Море было очень холодным. У Иегуды перехватило дыхание, на мгновение он забыл, где верх, где низ и подумал, что едва ли выплывет без помощи га-Тарси, но, на счастье, ледяное прикосновение Адриатики привело Шаула в чувство. Он забил по воде руками и ногами, помогая Иегуде вынырнуть, и они вынырнули, фыркая и отплевываясь. Течение относило их прочь от умирающего корабля, с которого десятками прыгали люди. В холодной воде могли в любой момент отказать ноги или скрутить судорога. Иегуда оглянулся, заметил змеящуюся по поверхности веревку и быстро намотал ее на свободную кисть. Веревка тянулась к большому куску рея, отколовшегося от мачты при ударе о воду - достаточному, чтобы выдержать двоих.
За саму мачту, плавающую правее, уже цеплялось с полсотни людей, в том числе и центурион Юлий, пытавшийся расстегнуть и сбросить с себя тяжелый нагрудник. Плыть к остальным не было никакого смысла. Напрягая спину до хруста, Иегуда начал подтягивать себя и га-Тарси как можно ближе к деревянным обломкам, и ему это удалось.
Шаул вцепился в скользкую деревяшку мертвой хваткой и повис на ней, оглядываясь. Иегуда, добравшись до клубка мокрых, похожих на серых змей веревок, не стал терять времени: связал между собой два свободных такелажных конца и закрепился, вставив руку в петлю. Теперь, даже если он замерзнет насмерть, его тело будет привязано к обломкам и не утонет. Тем, кому судьба дала шанс оказаться рядом с поверженной мачтой, возможно, было суждено выжить. Остальным не повезло, спасти их могло только чудо. Каждый удар волн, разбивавший "Эос" корму, гнал обломки ближе и ближе к спасительному берегу - оставалось только ждать. Ждать и надеяться.
Иегуда уже умирал от холода, проникающего в самое сердце, когда почувствовал под ногами дно из камней и песка. Новая волна выбросила их на берег. Валы играли с остатками мачты, то оттаскивая их в полосу прибоя, то снова вышвыривая на гальку, пересыпанную крупным каменным крошевом.
Иегуда с трудом высвободил окоченевшую руку из мокрой веревочной петли, ухватил Шаула за одежду, оттащил подальше от кромки воды и только тогда позволил себе упасть рядом и замереть в изнеможении, вонзив пальцы в мокрый мелкий песок.
Он лежал и слушал грохот моря.
Было холодно. Очень холодно. Не так, как в воде, не так, чтобы замерзнуть насмерть, но достаточно, чтобы к вечеру трястись в горячечном бреду. Ветер, завывая, задувал под одежду, и кожа под ней горела, словно от ожога. Нужно искать укрытие. Хоть какое-то - забиться между камней, найти расщелину, пещеру, груду хвороста…
Развести огонь было нечем. Иегуде удалось сохранить только пояс с деньгами да железный перстень, висящий на прочном кожаном шнурке на шее. И все - немногочисленные пожитки (а он, как все путешественники, не обременял себя лишними вещами) остались на "Эос", в котомке. Несколько камней, в беспорядке лежащих на берегу, можно было с трудом посчитать укрытием от ветра. Пока Иегуда переводил туда Шаула, наконец-то выбросило на гальку и мачту с остальными потерпевшими кораблекрушение - теперь они по одному и группками выбирались из прибоя и падали в нескольких шагах от воды.
Дождь умерился, струи его походили на нити сентябрьской паутины, и в серой слизи ненастного дня стало вдруг видно, как в отдалении море терзает севшее на камни судно. Полуразбитый корпус зерновоза развернуло, волны били в один из бортов и корабль от этого заваливался на бок все больше и больше. Через час, а то и меньше, Адриатика доест свою жертву - разобьет и, утащив часть в свои глубины, выплюнет ненужное на берег. Обломки, разбитую утварь и тела мертвых людей.
Иегуда заметил среди спасшихся и хитреца-кормчего, и центуриона, и солдат - Марка и Кезона. Из без малого трех сотен пассажиров "Эос" уцелело едва ли сотня, возможно, чуть больше. Надо было бы помочь обессиленным товарищам по несчастью отползти подальше от бушующего прибоя, но у Иегуды не было на это сил. Совсем не было. Сейчас он чувствовал себя стариком. Нет, разум его по-прежнему был ясен и мыслил он быстро, как в годы молодости. Но тело… Тело!
Сгорбившись и пряча лицо от косых струй дождя, Иегуда побрел прочь от кромки воды.
Пришла пора заботиться о себе, подумал он с грустью, для всего остального просто не хватит сил.
На своего вернувшегося спасителя Шаул посмотрел уже осмысленными глазами.
- Спасибо, - произнес он по-гречески, стуча зубами.
Иегуда молча кивнул, принимая благодарность, и неловко уселся на зернистый песок напротив Шаула, опершись спиной на мокрую глыбу. Тут, между камнями, было значительно теплее - от дождя скрыться не получилось, но зато ветер почти не чувствовался.
- И тебе спасибо… Если бы ты не задержал кормчего, то не спасся бы никто.
- Бог подсказал мне путь к спасению, - прошептал Шаул. - Он же сохранил нас… Спас от неминуемой гибели.
- У меня сложные отношения с Богом, - сказал Иегуда. - Я привык больше полагаться на себя.
Га-Тарси улыбнулся.
- Как твое имя, человек? - спросил он доброжелательно.
- Зови меня Калхас…
- Но ты - не Калхас?
- Возможно. Но если ты назовешь меня так, я откликнусь.
- Ты - грек? Впрочем, я и сам вижу - не грек. Иудей.
- Какая разница, Шаул? Я и сам порою не помню, кто я и откуда… Зови меня Калхас, считай меня греком. Это ничего не меняет.
- Наверное, - согласился Шаул и на миг прикрыл глаза темными веками. - Раньше тебя звали иначе… Я помню тебя, Калхас. Твое лицо показалось мне знакомым, но я никак не мог вспомнить, когда и где мы виделись. А сейчас я вспомнил… Ты был в Эфесе в ночь кровопролития. Ты и Мириам га-Магдала. Я еще тогда подумал, что ты ей не чужой… Это был ты, ведь так?
Немного подумав, Иегуда кивнул.
- Я редко ошибаюсь, - продолжил га-Тарси устало. - У меня прекрасная память на лица - помню тысячи. Имя могу забыть, но лицо - почти никогда. Это или дар, или наказание. Зачем мне помнить лица тех, кто давно умер? А я помню… Скажи, а этот перстень у тебя на шее?
Иегуда невольно коснулся перстня ладонью.
- Это перстень смертника?
- Да.
- Кому он принадлежал?
- Моему другу…
- Его распяли?
- Да.
- Давно?
- Очень давно.
- Ты друг Мириам, - сказал Шаул, глядя мимо собеседника. - Носишь на шее перстень смертника, называешься греком, хоть сам иудей… Все это странно. Но у всего на свете есть объяснение. Почему ты спас меня, Калхас? Нет, спрошу не так… Почему ты спас именно меня? Тогда, в Эфесе, ты явно не был рад встрече со мной. Я чувствовал - ты не принимаешь ни меня, ни то, что я говорю…
- Ты изменился, га-Тарси.
- Люди не меняются сами по себе. Нас меняет то, во что мы верим.
- Значит, тебе повезло с верой, она изменила тебя. Тебя прежнего я бы спасать не стал.
- Ты привык говорить прямо.
- Да, Шаул. Я не люблю юлить. Остров большой, я думаю, что он обитаемый. Уже сегодня нас найдут местные жители. Другой возможности сбежать у тебя не будет.
Га-Тарси вскинул на Иегуду взгляд, полный удивления.
- Тебе не надо ехать в Рим, равви.
- Мне не ехать в Рим? - переспросил Шаул. - Бежать? Но за мной нет никакой вины! То злое, что обо мне сказано - клевета, и сделано это из зависти. А если я побегу, то, значит, я в чем-то виноват… Я не хочу бежать.
- Виноват ты, Шаул, или не виноват - не важно, - сказал Иегуда со всей серьезностью. - Если ты попадешь на глаза Цезарю, то наверняка умрешь.
- Почему это волнует тебя, Калхас? Ты миней?
- Нет. Я не миней. Сейчас не время выяснять, во что я верю, Шаул. Достаточно, что я не верю в справедливый суд Нерона. Я думаю, что ты знаешь - он недолюбливает вашу секту. Но это не главное. Главное, что тебя ненавидят твои же единоверцы, равви. Ненавидят настолько, что готовы расправиться с тобой руками врагов. Все знают, что Иаков, глава Ершалаимской церкви, свидетельствовал против тебя. Это из-за его доносов ты сейчас едешь на верную смерть. Я предлагаю тебе жизнь и свою помощь, чтобы выбраться отсюда и исчезнуть. Дальше - пойдешь, куда захочешь. Не возвращайся в Ершалаим, там тебе не рады, держись подальше от больших городов - мир велик, ты сам об этом знаешь. В нем множество людей, которые будут слушать тебя с удовольствием. Ты будешь нести им свое учение и проживешь еще долгие годы в любви и уважении. Да, у тебя будет много имен и никогда не будет постоянного дома, но поверь мне - это не главное. Жизнь - единственный бесценный подарок. Послушай меня - и выживешь. В Риме же ты умрешь.
Га-Тарси помолчал. Он походил на грифа, сидящего под дождем: вздернутые острые плечи-крылья, круглая лысая голова, мокрый свалявшийся пух на затылке, длинная морщинистая шея. Мохнатые седые брови и тонкий, чуть крючковатый нос довершали картину.
- Ты много знаешь, грек, - наконец-то произнес он.
- Это так, - подтвердил Иегуда, прислушиваясь к гулу голосов.
Люди на берегу начали приходить в себя. Значит, скоро в их убежище появятся посторонние.
- Скажи мне, Калхас, когда ты говорил, что у меня будет много имен и никогда не будет дома, ты рассказывал свою историю?
Иегуда посмотрел Шаулу в глаза.
- Да. И поэтому я знаю, о чем говорю. В смерти нет смысла, Шаул. Что бы ни говорили вы, минеи, смерть - означает пустоту. Конец всего. Из грязи - и в грязь…
- Это не так, Калхас, - мягко возразил га-Тарси. Капли дождя стекали по его лицу слезами. Рана над бровью все еще понемногу кровила, и розовые струйки расчертили щеку причудливым узором. - Смерть - это только начало вечной жизни. Был человек, который умер на кресте и своими муками искупил вину людей, снова открыл нам рай, потерянный праотцом Адамом и праматерью Евой. Этого человека звали Иешуа и он был машиахом, посланным Господом Богом нашим!
- Я знаю, чему учит твоя вера, Шаул, - устало произнес Иегуда.
- Это его вера, Калхас. Его учение.
Иегуда покачал головой.
- Это твое учение, Шаул. Иешуа погиб не во искупление чужих грехов. Он не хотел умирать. Его убила вера.
- Вера открыла ему дорогу в вечную жизнь! - воскликнул га-Тарси. - Это так, Калхас! Его видели десятки людей! Я сам Его видел! Это Он наставил меня на путь истины! Он спас от горячки и изменил мою судьбу! Как ты можешь сомневаться в этом! Это же правда! Он исчез из склепа, где Его похоронили - остались только пустые пелены. Исчез, хотя камень остался на месте. И потом - сама Мириам первая видела Его воскресшим, она и другие женщины, кто был с ним!
Глаза Шаула горели огнем, но это был не мрачный огонь, озарявший их в ночном Эфесе. Это пламя было светлым.
- Ты же не можешь не верить Мириам, Калхас! Она честная женщина, и зачем ей лгать?
- Ей действительно незачем лгать. И мне незачем говорить тебе неправду, Шаул. Я хочу спасти тебя от верной гибели…
- Зачем? - спросил га-Тарси с едва заметной печалью в голосе. - Если мне суждено погибнуть - пусть так и случится. Я оставил после себя достаточно слов, и эти ростки взойдут. Обязательно взойдут, Калхас. А семя лучше всего всходит, когда полито кровью. Мне ли бояться смерти, когда равви ее не убоялся? Люди любят мучеников и мертвецов, ты же это наверняка знаешь… Я не страшусь суда Нерона. Что он может мне сделать? Убить? Значит, я умру за свою веру, и там, на небесах, встречусь с равви и обрету бессмертие. Он говорил, что смерти нет - и ее действительно нет, Калхас. Если ты веришь - есть только вечная жизнь, которая будет тебе дарована. Скажи мне прямо… Ты хочешь спасти меня потому, что тогда не смог спасти Его? Это же Его перстень висит у тебя на шее?
Иегуда не стал ничего говорить. Он не стал даже кивать, но Шаулу из Тарса не нужно было никаких подтверждений и доказательств. Он знал.
- А ты не задумывался о том, - га-Тарси приблизил свое лицо вплотную к лицу Иегуды, - что ты и не мог Его спасти? Не мог, потому что такова была воля Его Отца! Что Он принес в жертву сына, сделал то, что Сам требовал от Авраама, только Авраама Он пожалел, а к себе был беспощаден! Он принес Иешуа в жертву в день Песаха, возложил под ноги людям своего возлюбленного жертвенного агнца и простил им грехи! Всемогущий принес такую жертву! Разве я могу прятаться от своей судьбы? Если Господь подарит мне жизнь, я с благодарностью ее приму. Если Он пошлет меня на погибель - я не стану роптать, такова его воля! Знаешь, о чем я сожалею, Калхас? О том, что я римский гражданин и мне не суждено повторить путь равви. Я не смогу умереть, как он - на кресте!
- Довольно, - сказал Иегуда, отворачиваясь. - Я понял тебя, Шаул. Пусть будет так. Скоро мы узнаем, кто из нас был прав.
Он посмотрел вверх - там, среди камней, была тропа, и по ней к воде спешили люди. Их было немного, Иегуда насчитал пятерых.
Скоро на берегу запылают костры и, когда выжившие согреются, местные проводят их в деревню. Наверняка, здесь придется зазимовать - корабли с поздней осени и до самой весны не выходят из гаваней. Хорошее место, чтобы пережить зиму. Не хуже любого другого, что попадались Иегуде на его длинном, длинною в полжизни, пути.
- Ты хороший человек, Калхас, - внезапно произнес га-Тарси ему в спину. - Не мучайся. Ты ничего не мог изменить. Такова была воля Божья. И такова она сейчас - не нам с ней спорить. Я буду молиться за тебя. Он тебя давно простил, прости себя и ты… Ты предал Его, потому, что так было предопределено…
- Я не предавал, - глухо отозвался Иегуда.
- Я знаю, - сказал Шаул га-Тарси печально. - Ты говоришь правду. Но кому нужна правда?
Кода
Израиль
База ВМФ Израиля в Хайфе
Наши дни
Палата была белой, прохладной, разделенной на две части светлыми съемными ширмами, правда, сейчас эти ширмы не отгораживали кровати друг от друга, а были сдвинуты к изголовьям, чтобы не мешать пациентам общаться между собой.
У дверей стояла отдельная охрана, и это несмотря на то, что само здание располагалось на территории военно-морской базы в Хайфе, которую стерегли пуще зеницы ока, как стратегический объект. Через затонированное окно можно было рассмотреть море и парящих над ним чаек да серые, с хищными обводами корабли, прикорнувшие у пирсов. Что-то подсказывало профессору Рувиму Кацу, что стекло в раме еще и бронировано. И охрана у дверей стоит не только для того, чтобы никакой злоумышленник не проник в госпитальную палату, но также, чтобы никто из нее бесконтрольно не выбрался. Впрочем, оба обитателя белой комнаты (на двери которой не было даже номера) выйти из нее не могли, даже если бы охрана отсутствовала вовсе.
Выглядели они не самым лучшим образом.
Рувим был закован в пластиковый корсет, охватывающий туловище рыцарским доспехом, на шее красовался фиксирующий воротник, не дававший голове повернуться, в лангеты были взяты правая рука и левая нога, а загорелая дочерна физиономия выглядела так, будто ее хозяина пыталась зацарапать до смерти стая свирепых котов, но, не одолев, из чувства мести сломала Кацу нос.
- Все это было бы смешно, - сказал профессор негромко, разглядывая свое смутное отражение в оконном стекле, - если бы не выглядело так грустно. Как говорил мой русский друг Беня Борухидершмоер: на лице вся многовековая тоска еврейского народа… Валентин…
- Что, дядя? - отозвался Шагровский с соседней кровати.
Он был бледен, но не изысканно, по-байроновски, а с нехорошим землистым оттенком, указывавшим и на недавнюю кровопотерю, и на перенесенный болевой шок. Но глаза у него были уже почти прежние: блестящие, живые, теплые. И улыбка, с которой он обернулся к Рувиму, была уже не болезненной гримасой, а просто улыбкой.
- Как ты думаешь, мы тут сейчас лежим в качестве кого? Пациентов или арестованных?
- Не знаю как ты, а я все-таки пациент… Мое дело телячье - я, в основном, лежал, что твое бревно. И это не я, в конце концов, разрушил бахайские святыни…
Кац оглянулся и нарочито громким шепотом спросил:
- Я вот думаю, не пора ли нам сбежать?
- Ты еще можешь бегать? - осведомился Шагровский чуть охрипшим, все еще слабым голосом. - В гипсе? На четвереньках? Знаешь, Рувим, когда ты в следующий раз будешь жаловаться моей маме по телефону на старческую слабость, я стану демонически хохотать!
- В следующий раз, - сказал профессор жалобно, - я жаловаться не собираюсь. Некому будет жаловаться. После того, что я тут с тобой натворил, она со мной и разговаривать не станет.
- Станет, - улыбнулся Валентин. - Еще как станет! Вопрос - что именно она тебе скажет! Но ждать осталось недолго - завтра мама будет здесь. Сегодня ночью вылетает, так что - готовься.
- Учитывая твою здешнюю тетушку, которая второй день бродит под дверями госпиталя в надежде, что ее допустят к нашим телам, будет веселая неделя. У Чехова были три сестры, у нас - две! Остается надежда, что их пока сюда не пустят. "Шабак" нас бдит! Во всяком случае, пока нас отсюда не выпишут, мы в недосягаемости!
- Ну, две сестры - это не единственная твоя проблема…
- Да… Есть еще Марина… - вздохнул профессор. - Я, конечно, не все помню, но лицом о приборную она пару раз приложилась. И пуля в плечо…
- Точно… Она заходила, пока ты лежал в отключке. Мне кажется, что она не очень довольна результатами твоего визита.
- Жаждет мести?
- Ее нос и губы точно жаждут.
- У меня тоже сломан нос, - заявил Кац и потрогал пострадавший орган кончиками пальцев.
- Но ты не женщина, - резонно заметил Шагровский. - Тебя уже ничем не испортить!
- Как говорил мой русский друг Беня Борухидершмоер: "Женщина - это нежное, хрупкое и беззащитное создание, от которого хрен спасешься".
- Думаю, что все-таки жениться на ней тебе не придется…
- Сломанного носа для этого маловато! Но, для того, чтобы она попыталась снова мной руководить, не нужны ни женитьба, ни развод. Достаточно одного ее желания. Ты ее видел?
- Видел, - слабо улыбнулся Валентин. - Впечатляет!
- Я не о том…
Профессор попытался повернуться на бок и зашипел от боли.
- У нее ужасный характер! - сказал он. - И всегда был ужасный!
- Мы с тобой обязаны Марине жизнью. Ей и ее мужу. А еще - из-за нас в клочья разнесли их дом!
- Это не делает ее характер лучше, а нос целее… Но дом жалко. Слушай, а там все так плохо?
- Я внизу, в подвале вырубился, когда нас пытались оттуда выцарапать. Помню урывками, но когда меня наверх несли, глаза открыл. Выглядело все не сильно празднично.
- Неудобно получилось…
Валентин засмеялся и тут же схватился за живот от боли.
- И что смешного? - возмутился Рувим. - Я себя чувствую Чингиз-ханом! Приехал в Хайфу, развалил полгорода, снес до фундамента дом бывшей подруги. Осталось только сбить вертолет, потопить пароход и взорвать небоскреб…
Дверь в комнату распахнулась и пропустила Арин бин Тарик, правда, девушка не шла, а ехала в кресле-каталке, направляемом рукой молодого медбрата - высокого, коротко стриженного, совершенно славянской наружности. Судя по широкой, несколько глуповатой улыбке, блуждающей по лицу парня, он уже успел присмотреться к ассистентке профессора и оценить ее по достоинству. Арин тоже досталось за прошедшую неделю, но выглядела она не так плачевно, как мужчины - рука на перевязи, воротник, лангет на лодыжке, три дюжины царапин и мелких порезов не в счет - можно сказать, отделалась легким испугом. Краску с волос полностью смыть таки не удалось, и голова девушки по-прежнему отливала всеми цветами радуги.