Эти - Диринг и, как его, Джексон - негодяи. Ну, им и попадало от него за жестокость с неграми. Возмутительно. Но что делать дальше, как это в корне изменить - об этом он раньше не задумывался. Времени как-то не хватало. А вот сегодня…
Эти малыши нашли такие простые слова, и профессор Линдгрен сам ещё не знал почему, но что-то шевельнулось в его душе.
Старый профессор порывисто отодвинул кресло, встал, не зажигая света, прошёлся по комнате и опять опустился в кресло.
- Да, белые и чёрные равны, должны быть равны… Об этом по-настоящему задумаешься, когда поживёшь на такой дьявольской плантации.
"Как это может быть, бвана?" Да, похоже, эти малыши меня здорово растревожили…
Старик снова встал и в волнении зашагал по комнате, не замечая темноты, натыкаясь на стулья.
Он, собственно, всегда интересовался больше птицами. А эти чёрные мальчишки так быстро научились болтать по-английски, привыкли к хорошему обращению. Они его здорово развлекали.
А ведь всё это кончится с его отъездом. Уж Джексон на них отыграется!
Профессор живо представил себе рубец на плече Гикуру и сжал кулаки.
Похоже, что он сыграл с малышами злую шутку: приоткрыл дверь, показал лучшую жизнь, и дверь эта с его отъездом захлопнется. Лучше было и не открывать. А может быть, лучше… не закрывать?
Старик вздрогнул. Точно кто-то другой, из-за спины подсказал ему этот вопрос. Что же делать?
Вдруг маленькая рука дотронулась до его руки.
- Это я, Гикуру, - услышал он тихий шёпот. - Бвана, слушай скорее, скажу очень плохое. Я за кустом слушал. Бвана Диринг и Джексон сказали: ты очень много знаешь, всё скажешь хозяину, нельзя тебя отпустить. Ты поедешь в Найроби. Твой шофёр больной, ты возьмёшь другого, он очень плохой человек. Машина пойдёт скоро, скоро, шофёр повернёт её и спрыгнет. Машина упадёт в пропасть. И ты упадёшь. Потом они напишут хозяину: "Очень жаль, Ваш дядя один поехал и свалился". Потому что ты не велишь бить негров. А их всё равно очень побили. В сарае лежат. И ещё бвана Джексон сказал: "Маленькие чёрные негодяи. Как старик уберётся, я с них шкуру спущу". Это я и Мбого. Он очень хорошо умеет шкуру спускать.
Вот она - дверь, которая захлопнется с его, Линдгрена, отъездом. И по его вине.
Профессор закрыл ставни и, наконец, зажёг свет. Мальчик смотрел на него большими печальными глазами.
- Я буду жить, бвана, пока ты здесь. Я и Мбого. Потом бвана Джексон спустит шкуру.
Старик прихрамывая прошёл по комнате. Раз, ещё раз и ещё… Затем остановился.
- Иди спать, Гикуру, - сказал он решительно. - И ничего не бойся. Ничего.
Печальные глаза мальчика засияли.
- Я уже не боюсь, бвана, - просто сказал он. И тихо вышел. Линдгрен снова прошёлся по комнате. Потом быстро открыл ящик стола, вынул что-то и задумчиво взвесил на руке.
- Что же? - проговорил он вдруг не своим обычным спокойным, размеренным голосом, а живым, словно помолодевшим. - Шкуру, мистер Джексон? Попробуйте добраться!
Он передвинул предохранитель, сунул пистолет в карман и, опускаясь в кресло, вытащил из нагрудного кармана авторучку.
- Спать, пожалуй, сегодня не придётся, - пробормотал он, придвигая к себе стопку бумаги. - Шкуру, мистер Джексон? Нет! Этой двери вы не захлопнете!
Старая Ванжику чуть не перевернула на очаге горшок с похлёбкой, к которому она подгребала горячие уголья. Ещё бы! К хижине шёл сам старый бвана Линдгрен, дядя хозяина. Он ласково ей улыбнулся. Первый раз в жизни белый улыбнулся ей.
- Джамбо,- сказал белый бвана. - Гикуру! Мбого! Всклокоченные головёнки просунулись в выходное отверстие. Двери в хижине не было.
- Гикуру, - проговорил профессор Линдгрен, - позови отца, будешь переводчиком.
Через минуту в дверном отверстии показалась высокая чёрная фигура.
- Джамбо! - приветливо повторил Линдгрен. - Гикуру, переводи. Я скажу отцу о тебе и Мбого. Важное.
Гикуру, полный гордости, быстро проговорил что-то, повернувшись к отцу.
Высокий человек почтительно наклонил голову.
- Отец говорит, - торопливо переводил Гикуру, - ты добрый бвана, он знает, ты не скажешь плохого.
Пока длился разговор, мать скромно отошла в сторону, даже отвернулась. Не годится женщине слушать разговор мужчины, да ещё с белым господином. Но чуткие уши ловили каждое слово, ведь говорили-то о жизни мальчиков, её чёрных мальчиков. Она любила их не меньше, чем белые матери любят своих белых детей.
Линдгрену послышалось, будто кто-то тихо застонал. Он оглянулся. Мать стояла, прижав руку к сердцу. Подумать только! Бвана хочет увезти её детей в страну белых людей. И учить их там всему, что знают белые. А как же она?
Но Ванжику поймала суровый взгляд мужа и, быстро отвернувшись, наклонилась, притворяясь, что ищет что-то на земле. Только бы он не приказал ей отойти дальше, откуда не слышно разговора. А Гикуру хитрый, он понял, что творится в сердце матери, и нарочно говорит так, что до неё доносится каждое слово.
Нет. Она не согласна, это её дети. Она никогда с ними не расстанется. Пусть Кидого, муж, говорит что хочет. Она мать! Она их вырастила.
Но что ещё говорит Гикуру? Он слышал, управляющий обещает убить, замучить её мальчиков, когда добрый бвана уедет? О, тогда… Пусть добрый бвана возьмёт их. Пусть она, Ванжику, никогда их больше не увидит. Но они будут счастливы, всегда сыты. И узнают всё, что знают белые люди. А Кидого уже согласен. Он отдал детей белому господину. Её он и не спросил.
Ванжику опустилась на землю, закрыла голову руками. Пусть будет так. Но в эту минуту она никого не может видеть. Никого! Даже детей!
Ванжику не видела, как старый бвана протянул руку Кидого. И смелый охотник за леопардами взял её обеими руками, колеблясь и радуясь.
- Я днём охраняю поля хозяина от павианов. Ночью подстерегаю леопардов, которые воруют скот хозяина. И днём и ночью я буду думать о тебе, бвана, и просить богов, чтобы они были к тебе благосклонны, - сказал он.
Ванжику не слышала этого.
Кто-то положил ей руку на голову и говорил с нею тихо и ласково. Потом мальчики со слезами обняли её. Но она не шевелилась, точно окаменела…
А Линдгрен уже торопливо шёл обратно по той же тропинке. Шёл и сам удивлялся тому, как уверенно и твёрдо ступает его больная нога, будто и ей стало легче: все сомнения и нерешительность остались позади.
- Гикуру, позови ко мне управляющего и помощника, - проговорил он, войдя в свою комнату, словно ему было противно назвать их по имени.
Гикуру пустился по дорожке, соображая на ходу, как бы, выполнив приказ, увернуться от хлыста бваны Джексона: уж очень ловко он дерётся.
Однако увёртываться не пришлось. Выслушав Гикуру, господа молча повернулись в креслах и уставились друг на друга.
- Новый курс… - протянул Диринг. - Никогда ещё нас он не требовал, точно мы его подчинённые.
- А может быть, он купил плантацию у болвана племянника? - соображал Джексон. - Старикан здорово богат, что ему стоит. Ну, пошли, посмотрим, с чего это он без нас соскучился.
- Не пронюхал ли чего… - начал было Диринг.
- Язык у вас во рту не помещается! - вскипел Джексон, вскакивая со стула. - Эй ты, черномазый, долго на нас любоваться будешь? Брысь!
Гикуру послушался весьма охотно.
Достойные приятели не спеша двинулись по аллее с самым независимым видом, но с немалым смущением в душе.
- Войдите! - профессор Линдгрен сидел лицом к двери, за письменным столом. Не протягивая руки, кивком головы он показал на два стула около двери. Похоже было, что они поставлены так нарочно.
Лицо профессора было спокойно, голос звучал ровно, но на дерзкий взгляд Диринга он ответил таким взглядом, что тот, незаметно для себя, сел на самый кончик стула, забыв, что собирался на нём непринуждённо развалиться.
Круглая физиономия Джексона сияла добродушием.
- Дорогой сэр, - начал он самым приветливым тоном, - я чрезвычайно…
- Я пригласил вас обоих, - спокойно заговорил профессор, не обращая внимания на это вступление, - пригласил вас, чтобы сообщить следующее: я завтра уезжаю, беру с собой Гикуру и Мбого.
- Однако, - начал Джексон приподнимаясь.
- Гикуру и Мбого, - повторил профессор, словно не замечая попытки Джексона перебить его. - Еду в Найроби в своём автомобиле, но с вашим шофёром, мой шофёр болен, вы это обстоятельство учли.
Джексон шевельнулся на стуле и посмотрел на Диринга, тот глазами посоветовал молчать.
- Моего больного шофёра и вещи повезёт ваш второй шофёр. Мистер Смайс знает о сроке моего выезда и надеется… - тут профессор выдержал паузу и пристально посмотрел в бегающие мышиные глазки Джексона, - надеется, что я миную все опасные места дороги, например, пропасти, и благополучно доеду по Найроби. Всё! Можете идти, джентльмены.
Но джентльмены, казалось, потеряли способность и ходить и соображать. Они продолжали сидеть, уставившись вытаращенными глазами на спокойное лицо старика. Только под Джексоном поскрипывал стул в такт его хриплому дыханию.
Вдруг стул скрипнул громко и отлетел в сторону: Джексон вскочил и шагнул к столу.
- Это… это угроза? - прохрипел он.
- Предупреждение, - по-прежнему спокойно ответил Линдгрен. - Внимательно выберите шофёров. Вы свободны, джентльмены.
Джексон повернулся к всё ещё сидевшему Дирингу.
- Ну… - начал он.
Линдгрен опустил руку в карман и положил на стол пистолет.
- Не стоит, - посоветовал он почти дружелюбно. - Я, знаете, попадаю в муху на стене. И кроме того… мистер Смайс действительно огорчится, если я вместо Найроби попаду в пропасть. Довольно! - Линдгрен вдруг резко переменил тон и встал. - Автомобили завтра к восходу солнца. Идите!
Управляющий и его помощник почти бегом проскочили аллею до своего домика, не сговариваясь, обогнули его и только на середине просторного двора оглянулись и остановились.
- Измена! - прошептал Джексон.
Как ни велика была его ярость, но об осторожности он и тут не забыл.
- Кто, сто тысяч чертей, подслушал и выдал нас старику?
Диринг молча озирался, ища, на ком бы сорвать злость. Не найдя, выхватил хлыст, перегнул его через колено, сломал и, размахнувшись, запустил обломки по воздуху с такой силой, что они свистнули улетая.
- Три часа жарил бы негодяя. Живьём! Но кто? Как узнать?
Он опять оглянулся, швырнул на землю шляпу и с яростью стал топтать её ногами.
- Дурака не валяйте! - Джексон грубо дёрнул его за руку. - А может, всё-таки попробовать? Несчастный случай в дороге? А?
- С бабушкой своей пробуйте, - огрызнулся Диринг. - Старый чёрт нас перехитрил. И насчёт мухи он правильно сказал. Я сам видел, как он стреляет. Пускай убирается. Белых свидетелей нашего замысла нет. А черномазые - не свидетели, хоть целая сотня наберётся!
Ванжику чисто выстирала набедренные повязки мальчуганов. Это было всё, что она могла собрать им в дорогу. Всю ночь она просидела в хижине, прислушиваясь к их сонному дыханию. Коротка была эта ночь для материнского сердца. Кто знает, придётся ли ей ещё услышать дыхание сыновей?..
Кидого держался мужественно. Утром, когда настала минута прощания, он молча поочерёдно положил руку на курчавые головы сыновей, и рука его не дрогнула. Кидого был прославленным победителем леопардов.
Ванжику стояла за его спиной.
- Подойди и пожелай им счастья, - коротко приказал он и посторонился.
И тут материнское сердце не стерпело: с воплем обняла она детские шейки да так и застыла. Ещё минута - и старый профессор тоже не выдержал бы, но Кидого твёрдой рукой сжал плечо жены.
- Отпусти, не посылай им слёз на дорогу! - сказал он.
И она послушалась… как привыкла слушаться его всю жизнь. Опустила руки и молча смотрела, как потрясённые, заплаканные дети жались друг к другу на заднем сиденье автомобиля.
Профессор потрогал рукой горло, точно воротник стал ему тесен.
- Гикуру, - сказал он хриплым голосом. - Скажи матери, я клянусь, вам будет хорошо, и она снова увидит вас.
Мальчуган, всхлипывая, пролепетал что-то, но Ванжику, казалось, ничего не слышала. Кидого поднял руку.
- Прощай, бвана, - проговорил он. - Прощайте, сыновья!
Ещё пыль на дороге не улеглась, а шум двух автомобилей затих за первым поворотом. И тут Кидого сделал то, что запрещала делать гордость воина, но подсказало сердце: он подошёл и взял Ванжику за руку.
- Пойдём, - ласково проговорил он. - Не плачь, наши дети ушли по дороге к счастью.
Так, рука об руку, душа с душой в общем горе, вернулись они в свою жалкую хижину, полные дум о детях, вступивших на дорогу белого человека.
- Мой дядюшка?.. Над этой историей можно здорово посмеяться. Всем… кроме меня. Потому что денег у дядюшки куча, ему семьдесят лет, и я его единственный наследник.
- Но, Томми, это же великолепно. При его возрасте вам наследства долго ждать не придётся. А это надёжнее, чем какая-то плантация в Кении, которой вы и в глаза не видели и управлять не умеете. Почему же вам и не посмеяться?
Такой разговор вели два молодых человека после весёлого обеда в одной из богатых квартир Лондона.
Тот, кого звали Томми, встал и сердито заходил по комнате.
- Из-за плантации старик и сбесился в Африке. Ему нужно… Нет, вы подумайте! Ему нужно, чтобы негры получили равноправие. Хлопочет об этом. Деньги швыряет целыми кучами на борьбу за счастье черномазых. А на счастье племянника ему наплевать. Поняли, Джимми?
- Да-а, - протянул Джимми. - Смеяться-то вам, пожалуй, не с чего. А если потолковать с ним по-хорошему?
- Всё равно, что с бешеным слоном. Хуже: он из Африки вывез пару негритят. И как вы думаете, что он с ними сделал?..
- Одел их понаряднее и выучил прислуживать за столом? - догадался Джимми. - Что же? Это чертовски шикарно!
- В СССР отправил! - воскликнул раздражённо Томми. - Через советского консула в Александрии. Они там здравствуют, письма ему шлют, и он отвечает…
- А если парочку докторов найти поумнее, - предложил Джимми. - Целую комиссию даже. Насчёт умственных способностей. И назначить опеку. Тогда денег-то тратить на негров ему не дадут.
Томми махнул рукой.
- Не выйдет. Он ведь мировая знаменитость. Пять академий взбесятся. А что он племянника разоряет, им и горя мало.
Третий молодой человек не принимал участия в разговоре, он внимательно слушал. Он встал и молча направился к выходу.
- Боб, ты куда? - окликнул его хозяин. - Мы же только начали веселиться.
Уходивший остановился уже в дверях и обернулся.
- Иду засвидетельствовать своё почтение профессору Линдгрену, - проговорил он. - Я знал, что он большой учёный, но только сейчас узнал, что он и большой души человек.
Дверь захлопнулась.
Томми сжал кулаки и шагнул было за ушедшим, но остановился и неестественно засмеялся.
- А ну его! Такой же порченый, как и мой дядюшка. Давайте веселиться, Джимми!
Происшествия эти меньше всего касались весёлой стайки зябликов в банановой роще. Кольца на ножках уже давно перестали их беспокоить, даже Белое Пёрышко, дважды окольцованный, не обращал на них внимания. Как удивились бы птички, если бы знали, что на родине с нетерпением ждут их возвращения. Письмо профессора Линдгрена об удивительном зяблике с кольцом из Москвы и белыми пёрышками на хвосте давно пришло в бюро кольцевания, в котором работал дядя Петя. А потом о нём узнали и Арсик с Колей.
- Куцый, ведь это тот самый зяблик, которого ты слопать целился. Вот! Читай сам!
Кот Моисей обнюхал подставленную к самому его носу бумажку, презрительно отвернулся и прыгнул на диван: ерунда! И нюхать не стоило.
Моисей любил тепло и потому, пока за окном трещал мороз, садом не интересовался. Его время придёт, когда всё зазеленеет и запоют весёлые птицы.
А сейчас они по-воробьиному чирикали в далёкой Африке. Будущие опасности при возвращении на родину их не страшили: в маленьких головках хватало места лишь для забот о сегодняшнем дне.
Но время шло. Давно уже профессор Линдгрен доехал до Англии. Гикуру и Мбого привыкали к стране, где зимой вода твёрдая, как леденец, и оказалось, что жить в этой стране хорошо и весело.
А вот жизнь зябликов в банановой роще вдруг перестала быть приятной. Червяки и мошки Африки уже не казались им такими вкусными, как раньше. И Белое Пёрышко опять ощутил в груди забытое томление: что-то звало, манило, и с этим нельзя было бороться. Да он и не пробовал бороться: лёгкие крылышки уже несли его вперёд. Нет, назад, назад, на милую родину. А с ним понеслась и вся стайка зябликов. Роща вдруг опустела и умолкла.
Если бы старый профессор был ещё там, он бы сказал: "Лети, лети, Белое Пёрышко, и пусть ни один ястреб не встретится на твоём пути".
Самое удивительное было то, что профессор так и назвал его в своём письме в бюро кольцевания, указал примету - белые пёрышки на хвосте. По этому признаку дядя Петя, а с ним и Арсик с Колей и узнали его и с нетерпением ждали маленького путешественника. Около гнёздышка на старой осине они устроили дежурство. Прилетит ли? Вспомнит ли о своём гнезде? Они тщательно осмотрели и подправили проволоку на стволе осины: не наведался бы и Моисей к заветному гнёздышку.
Весной на родину все перелётные птицы летят вдвое скорее. Погода на этот раз благоприятствовала перелёту. Море было ясное, а лёгкий попутный ветерок помог пичужкам без потерь долететь до солнечной Италии. А там уже над твёрдой землёй сама весна их подгоняла. На полях ещё белел снег, на деревьях набухали, но ещё не лопнули почки, а усталые весёлые зяблики были уже дома.
Белое Пёрышко опустился прямо на ветку старой осины, около растрёпанного зимними бурями гнёздышка. Облетел его кругом, сел на ветку, наклонив головку, сосредоточенно осмотрел. Плохо. Ну, ремонт - не его дело. Строить гнездо будет подруга. Его дело - приносить и подавать ей веточки и стебельки моха. А пока можно, наконец, вздохнуть полной грудью и спеть ту песню, которая столько месяцев дремала в серебряном горлышке.
- Я говорил тебе, он обязательно прилетит. Возьми бинокль. Видишь? Два колечка и на хвосте белые пёрышки. Даже ловить, пугать не надо, всё понятно. Номер на колечке тоже знаем. Профессор Линдгрен написал дяде Пете.
Мальчики, затаив дыхание, передавали друг другу бинокль. Он! Он! Ну, разве не чудо!
- Дяде Пете скорее! По телефону! - заговорил наконец Арсик. - Нет, я сам поеду. С ним в интернат надо, за Гикуру и Мбого. Со мной их не пустят, скажут - маленький. Помнишь, мы им обещали, как Белое Пёрышко прилетит, - за ними приехать. Они ведь ещё не слышали, как он поёт!
Коля молча кивнул головой и улыбнулся. Ох уж этот Арсик! И как у него язык за словами успевает.
- Поезжай, - сказал он, когда Арсик совсем задохнулся от волнения и на минуту остановился. - Я дяде Пете по телефону скажу, что ты едешь. А сам тут караулить буду. У меня душа не терпит, всё бы смотрел. Из Африки! Ну, бегу к телефону, я быстро!
Мальчики убежали. Всё стихло.