Мне же тогда было все равно, какое имя мне дали. Люди, наклонявшиеся надо мной или бравшие меня на руки, чтоб потетешкать, звали меня Бранкой или просто малышкой, и я им улыбалась.
Вскоре после крещения мама со мной и с братом уехала к отцу в старый приморский город Копер.
А первого августа началась война.
Отца призвали в армию. Он стал одним из многочисленных солдат австрийской армии; в составе такого-то и такого-то полка его отправили на фронт в Галицию.
Его послали на фронт, а он послал свою семью в Крапиву.
Мы не приходим в этот мир по собственному желанию. И детство себе не выбираем.
Война шла всюду: на земле и на небе. Одним муравьишкой на этой войне был мой отец. В Галиции он был тяжело ранен и доставлен в военный госпиталь в Венгрии.
Там его вылечили, но на фронт больше не послали. Его послали в Марибор. Надзирателем. В Мариборе тоже была большая, огромная тюрьма.
Отец поехал за хлебом. Мы поехали за отцом, а заодно и за хлебом.
Когда я подросла, родители решили отдать меня в монастырскую школу. Они выбрали эту школу потому, что на словенском языке в то время в Мариборе обучали только монахини.
Когда мама привела меня в монастырь, то оказалось, что первый класс уже переполнен.
Я с удивлением разглядывала монахинь, их бледные, прозрачные лица, белые крахмальные косынки, покрывавшие чуть не весь лоб, ниспадавшие на спину черные накидки.
- Сестра Клементина, - сказала одна монахиня, - давайте запишем эту девочку! Эта уж будет последней. У нее такая смышленая мордашка!
Монахини переглянулись, и сестра Клементина взялась за перо.
- Как тебя зовут?
- Когда родилась?
- Двадцать седьмого апреля, - ответила за меня мама.
- Метрическое свидетельство у вас есть?
- Нет, - ответила мама.
- Напишите, чтоб вам прислали. Метрика - это документ. Память может подвести, а документ есть документ, документу нельзя не верить.
Мы написали Тышлерам, за границу, в Италию. Через некоторое время пришло метрическое свидетельство, документ над документами. Крапивский священник послал нам его за подписью и печатью.
В метрическом свидетельстве, которое сопровождает человека до самой могилы, черным по белому было написано, что я родилась двадцать четвертого мая.
Ничего не попишешь! Документ есть документ, память же может подвести. Так вот и случилось, что у меня до сих пор два дня рождения.
Во всех документах, без которых не проживешь, написано, что я родилась в мае, дома же все знают - со слов мамы, которая дала мне жизнь, а также со слов отца, который в тот день напился! - что я родилась в апреле, за три дня до маминого дня рождения.
Мы не отмечали ничьи дни рождения. Вышла заминка с моим днем рождения, вышла заминка с моим именем Бранка, которое отец нашел в каком-то календаре. Ежегодно 17 октября мама давала мне целую тарелку сладкого винограда и весело говорила:
- Вот тебе на именины. На именины и на день рождения. Все равно не знаем, какой настоящий. Так оно лучше!
Мамины синие глаза сияли. Виноградины, полные сладкого сока, улыбались мне, и я досыта наедалась чудесного спелого винограда.
Я всегда выздоравливала
Моей маме на всю жизнь запомнился первый визит к врачу.
В Крапиве не было врача. Он был в Комене. Туда-то и поехала она со своим отцом, когда ему сосной придавило ногу.
Со станции шли пешком. Одной рукой дед опирался на палку, другой держался за Ханету.
Вошли в кабинет. Дед снял кепку, как того требует приличие, и застыл на пороге.
Врач даже не взглянул на вошедшего.
- Добрый день, - сказал дед.
Дочка молчит, как и подобает девчонке. Ждет, когда врач поздоровается с ними. А он будто воды в рот набрал. Сидит себе за столом и головы не поднимает.
- Ну-с, зачем пожаловали? - наконец спросил врач, все еще глядя в свои бумаги.
Дед словно язык проглотил. Он все стоял и мял в руках кепку.
- Добрый день, - повторил он наконец.
Дочка по-прежнему молчит и смотрит попеременно то на отца, то на врача. На душе-у нее тяжело. Если б врач приветил отца, у него бы, наверное, развязался язык.
Врач поднял глаза и раздраженно спросил:
- Так зачем же пожаловали?
Дед кашлянул. Веки у него дрогнули, кепка чуть не выпала из рук. Он закивал головой, как бы в знак приветствия, и еще раз сказал дрожащим голосом:
- Добрый день!
Дочка смотрит на врача в белом халате и с тяжелым сердцем думает: "Никак, он встал сегодня с левой ноги!"
Врач поднялся. Глаза его грозно сверкнули, усы под носом встопорщились.
- Добрый день! Добрый день! Добрый день! - затрещал он как трещотка. - Сыт по горло вашим "добрым днем!". Скажите лучше, зачем пришли?
Дочка смотрит на отца, на его искалеченную ногу. Неужели врач не понимает, зачем он потащился в эдакую даль?
Так вот наша семья и узнала, как обстоит дело с врачами, и старалась обходиться без них. Мама, присутствовавшая при унижении своего отца, питала к ним особую неприязнь.
Но ей пришлось пойти к врачу, когда заболела я.
Разумеется, она бы не понесла меня к врачу, не живи мы в то время в Копере.
Копер! В ту пору это был маленький несуразный приморский городок с тесными улочками и переулками, густо застроенными узкими двухэтажными домами с крутыми лестницами.
Жизнь людей проходила у всех на виду.
Все в доме знали, кто когда встает и ложится, у кого что готовится на обед и на ужин, кто из соседей затеял стирку. Через улицу была протянута веревка, на которой сушилось белье, и решительно все могли видеть, хорошо ли оно простирано.
Семейные ссоры тотчас же делались общим достоянием.
А уж про детский плач и говорить нечего. Он прорывался сквозь стены, полы и перекрытия, проникал за все перегородки.
Однажды я заболела. В сильном жару металась на постели, плакала и кричала до хрипоты.
Устав от крика, я засыпала, но, едва проснувшись, с красными, пылающими щеками, вновь принималась плакать. Не знаю, сколько бы это продолжалось, если б в один прекрасный день к нам не сбежались женщины со всей округи. С ожесточением дергали они колокольчик на двери и настоятельно требовали, чтобы мама показала меня врачу.
- Без врача помрет! - в один голос заявили соседки.
Мама взяла меня на руки и, ласково улыбнувшись, стала тетешкать. Я успокоилась и тоже заулыбалась, а по щекам еще текли крупные слезы.
- Видите, - сказала мама. - Плач и смех - один грех.
- Нет, нет, ребенок очень болен! Несите его к врачу!
- Что вы так беспокоитесь за мою дочь?
Женщины ушли, но мои родители не на шутку встревожились и решили показать меня врачу, сколько бы это ни стоило.
- Пойдем к врачу! - сказала мама.
- А зачем? - спросила я.
- Затем. Ты нездорова. А врач тебя вылечит.
Мама надела на меня новое красное платьице в красный горох. Я рада была обновке и не упрямилась.
Всю дорогу мама несла меня на руках. Очень довольная, я прижималась к ней все крепче и крепче.
Наконец пришли к врачу. Мужчина в белом халате открыл дверь приемной со словами:
- Заходите, пожалуйста!
Мама вошла.
Я прильнула к ней всем телом.
- Добрый день! - приветствовал нас доктор. - Стало быть, болен ребенок. Так что же с ним?
Мама, уже выучившая наизусть все, что надо было сказать врачу, заговорила:
- Жар у нее. Отчего, не знаю. Словно в паутине запуталась, никак не вырвется. Мы очень беспокоимся.
- Хорошо сделали, что пришли, - заметил доктор и показал на стол. - Поставьте ее сюда и разденьте! Сейчас я ее осмотрю…
Мама поставила меня на стол, и я тут же начала кривляться и дрыгать ногами. Она легонько шлепнула меня и выпрямила, но я никак не желала стоять на чужом столе и то и дело подгибала свои еще нетвердые ноги.
- Стой, не вертись! - уговаривала меня мама.
- Не хочу! Не хочу! - кричала я.
- Доктору надо осмотреть тебя! Сейчас я тебя раздену. Будь умницей, веди себя как следует!
Белый халат врача внушал мне непреодолимый страх. Я ни за что не хотела раздеваться! Я хотела только к маме на руки!
Мама сердито приподняла меня, посадила на стол и начала расстегивать красное платьице.
Испугавшись за платье и туфельки, я подняла дикий рев. Я кричала, всхлипывала и изо всех сил колотила маму.
- Поскорее, пожалуйста, - с заметным нетерпением сказал доктор. - У меня нет времени, я не могу ждать, когда ребенок утихомирится!
Мама в сильнейшем замешательстве взмолилась:
- Успокойся, очень тебя прошу!
- Нет! Нет! Нет!
Потеряв терпение, мама стала срывать с меня одежду. Я брыкалась, дрыгала ногами, молотила ее кулачками и тянула за белую кружевную кофту.
Но исход боя был уже предрешен. Еще мгновение - и мое новое платье до пят лежало на белом столе. А пока я пыталась примириться с поражением, мама сняла с меня рубашку и трусы.
Теперь я орала во все горло, бросая косые, враждебные взгляды то на врача, то на маму, которая не защитила меня от чужого человека. По моим щекам ручьем текли слезы гнева и ярости.
Мама со стыда готова была провалиться сквозь землю.
- Ох, - сказала она, заливаясь краской, - ребенок такой нервный.
Доктор вскинул на нее удивленные глаза, изогнул правую бровь и спросил:
- Нервный?
Желая спасти его от колотушек, мама взяла мои руки и крепко прижала их к бокам.
- Вы это утверждаете? - слова его резали, как ножом. - Вы, милая, не знаете, что такое нервы. Ребенок просто невоспитан! В этом все дело!
Мама побледнела и потупилась.
Доктор осмотрел меня и сказал:
- Оденьте ребенка!
Мама стала надевать на меня рубашку, штанишки и красное платье до пят.
Доктор выписал рецепт. Мама заплатила за прием, взяла меня на руки и ушла.
Я опять прижалась к ее груди, но она все еще была расстроена и сердита. Подумать только, как я ее осрамила!
Дома она швырнула меня на кровать и сказала:
- Теперь хоть умри, к врачу с тобой больше не пойду!
Вскоре я выздоровела. Мама долго держала свое слово.
Я часто болела ангиной. Бывало, заболит горло, откроется жар, щеки так и горят.
Градусника у нас не было. Мама сама измеряла мне температуру своей широкой натруженной ладонью. Приложит ее к подбородку, ко лбу и сразу определяет, что у меня жар.
Придет со службы отец, взглянет на меня и говорит:
- Не нравятся мне твои глаза, мутные какие-то. Уж не захворала ли?
Все диагнозы, которые ставили мои родители, считались верными и безусловными. Меня укладывали в постель и лечили домашними средствами.
Брат слетал по лестнице во двор, а потом бежал в раскинувшийся позади дома сад за листьями бузины. Для меня бы он пошел на край света.
Листья бузины мама прикладывала к моим запястьям, к лодыжкам и к шее. Если жар не спадал, она делала мне компресс из тонких кружочков картофеля, а коли и это не помогало, завертывала меня в холодную мокрую простыню и покрывала теплым одеялом. Через несколько часов жара как не бывало.
Я лежала в комнате, а мама, брат и папа почти не оставляли меня одну. Отец, вообще-то угрюмый и молчаливый, приходя на обед, первым делом заглядывал ко мне в комнату и еще с порога говорил с улыбкой:
- Ну, дочка, теперь вижу - не умрешь!
Его карие глаза улыбались мне, а короткие подстриженные усы весело топорщились.
Поездом к отцу
Во время войны Антанта заключила союз с Италией, заплатив ей за это Приморьем, Горицей и Триестом вместе с Крапивой. Наша судьба была решена.
Папа не мог дождаться, когда мы приедем к нему в Марибор. Трудно ему было без жены, без дочурки и без сына Кирилла.
Он долго искал квартиру для своей молодой семьи. Будь у него побольше денег, он бы ее давно нашел, но вот дешевую квартиру найти было не так-то просто. А пока он написал маме, чтоб сходила к фотографу и снялась вместе с детьми - пусть у него будет хоть наша фотография. Мама тут же поехала с нами в Триест к фотографу. Так у нас появилась первая семейная фотография, фотография без отца, фотография, которую мы до сих пор храним как семейную реликвию.
Фотограф посадил маму в кресло. Она и сейчас сидит в нем, молодая и красивая. На ней отделанная кружевами кофта с широкими рукавами, собранными у запястья, и широкая юбка до пят. Талия тонкая, совсем осиная. Правая рука покоится на спинке плетеного кресла, левая - на коленях. Она горда собой и детьми - единственным своим достоянием.
Так маму посадил фотограф. По одну сторону стоит Кирилл, этакий сорванец в штанишках чуть ниже колен и с обручем, которого у него никогда не было. По другую руку стою я в длинном просторном платье с пышными рукавами. Сзади кулиса с изображенными на ней кустами и птицами.
Фотографию мама сразу же послала отцу в далекий Марибор.
Вскоре отец написал, что снял для нас квартиру. Правда, она недорогая, небольшая и скромная, но все же она ждет нас, и мы должны приехать. Ехать надо поездом. В такой-то день и час он встретит нас на вокзале.
Мама без конца повторяла: "Уезжаем к отцу!"
Мы покидали Крас с таким чувством, будто отправлялись в очень далекое путешествие.
От Краса до Марибора двести пятьдесят километров. Чтобы добраться до него на машине, нужно три часа, на вертолете - пятнадцать минут, на самолете - всего-навсего пять. Это теперь, а тогда…
Тогда мы ехали по знаменитой Южной железной дороге на старом, добром, скором, самом скором поезде, какие мы только видели.
Впереди шел паровоз, который приводила в движение паровая машина, с шипением пускавшая вверх белый пар.
Мы взобрались в вагон и сразу побежали к окну. Мама спустила стекло, помогла нам влезть на скамьи, и мы дружно замахали бабушке и тете Франце, провожавшим нас в дальнюю дорогу.
Поезд тронулся. Бабушка и тетя Франца становились все меньше и меньше и наконец совсем скрылись из виду.
Мы сели на скамейку. Мама - посередке, мы с братом - по бокам. Долгожданное путешествие к отцу, которому было очень трудно без нас, началось.
- Мама, куда мы едем? - спросил Кирилл.
- К отцу.
- Куда к отцу?
- Далеко-далеко.
- Куда далеко?
- К отцу.
Мы с братом были в восхищении и без устали повторяли свои вопросы.
Потом нам это надоело.
Колеса, бежавшие по светлым рельсам, пели свою песню. Услышала ее первой мама.
- Тише, тише, - сказала она. - Послушайте!
- Что послушать? - спросил брат.
- Послушайте! Услышите, как колеса поют. О чем говорят колеса?
Мы притихли и стали прислушиваться. Поезд спешил, и торопливые колеса все вертелись и вертелись. Только зачем они вертелись? Чтоб поскорей привезти нас к отцу!
Мама сказала:
- Колеса говорят: "Поезд спешит!"
- Куда спешит?
- К отцу!
Тут она нас обняла и звонко рассмеялась.
- Ну, слышали, как говорят колеса?
Мы снова прислушались, и мама опять сказала:
- Поезд спешит.
- Куда спешит?
- К отцу!
Мы уловили ритм колес и вместе с ними напевали песенку, которую пел поезд.
Дорога была долгой. На редкость долгой. Ей просто не было конца.
Вскоре и песня колес нам наскучила.
Теперь мама показывала мелькавшие за окном деревья, ручейки и речки, стада коров на лугах, дома и людей на дороге.
Станции шли одна за другой. Но нашей все не было.
- Мама, куда мы едем? - в который раз спрашивала я.
- Ты же знаешь, к отцу!
- А куда к отцу?
- Далеко-далеко!
Игра, которая нас так забавляла, неожиданно прекратилась.
- Мама, мама, мы не едем далеко, мы едем в Марибор! - веско заявил брат.
Я навострила уши:
- А где Марибор?
- Еще одна остановка, и еще одна…
Но маме больше не удавалось успокоить меня.
Когда поезд останавливался, я хватала ее за руку и тащила к выходу, на перрон, к отцу.
- Уже Марибор!
На каждой остановке мне хотелось выйти из вагона. В Марибор. К отцу.
- Нет, нет, еще не Марибор! - говорила мама.
- Уже, уже, уже…
- Тогда ступай одна!
Я пошла по вагону к выходу.
Мама догнала меня, взяла на руки и понесла назад. Теперь уж я смирно сидела на своем месте.
В Марибор мы приехали очень усталые.
Там нас встречал отец.
Мама помахала ему в окошко. И мы с братом, встав на скамейку, тоже.
- Папа здесь! - кричала мама. - Видите его?
Папа стоял на путях и тоже махал нам. Прямо по рельсам подбежал он к нашему поезду.
Наконец мы все трое были в тамбуре вагона, а внизу, у ступенек, стоял наш папа.
Я протянула руки, и папа подхватил меня. Он поднял меня, как пушинку, обнял, поцеловал в обе щеки и поставил на землю рядом с собой.
Потом он взял Кирилла и поднял его так высоко, что мне показалось, будто он вот-вот взлетит. Еще мгновение - и брат уже стоял на земле рядом с ним.
Затем он подал руку маме, и она спустилась на перрон. Они обнялись, и отец растроганным голосом проговорил:
- Я так вас ждал!..
- Теперь мы все вместе, - сказала мама.
С Похорья задул холодный ветер.
- Ой, как здесь холодно! - воскликнула мама.
- Это тебе не Крас, - сказал отец, - зимой здесь ходят в пальто…
В Крапиве у мамы не было никакого пальто. Первое пальто она себе завела перед отъездом в Марибор.
На тележку, которую отец одолжил у хозяина дома, родители сложили весь наш скарб, впряглись в дышло и двинулись в путь.
Кирилл спокойно шагал рядом с ними, а я все время хныкала и капризничала, и отцу пришлось взять меня на руки. Я тут же крепко заснула.
Так мы оказались на другом конце нашей родины.
Отец снял квартиру в старом, приземистом одноэтажном доме на берегу Дравы, у самого железнодорожного полотна. Неподалеку был огромный мост, по которому ходили поезда в Марибор и обратно.
За нашим домом находилась конюшня, где громко ржали и били копытами скаковые лошади, принадлежавшие господину Тралину. Мы часто видели, как он вместе с женой катил по нашей улице в экипаже, запряженном парой бойких, породистых рысаков.
По соседству с нами жили Центнеры. Отец Центнер был точильщик. Он возил на тележке свое точило, кричал под окнами: "Точим ножи и ножницы!" - и точил все, что ему давали. Никогда у нас не было таких острых ножей, как в то время, когда мы жили у Дравы.
Итак, мы жили в Мариборе, в который после войны понаехало много народу с Адриатики.
Сколько раз я слышала, что Марибор лучшее место на земле, что это прямо-таки штирийский Меран.
Я тогда не понимала, что хотят сказать люди этим сравнением, но угадывала, что в нем высшая похвала Марибору, и всю жизнь гордилась Марибором и его жителями.