.
Он замолчал.
Мириам отвернулась к очагу. Над потемневшим камнем вспыхнул огонь, в комнате стало еще светлее. С моря задул ночной бриз, покружил над скалами и ворвался в окна через распахнутые ставни. Аромат моря примешался к запаху рыбной похлебки и горящих в очаге можжевеловых веток. Цикады разом сделали паузу, перевели дух и снова рассыпали в южную ночь свои бесконечные трели.
- Кифа был здесь по дороге в Антиохию, - произнесла Мириам в тот момент, когда молчать дальше стало невозможно. - Сидел там, где сидишь ты, я кормила его обедом. Кифа теперь и не Кифа вовсе и даже не Шимон. Он теперь зовется Петром. Он пришел ко мне тайно, по старой дружбе.
- Он спрашивал обо мне?
Она оглянулась на Иегуду через плечо, покачала головой, и ему показалось, что в глазах ее мелькнула жалость.
- Никто не спрашивает о тебе. Даже те, кто знает, что ты жив, предпочитают думать, что ты мертв. Так удобнее. Ты думаешь, Кифа забыл свой страх? Забыл, что не он, а ты сделал для Иешуа то, о чем просил га-Ноцри? Нет, Иегуда. Никто и ничего не забыл. Можно забыть о своей трусости, но не о чужом благородстве. Иаков уже не помнит о том, что не хотел иметь ничего общего с Иешуа. Кифа забыл, как спрятался за твою спину и трижды отрекся от него. Иоханнан старается ни во что не вмешиваться, никого не раздражать, Левий ушел в Аксум и проповедует там, Андрей нынче в Боспорском царстве, Фома - так далеко на востоке, что никто точно не знает, где…
- Но все они рассказывают людям о Иешуа, и это именно то, что ты хотела.
- Они давно рассказывают людям совсем не то, что я хотела, и совсем не то, что он говорил, Иегуда. Но какое это имеет значение? Мне было важно, чтобы люди его помнили, и они его помнят. Могу ли я хотеть большего? Однажды произнесенное уже не принадлежит тебе, оно принадлежит всем. С каждым днем Иешуа, о котором рассказывают, все более могущественен. Он защитник бедных, исцелитель больных, он милосерден и беспощаден, он давно уже не похож на Иешуа, которого мы все знали.
Она негромко рассмеялась или тихо всхлипнула - со спины было не разобрать.
- У евреев, что веруют в него - он человек, который пришел спасти их от римского гнета. У греков - сын Бога, принесенный в жертву, чтобы спасти мир: им так привычнее. У римлян он и то, и другое - его чтут за страдания, которые он перенес. Одних его последователей называют назарянами, других - минеями, третьи по вере такие же иудеи, как и мы с тобой, но убеждены, что Иешуа был машиахом…
- Он сам никогда не говорил об этом серьезно, - пожал плечами Иегуда. - Знаешь, в первую нашу встречу я спросил его прямо - ты машиах? А он улыбнулся и ответил мне: "Ты сказал!" Он был для нас тем, кем мы его считали. Для меня - другом, для тебя - мужем, для Шимона - учителем, которого он должен защищать, для Матфея - тем, кто не побоялся подать руку мокэсу…
- Сколько нас? - спросила Мириам, ставя перед гостем миску с похлебкой (в золотистом густом бульоне плавали куски отварной рыбы) - Сколько осталось тех, кто помнит, каким был Иешуа? И сколько из них в действительности знали настоящего га-Ноцри? Ты и я? Иоханнан? Шимон? Андрей? Фома и Матфей? Теперь, по прошествии лет, у каждого свой Иешуа. В каждой деревне, в каждой общине, где веруют в него, он разный, но совсем не такой, каким был, пока жил. Что будет, когда никого из нас не станет? В кого он превратится?
Иегуда взял ее за руку нежно, словно посадил к себе на ладонь хрупкую птицу.
- Ты помнишь ночь в погребальной пещере? Когда ты сказала нам, что задумала?
- Да.
- Иосиф оказался прав, Мириам. Мы сами не знали, что делаем. Только Неназываемый знал, но нам не дано было проникнуть в его планы. То, что ты придумала из любви к га-Ноцри - прекрасная, светлая сказка, но рано или поздно сказка начинает жить сама по себе. В сказку всегда легче поверить, чем искать правду, да и кому она - эта правда - нужна! И наступает момент, когда никто, даже тот, кто придумал, не отличит выдумку от действительности. Я теперь навечно предатель, ты - блудница, Иешуа - жертва. Шимон, призванием которого было защищать га-Ноцри от случайных опасностей, стал краеугольным камнем его церкви, Иаков, не желавший знать брата при жизни, теперь самый главный последователь га-Ноцри в Ершалаиме, а Иохананна и Иакова Зевдеевых, носивших среди зелотов имя Боанергес, нынче посещают пророческие видения. Жестокосердный Шаул - гроза всех минеев, цепной пес первосвященников - несет рассказ об еврее Иешуа и не делает различия между иудеями, греками, римлянами, галлами, хананеями и египтянами, обращая в минейство всех - и обрезанных, и необрезанных. Наши поступки меняют не только нас, Мири, наши поступки меняют мир вокруг нас.
- Ты ошибаешься Иегуда, - произнесла Мириам едва слышно. - В этом мире все остается неизменным, уходят только люди. Кто-то уходит, не оставив следа - ни сына, ни дочери, ни построенного дома, ни посаженного дерева, ни доброй памяти о себе. Другой живет так, что даже камни плачут о нем. Но и тот, и другой непременно уходят. Мир не меняется, мой старый друг, он всегда был таким, и будет таким всегда, сколько бы поколений не прошло сквозь него - безжалостным, равнодушным и жестоким. Одна жизнь, один шанс, смерть, безвестность и пустота до Судного дня! Что осталось нам, Иегуда? Год? Еще двадцать лет? Минута? Час? Сколько еще даст нам Всевышний? Га-Ноцри дал нам надежду, что впереди не пустота, а вечность… Что из того, что он сам не знал наверняка, прав ли? Что из того, что он умер, если для тех, кто верит в него, он жив? Разве надежда не стоит смерти? Разве истинная вера нуждается в доказательствах?
- Эту надежду дала ты, Мири. Он думал совсем о другом…
- Откуда ты знаешь, о чем он думал? - голос Мириам внезапно зазвенел от сдерживаемого гнева. - Кто может наверняка сказать, о чем он думал? Даже я не могу! Я - та, которая была ему ближе всех! Та, на груди которой он засыпал и просыпался! Кто может проникнуть в мысли мудреца, Иегуда? Может, он думал о судьбе своего народа? Может, он думал о ребенке, которого я уже тогда носила под сердцем? Может, о том, как прекрасна будет наша долгая-долгая жизнь в небольшом домике на берегу Галилейского моря? Может, о том, как напишет книгу, которая по силе сравнится с древними пророчествами? Важно другое - больше он ни о чем не думает. Он мертв. И он никогда не увидит, как улыбается плоть от его плоти. И никогда не возьмет на руки внуков.
- Ты сохранила память о нем для всех, Мириам.
- Что из того, Иегуда? - спросила она горько. - Что из того, что я сохранила память о нем, если не смогла сохранить его самого для себя и сына?
- Никто не смог бы остановить его…
- Я знаю. Но от этого мне не становится легче.
Огонь лампады ослабел, пора было подливать масла, но за окном небо зарозовело, налилось светом наступающей зари…
Зари? Но ночь едва началась, подумал Иегуда. До рассвета еще далеко!
Лицо его невольно стало тревожным и Мириам, уловив это, глянула через плечо, привстала…
- Город горит! - выдохнула она, присмотревшись. - В Эфесе пожар! Это кварталы мастеров, возле храма Артемиды!
Она выбежала наружу, остановилась над обрывом, опершись рукой на ствол фиги. Иегуда стал рядом.
Город действительно горел. Но это не был стихийный пожар, разбушевавшийся от оставленного без присмотра очага или неосторожно высыпанных углей. Пылали дома, отстоявшие друг от друга на несколько кварталов - Иегуда насчитал не менее полутора десятков мест, где пламя отплясывало победный танец. Он уже видел нечто подобное и, к сожалению, не раз. Эфес не просто горел - в городе начались беспорядки. И, если судить по тому, как быстро росло зарево над кварталами, неприятности случились нешуточные.
Худшее, что можно было себе представить - это бунт рабов. Но бунт рабов вряд ли б начался в вольном городе, где рабы жили сыто и благополучно, да еще и у храма, неподалеку от полных солдатами казарм. И здание управы не горело - Иегуда легко нашел место, где оно стояло - а его восставшие захватили бы в первую очередь. Нет, это не восстание. Все куда сложнее. Горели ремесленные кварталы и улицы, на которых располагались многочисленные лавки, торговавшие товарами для приезжающих к Артемиде паломников - статуэтками богини, талисманами, обещавшими владельцу здоровье, плодовитость и долголетие, разными средствами от дурного глаза, мазями и притираниями, получившими чудесные способности после пребывания на алтаре храма, вином из местной винодельни и сыром из молока коз, находящихся под личным покровительством Артемис. Кому нужны ремесленные кварталы? Что там брать? Иегуда не питал иллюзий - при любых беспорядках толпа идет туда, где может не только излить свой пламенный гнев, но и изрядно поживиться. Поживиться в Эфесе было где, но вот места, где сейчас начало пылать по-настоящему, для грабежей годились мало. В богатых кварталах и в районе портовых складов огня не было. Или поджигатели туда еще не добрались, или происходящее сейчас у стен храма не было обычным бунтом.
В любом случае, идти туда и выяснять, что именно стряслось, Иегуда не собирался. Там, где толпа начинает крушить и жечь все вокруг, лучше не находиться. Толпа не выясняет, кто - враг, кто - друг. С мертвыми телами разбираются власти наутро, когда все заканчивается, любопытные долго не живут.
- Мне надо туда, - внезапно воскликнула Мириам. - Мне очень надо туда!
Она оторвалась от корявого ствола старой фиги, сделала несколько шагов, покачнулась, и Иегуда едва успел подхватить ее под локоть.