Долгий кошмар уступил место волшебной сказке. Мистеру Эриксону понравилась моя игра. Жалованье, которое он мне назначил, казалось королевским во сравнению с пятью долларами в неделю, которые платил мне Пит Харрис. Миссис Артур поехала со мной в магазин и купила мне подходящий костюм и ботинки. Она настаивала, что это ее подарок, но я записал все цены, чтобы расплатиться с ней из первых заработанных денег. Попрошайничество оставило во мне незаживающую рану, которая начинала ныть даже при самых невинных подношениях.
Работа в ресторане пришлась мне во душе. Здесь не нужно было дурачиться и паясничать, как в балаганах. Я был опрятно одет, никто надо мной не потешался, публика вежливо заказывала полюбившиеся песенки. Только одно мне не нравилось, но я не решался говорить об этом вслух. Мистер Эриксон вложил в меню отпечатанный в типографии листок, озаглавленный "Наш беспризорник с большой дороги". В этом листке посетители могли прочесть все о Джое и обо мне; о том, что мы ушли из дома, потому что родители не могли нас прокормить. В листке подробно рассказывалось, как мы попрошайничали, мерзли и голодали. Мне было стыдно. Наши беды выставляли напоказ, как плавники бедного Эллсуорта или слоноподобную мадам Олимпию, как горб Эдварда С. Кенсингтона. Но не то было время, чтобы проявлять излишнюю чувствительность. Работу днем с огнем не сыщешь, и я не имел никакого права роптать. Я ничего не рассказал о злополучном листке ни Джою, ни Дженни, только однажды вечером открылся Лонни. Его губы сжались, глаза посерели, но он промолчал. Спустя некоторое время мистер Эриксон решил выпустить перед публикой и Джоя. В газетах и по радио писали и говорили о мальчике, похожем на ангела, с банджо вместо арфы. Посетители хотели увидеть младшего "беспризорника". Я долго репетировал с Джоем, помогая ему подобрать аккомпанемент к старым балладам и современным песням. И вот Джой встал рядом со мной на эстраде, он пел и брал звонкие аккорды на старом банджо Хови. От публики не было отбоя: хрупкая внешность Джоя и врожденный артистический дар сразу принесли ему успех. Посетители ресторана охотно прощали ему, если он фальшивил. В зале раздавался сочувственный смешок, когда он вдруг пускал петуха; Джой обезоруживал всех своей улыбкой, и зал разражался аплодисментами. Джой не придавал особого значения тому, что с первого взгляда нравился людям. Для него это было чем-то естественным: мол, чего уж тут ликовать? Но для меня наш успех был просто чудом, и я никак не мог к нему привыкнуть. Я часто просыпался ночью, и в первый момент мне казалось, будто я ночую в поле или железнодорожном депо какого-то захолустного городка и мне только что приснился волшебный, несбыточный сон. Наши дела шли неплохо. По вечерам я играл для хорошо одетых, счастливых людей, имеющих достаточно денег, чтобы обедать в ресторанах. А в конце недели нам вручали чек - скоро мы расплатимся с долгами и еще кое-что останется на черный день.
Мы регулярно посылали часть денег домой, а все остальное отдавали Лонни. Он принимал их молча, но я чувствовал, что наши деньги не идут в общий котел, не тратятся на каждодневные хозяйственные нужды.
- Мы должны вам эти деньги, Лонни, они ваши. Мы не хотим сосать вас, как пиявки.
- Пойми же, иногда люди делают что-то, не рассчитывая на плату, - сухо ответил Лонни. - Хорошо, я потрачу часть этих денег на лекарства и всякие непредвиденные расходы. Сделаю это, чтобы пойти вам навстречу. Мне нравится ваша щепетильность. Но не рассчитывайте, что я возьму с вас за еду и ночлег. Я рассказывал о своем сыне, ты должен понять, какие чувства я испытываю к тебе и Джою.
Он вертел в руках деньги, которые я ему вручил.
- Вам они еще пригодятся, когда вы вернетесь в Чикаго, - добавил он.
Он первый заговорил вслух о нашем возвращении в Чикаго. При мысли об отъезде у меня возникали смешанные чувства: тоска по дому, ощущение вины и даже страх.
Однажды почтальон принес письмо, адрес на конверте был написан красиво и аккуратно, точно каждую букву выводили отдельно. Я сразу узнал почерк Эмили и открыл конверт осторожно, чтобы не повредить моего имени, начертанного ее рукой. Она писала о том, какую радость и облегчение испытали Пит, Эдвард С., ее сыновья и она сама, когда узнали, что Джой нашелся и что я поправился после воспаления легких. "Мальчики, вы пробыли с нами всего несколько недель, - писала Эмили, - но мы успели к вам сильно привязаться. Мы вас не забываем, думаем о вас и желаем всего самого хорошего". Эмили передавала приветы от Пита и Эдварда С., писала о том, как Пит готовит к открытию балаганы, с которыми он летом переедет на Север. О своем замужестве она упоминала лишь вскользь. "Мальчики рады тому, что у них снова есть отец, Пит - добрый и отзывчивый человек". И больше ни слова. Интересно, подумал я, ну а сама она счастлива? Я от души желал ей этого. Потом, как и Лонни, она заговорила о нашем возвращении в Чикаго: "Джош, я очень тебя прошу, возьми своего братишку и поезжайте домой. Помирись с отцом хотя бы ради мамы. Родители иногда могут быть неправы - я хорошо это знаю. Но потом они места себе не находят, раскаиваясь в совершенных ошибках. Твои родители достойны уважения, Джош; они не могли бы воспитать таких замечательных ребят, как вы с Джоем, если бы были дурными людьми. Еще раз тебя прошу - пожалуйста, поезжай домой!"
Я играл в ресторане шесть вечеров в неделю, днем приходилось по многу часов репетировать, и на разговоры с Дженни времени не оставалось. Только в выходной день мы совершали вместе далекие прогулки, говоря о том о сем, а иногда сидели дома, греясь у плиты, как, бывало, сидела она с сыном Лонни. Весна в этом году запоздала, но с каждой неделей становилось теплее, и воздух делался мягче. Однажды, когда мы с Дженни вышли на прогулку, нас обволокла туманная изморось, такая мелкая, что, казалось, и зонта не нужно, но все-таки кончики ее локонов намокли и прилипли к щекам.
- Дженни, ты мне очень нравишься, - сказал я, густо краснея.
- Я догадывалась об этом. Помнишь, ты сказал, что я могу не подражать Эмили и не носить сережек…
- Я полюбил тебя с тех самых нор, Дженни, и буду любить всегда, до самой смерти.
Она не сразу ответила. Остановилась, заглянула мне в лицо. Мы как раз вошли в парк.
- Джош, у нас с Лонни был разговор о тебе. Он считает, что вам с Джоем надо возвращаться домой, и я не должна тебя удерживать, хотя я… я так привязалась к тебе. Мне будет ужасно одиноко, когда вы с Джоем уедете. Но нужно слушаться Лонни. Он помог тебе выпутаться из беды. Ему виднее, что для нас лучше.
Она, конечно, была права, но во мне все так и кипело при мысли, что придется расставаться с Дженни.
- Не знаю, как и быть. Я разрываюсь на части, не пойму, где же выход.
Она положила руки мне на плечи.
- Я вернусь к тебе, Дженни, - шептал я, - вернусь, вот увидишь! Помирюсь с родителями и сразу назад.
- Да, конечно, Джош, - сказала она, - я буду ждать.
Я заметил, что она не очень-то верила в мое обещание. Дженни потеряла родителей, двоюродного брата, тетю, которая была ей второй матерью. Ей трудно поверить в то, что любимые люди оставляют ее не навсегда.
Последующие дни были томительными и суматошными. Мне казалось, что я искренне люблю Дженни, но я понимал, что мы слишком молоды для женитьбы, чем обычно кончается дело у влюбленных. Впрочем, от этого наша любовь не становилась менее пылкой. Как-то вечером я мечтательно глядел в окно. Вошел Лонни и молча встал рядом со мной, словно ожидая, что я заговорю первый.
- Вы знаете, что мы с Дженни любим друг друга?
- Да, знаю, - ответил он.
- Только не думайте, что это детская забава.
- Нет, я не из тех, кто смеется над такими вещами. Возраст тут ни при чем. Только вот что я хочу сказать: твоим возвращением домой жизнь еще не кончается. Здесь тебе повезло с работой. В Омахе вы приобрели друзей, которые готовы снова прийти на помощь, если в Чикаго ничего не выйдет. А что касается Дженни, то время покажет, крепко ли ваше чувство. Ты всегда будешь дорогим гостем в моем доме. Захочешь повидаться с ней - милости просим!
Он улыбнулся мне, и я сразу успокоился. Суровая зима кончалась. У меня возникла надежда на будущее. В тот вечер я играл для посетителей ресторана мистера Эриксона с легким сердцем. На душе у меня было радостно.
Мистер Эриксон попросил меня, чтобы я помог Джою разучить новые песни. Думая над тем, какие мелодии могут поправиться посетителям, я вспомнил старинную польскую песню "Горец, ест тебя тоска". Раньше ее часто напевал отец. Она звучала в моих ушах в ту страшную ночь, когда я думал, что умру. Видимо, мне врезалось в память выражение отцовского лица, когда он разучивал со мной слова. "Эта песня о тоске во дому", - говорил он. Я знал, что отец скучает во своей родине, Польше. Теперь я понял, что можно тосковать не только во холмам Польши, во даже во унылому в мрачному чикагскому Вест-Сайду.
Мы репетировали с Джоем по утрам, когда ресторан был еще закрыт. Он выучил слова на польском языке и подобрал мягкий и нежный аккомпанемент на банджо.
- Красивая песня, верно, Джош? - вздохнул Джой.
- Еще бы. Я ее с детства люблю.
- Мне от нее делается грустно. Увидеть бы маму и отца…
Он провел по струнам. Звуки были такими же печальными, как в ту ночь в товарном вагоне, когда Хови побренчал немного, а потом отложил банджо в сторону.
- Ты хочешь домой? - спросил я через некоторое время.
Джой кивнул, не глядя на меня.
- Если и ты поедешь, - сказал он.
Все точно сговорились!
- Так и быть, поедем.
В тот день я поговорил с мистером Эриксоном, рассказал, что с нами творится, и как мы решили поступить. Он дал мне рекомендательное письмо и назвал чикагские рестораны, куда мне следует обратиться. Мы пожали друг другу руку, и я поблагодарил его за все, что он для нас сделал.
В тот вечер Артуры пригласили Лонни, Дженни и бабушку поужинать в ресторане, где мы с Джоем выступали. Когда публика вызывала нас на "бис", я обвел взглядом зал и сделал то, чего никак от себя не ожидал. "Сегодня мм с Джоем споем для вас польскую песню, - торжественно объявил я. - В ней говорится о тоске по дому. Вы, жители Омахи, были добры к нам, и мы никогда вас не забудем. Но теперь нам пора в путь. "Беспризорники с большой дороги" слишком долго бродили по свету, и теперь их тянет домой".
Мы спели отцовскую песню, и публика долго рукоплескала нам.
Глава 11
Хотя мы уже попрощались с Артурами, миссис Артур все-таки захотела еще раз увидеть Джоя до нашего отъезда. Лонни повез Джоя к ним в последний вечер, так что мы с Дженни смогли побыть наедине. Мы сидели на заднем крыльце, а бабушка тем временем хлопотала на кухне. В ту ночь небо усеяли яркие звезды, воздух был теплый, пахло весной. Даже не верилось, что еще недавно дули ледяные ветры, о которых и вспоминать-то страшно. Все наши мысли и разговоры сводились к близкой разлуке.
- Знаешь, ведь Чикаго совсем недалеко, несколько часов поездом.
- Да, верно. - Дженни подалась вперед, поставив локти на колени, зарыв подбородок в ладони.
- Хочешь, чтобы я вернулся, Дженни?
- Еще бы!
- Надеюсь, ты меня не забудешь. Конечно, Лонни прав. Если тебя будут приглашать куда-то другие ребята, ты не должна отказываться…
- Да, да, конечно. - Мне показалось, что она согласилась слишком поспешно.
- Иногда я думаю, Дженни…
Но тут она, судорожно глотнув, перебила меня:
- Послушай, Джош, ты легко можешь довести меня до слез, но я постараюсь не заплакать. Мне страшно расставаться с тобой. Этот дом опустеет, потому что… мне кажется, что я люблю тебя, но…
- Тебе только кажется? - рассердился я. Значит, ты не уверена, Дженни?
- А ты был уверен, что любишь Эмили?
Я взял ее руку и сжал в своей, обдумывая ответ.
- Это совсем другое дело, - наконец произнес я.
- Вот встретишь девушку без веснушек, она не будет такой дурнушкой, и серьги ей будут к лицу, и снова - "совсем другое дело"?
- Это Лонни тебя так настроил! - сказал я.
- Ничего подобного. Я сама до всего дошла, потому что есть вещи, которые ни ты, ни Лонни не можете понять. Ведь я же женщина и…
Я громко рассмеялся:
- Дженни, тебе ведь всего четырнадцать!
Она запнулась и спрятала лицо в ладони.
- Конечно, я еще многого не понимаю, просто напускаю на себя. Я хотела бы быть уверенной и в тебе и в себе, но не могу. Не могу.
Мы долго сидели вместе, и каждый думал о своем. Вернулись Лонни с Джоем. В девять часов, когда Дженни пора было идти к себе, я бесстрашно поцеловал ее в щеку прямо на глазах у Лонни.
На следующее утро, еще до того, как рассвело, мы отправились на вокзал. Перед отъездом из дома мы попрощались с бабушкой; Джойустроился на переднем сиденье машины рядом с Лонни, а мы с Дженни сели сзади. Молчали, видимо, у всех на душе было так же тяжело, как у меня. На этот раз у нас с Джоем были билеты до самого Чикаго. С полным правом мы сядем в вагон на виду у проводника и кондуктора; нас ждут удобные диваны, обитые зеленой шерстью, за окном замелькают телеграфные столбы. На этот раз путешествие обойдется без синяков и шишек. И все же один вид вагонов и паровозные гудки до сих пор вызывали в нас дрожь. Я видел, как Джой зябко поежился при виде огромных колес паровоза. Мм томились на перроне, дожидаясь последних прощаний и желая, чтобы все уже было позади.
- Знаете, - словно прочел наши мысли Лонни, - залезайте-ка в вагон и устраивайтесь. Не надо откладывать это до последней минуты.
Мы подошли к нашему вагону. Джой попрощался с Дженни, и мы оба принялись было благодарить Лонни, но тот и слушать не стал.
- Смотрите, приятели, не забывайте нам писать, - сказал он и посмотрел на меня с легкой усмешкой. - Ты задержись и попрощайся с Дженни, а мы с Джоем войдем в вагон и устроим ваш багаж.
Мы постояли с Дженни рядом несколько минут. Еще не рассвело. Мы говорили, наверное, то же самое, что говорят все влюбленные перед долгой разлукой, когда расстаются на годы, а то и навсегда. Я очень хотел, чтобы она не расплакалась, и она сдержалась.
- Прощай, Дженни, - наконец шепнул я и вскочил в вагон.
Мы с Джоем уселись на свои места, и через несколько минут поезд тронулся. Мы помахали друзьям в окно, а потом долго никто из нас не произнес ни слова.
Через час рассвело, и солнце осветило степь. За окном заиграли краски: свежевспаханная почва, зеленые побеги, леса, ручьи, голубое небо. Мы видели эти места зимой, но теперь не узнавали их. Ни льда, ни снега, ни завывания метели. Только вдруг мы заметили фигурку, устало плетущуюся вдоль полотна: мой ровесник, рассчитывающий на подаяние в ближайшем городке. В другом месте группа людей грелась у костра, кто-то замахал кофейником над головой. На станциях были расклеены плакаты: "Только Рузвельт прав". Один плакат был кем-то изорван в клочья, зато на другом кто-то надписал: "Да поможет ему Господь!"
Иногда мы обгоняли товарные составы, В открытых дверях теплушек стояли люди, другие сидели на крышах, болтая ногами. Среди них могли быть и те, кто ехал вместе с нами на Запад в ту ночь, когда мы покинули Чикаго: бродяга, который подсаживал Джоя в вагон, или тот мужчина, что подарил нам банку с бобами.
На платформе какой-то станции мы увидели мальчишку в белой куртке. Он нес к поезду бутерброды, молоко и кофе.
- Хочешь есть? - спросил я Джоя.
- Просто умираю от голода, сказал он и, спохватившись, посмотрел на меня сконфуженно. - Как глупо вышло, - пробормотал он. - Такими словами не бросаются.
И правда, его слова резали слух. Еще недавно, когда он действительно голодал, ничего подобного я от него не слышал.
Мы поели не торопясь, со вкусом. В вагоне было немного пассажиров, мы сняли ботинки и положили ноги в одних носках на соседний диван. Джой съехал на самый краешек сиденья, чтобы его ноги оказались вровень с моими.
- Ты подрос, Джой, - сказал я ему, - несмотря ни на что!
Он довольно улыбнулся: я редко его хвалил. Прошел кондуктор и шутливо щелкнул Джоя по носу компостером.
- Ездили на каникулы? - спросил он нас.
Мы с Джоем переглянулись.
- Да, пожалуй, так можно сказать, - ответил я.
Но кондуктор не очень-то нами интересовался, просто спросил из вежливости. Кивнув, он прошел дальше. Женщина, сидевшая через несколько рядов от нас, остановила его, и мы слышали, как он ответил:
- Будем в Чикаго примерно через два часа, мадам.
При этих словах я невольно вздрогнул. Родители могли так отвыкнуть от нас, что мы им покажемся чужими. Придется заново узнавать друг друга. Мы будем скучать по Лонни, бабушке и Дженни. С мамой, конечно, будет просто. С ней можно обо всем поговорить, все рассказать: о том, как я работал в балаганах, как играл в ресторане в Омахе. Расскажу ей о Дженни, а может быть, даже и об Эмили. Китти тоже будет интересно. Она настоящий друг, на нее можно положиться. Известить ли мне мать Хови? Как она отнесется к известию о гибели сына? Больше всего я боялся встречи с отцом. Каким он будет теперь, что мы скажем друг другу? И снова мне вспомнилось, как давным-давно он укачивал меня на руках, сидя у камина. Обязательно расскажу ему об этом: пусть знает, что в самые тяжелые минуты я думал о том времени, когда мы с ним ладили…
От волнения я места себе не находил.
- Не знаю, Джой, что нас ждет, ведь в Чикаго по-прежнему плохие времена.
Но Джой был спокоен.
- После всего, что с нами было, мы нигде не пропадем, - сказал он уверенно и откинулся на спинку дивана.
- Ты прав, - я выдавил из себя улыбку.
Не мог же я показать этому птенцу, что мне страшно!
Вскоре вдоль полотна потянулись унылые, ветхие кварталы, которые даже весеннее солнышко не красило. Дома тесно жались друг к другу, заводские трубы напоминали узловатые руки рабочих, грозно поднятые к небу; дым струился не из всех. Поезд замедлил ход, пассажиры засуетились, потянулись за чемоданами и сумками.
- До остановки еще полчаса, - объявил кондуктор, но его никто не стал слушать. Все хотели быть наготове, чтобы не мешкая выбраться из вагона. Только мы с Джоем сидели тихо. Теперь даже мой самонадеянный братец немного струхнул: я видел, как он побледнел. Наконец поезд медленно и величественно въехал под прокопченную крышу. Так обычно ведут себя поезда, прибывающие на конечную станцию. Солнечный свет пробивался на крытые перроны узкими полосками.
- Чикаго! - крикнул кондуктор и напомнил, чтобы мы не забывали своих вещей.
Поезд остановился.
- Как ты думаешь, нас встречают? - тихо спросил Джой, робко глядя на меня.
- Наверное, - ответил я, чувствуя, что меня мутит от страха.
Не спеша мы сошли на перрон. Пассажиры, неся чемоданы, шагали к зданию вокзала. У его дверей стояли встречающие, выглядывая в толпе прибывших родственников или знакомых. Я сразу заметил маму и рядом с ней - Китти. Еще через секунду я увидел отца, всего в нескольких метрах от нас, он впился взглядом в двери соседнего вагона. По старой привычке я сразу разозлился на него: "Конечно же, мама и Китти должны ждать в отдалении, а бог и хозяин всегда впереди". Он еще не заметил нас, и мы успели разглядеть, как он изменился за эту зиму. Раньше он был такой большой и крепкий, а сейчас стал худым, сутулым, щеки ввалились. Страдания оставили неизгладимый след на его лице. И я устыдился своих мыслей. Грех злиться на него, вон он как ждет, чтобы мы с Джоем появились в дверях вагона. "Не придирайся к бедняге, - сказал я себе. - Ты и сам не сахар, разве не так?"
Мы подошли к нему, и я тронул его за рукав:
- Здравствуй, отец, рад тебя снова видеть.
Он вздрогнул от неожиданности, потом узнал нас, и его лицо озарилось. Левой рукой он притянул к себе Джоя, а правой крепко пожал, мне руку.
- Здравствуй, сын, - сказал он, - я тоже рад…
Он быстро наклонил голову и отвернулся также, как я отвернулся от Джоя в ту ночь, когда Лонни отыскал его.
Правила теже - сыновья не должны видеть отцовских слез.