Юрка бросился к ручью. Он опустил шлем в воду и почувствовал запах бензина. Откуда он взялся, он понял только потом - из разбитого бака бензин стек в ручей. Теперь Юра думал только об одном - скорее донести воду.
Цветков взял шлем и вылил воду на лицо Курочкина. Летчик пошевелился.
- Беги еще.
Когда второй раз принес Юра воду, Курочкин уже сидел. Кровь стекала со лба по лицу. Цветков снял с него шлем, пробитый спереди, и начал расстегивать пуговицы на своей куртке.
- Берите мою рубашку, быстрее будет. - Юра в один миг снял рубашку.
Цветков разорвал ее и начал перевязывать голову друга.
Юрка схватил шлем и снова побежал к ручью.
Возле орешины стояли Янка и Листрат. Листрат, размахивая руками, как крыльями мельницы, говорил:
- Как загремит, как загудит, аж я испугался. Думал, что это дьявол какой-то, да еще с наганом.
Это было самое страшное в представлении Листрата.
С огородов, с поля и еще неизвестно откуда бежали люди. Юра подал шлем с водой Цветкову. Тот протянул руки, чтоб его взять, но вдруг обхватил Курочкина под мышки и потащил дальше от места катастрофы.
- Назад, назад! - крикнул он людям, бегущим к самолету.
И тогда Юра увидел огромное пламя над ручьем. Оно быстро приближалось. Вот огонь уже ползет по обрыву вверх к обломкам самолета. И самолет охватило пламенем…
- Назад, назад!..
В огне начали рваться патроны, и люди уже сами бросились кто куда. Среди дыма Юра увидел мужчину и женщину. Они подбежали к летчикам, начали помогать Цветкову тащить раненого. Юра, боясь расплескать воду, поспешил за ними. А за спиной бушевал огонь и рвались патроны…
Раненого отнесли как можно дальше от самолета. Женщина взяла в руки шлем и начала обмывать лицо Курочкина, а Цветков, повернувшись к пламени, смотрел, как догорала его боевая машина.
Спасать самолет было уже бесполезно. Он сгорел за каких-нибудь десять минут. Остались только металлические части фюзеляжа и крыльев. Огонь уже бушевал меньше. Горела резина на колесах. Люди осторожно начали выходить из ольшаника на поляну. Одни обступили летчиков, другие направились к самолету. Каждый комментировал событие по-своему.
- Сначала загорелся ручей, - сказал мужчина женщине.
- Вода? - удивилась та.
- Не вода, бензин стек в ручей. А бензин горит и на воде.
- Гляди ты, кто ж его поджег? Мужчина пожал плечами.
- Кто-то прикуривал, бросил спичку в ручей. Бензин и загорелся, - послышалось в толпе.
Молодая бойкая женщина доказывала, что спичку бросил какой-то высокий бородач.
- Я шла в родник за водой. Человек этот спускался вниз к ручью, а потом, вижу, бежит от ручья. Пламя уже поднялось вон как высоко…
- Как бы там ни было, - сказал пожилой человек, - а самолет сгорел. Это счастье, что летчики успели выбраться. Они же были привязаны.
- Мальчик в красном галстуке им помог. Он первый подбежал, я видел с той стороны яра.
- А чего это, скажите, люди, самолет свалился?
- Кто ж его знает… Может, бензину не хватило дотянуть до аэродрома.
- Как это не хватило! Бак же разбился, и бензин вытек в ручей!
- А что, если спросить у летчиков?
- Им сейчас не до этого. Они, считай, чуть ли не на том свете побывали.
- Ох, сколько их, бедненьких, бьется, - вздохнула какая-то женщина.
Над яром, со стороны города, остановились военные машины. Санитары с носилками уже бежали вниз.
Курочкина положили на носилки. Сразу несколько человек кинулись помогать санитарам нести раненого. Цветков взглянул еще раз на обгоревший самолет, вздохнул и пошел, опустив голову, за санитарами…
После обеда мать сказала Янке:
- Пора, сынок, выгонять корову.
- А Лешка? - скривился Янка.
- Лешка с отцом будет чистить хлев.
Янка неохотно пошел в хлев отвязывать Маргариту.
Куда приятнее было бы с мальчишками копаться в обгоревшем самолете. Там находились интересные вещи. Но попробуй отлучиться туда - Маргарита обязательно нашкодит. И в то же время навоз таскать он еще не может.
- Все Янка да Янка, - ворчал мальчик, выгоняя во двор корову.
Пока отец накладывал навоз на носилки, Леша стоял возле хлева. Он глядел то на навес, где стояли дрожки, на которые искали покупателя, то в угол двора, где в песке играли малыши, то на вербы, склонившиеся над навесом и малышами, закрывая их от палящего солнца. Все было так знакомо и так ново после месячного пребывания в больнице.
- Ну, понесем, - сказал отец.
Хоть на свою сторону он набросал побольше, но все же носилки были тяжелые, и пока отнесли в огород и сбросили навоз, на руках у Лешки вздулись вены.
- Отвык от работы, сынок, - сказал сочувственно отец и уже на следующие носилки набрасывал меньше.
Из хаты вышла мать с пустым ведром.
- Сбегай, сынок, за водой, - сказала она и, озабоченная, побежала в хату.
Колодец был тут же за воротами. Вода в нем холодная, чистая. Леша взял ведро и через калитку вышел на улицу. У колодца привязал ведро и начал крутить скрипучий коловорот. Где-то внизу ведро ударялось то об один, то о другой бок сруба. Леша склонился над колодцем, чтоб посмотреть, далеко ли еще вода, как услышал за спиной голос Васи:
- Леша, знаешь, мы с тобой сегодня идем в театр. Леша обернулся:
- В театр?
- Да, меня мама отпустила, а папа сказал, что можно взять и тебя. Вот я и прибежал…
Носить навоз, пасти корову, полоть грядки - все это было знакомо Леше. А вот театр? Он никогда не был в театре, и ему даже мысль такая не приходила в голову. Возле здания с колоннами на Смоленской площади не раз останавливался, разглядывал витрины с интересными снимками. Но попасть в театр и не мечтал.
- Ну, так пойдешь? - идя рядом с Лешкой, который молча нес ведро с водой, спросил Вася.
- Куда? - спросила мать, выбежавшая из хаты, чтобы взять ведро у Леши.
- В театр, - ответил Вася. - Папа нас берет. В это время в калитке появилась мать Васи.
- Пускай сходят, соседка. Это я прошу. Максим их пропустит. Хоть он и не хочет их брать с собой. А я настояла. Пускай больше о мальчонке думает.
Когда Леша с отцом отнесли последние носилки навоза и вернулись, мать сказала:
- Лачинская просит отпустить Лешу в театр.
- Пускай идет. Бесплатно почему же не пойти. - А потом весело добавил: - А я их на дрожках подкачу к театру. В последний раз…
- Но только Янке ничего не говори, - сказала Леше мать. - А то будет плакать, - и, взяв ведро, пошла в хату.
Лешка чуть не подскочил от радости.
- А ты, тата, был когда-нибудь в театре? - спросил он отца. Ему очень хотелось поговорить о театре. Радость просто рвалась из груди.
- Как-то водил нас Лачинский с мамой на галерку, - ответил Антон. - Давно это было, еще до революции.
- А что это такое - галерка?
- Увидишь. Высоко. Посмотришь вниз и страшно становится. А на сцене ходят, говорят, поют, а то, бывает, и стреляют.
- Бандиты?
- Какие бандиты? Артисты. Они же все показывают, как бывает в жизни.
- И убивают?
- Убивают, - усмехнулся отец. - Это же сцена. Что значит "это же сцена", Лешка не понял, а то, что на сцене убивают, врезалось в память.
Может, Леша еще бы и больше расспросил у отца про театр, но вдруг со стороны яра послышался знакомый, похожий на соловьиный, переливчатый свист. Он все приближался и усиливался.
- Вот это артист, - сказал отец. - Удивительно, как он умеет так высвистывать. Откуда это все у Менделя берется?
Вскоре во двор вошел обросший, черный дядька с мешком за плечами. Он поздоровался, сбросил с плеч мешок, сел возле сеней в тень на скамейке и начал вытирать большим грязным платком вспотевшее лицо.
- Тебе, Мендель, в театре выступать, а не с мешком бродить по свету, - ответил отец на приветствие гостя.
Густые черные брови Менделя поднялись вверх.
- Кто меня пустит в театр. Смешно. Меня - в театр! Разве что в цирк!
И действительно, одежда у Менделя была очень потрепанная, замусоленная, в кровяных пятнах.
Нелегкий хлеб был у Менделя. Ходил он с мешком по окрестным деревням. Он знал, у кого пала корова и ее прирезали, где закололи поросенка, зарезали овцу. Мендель скупал головы, ноги, требуху и продавал на окраинах города. Зарабатывал на этом немного, но как-то жил.
Когда шел один через лес или яр вечером, видимо, немного побаивался и начинал высвистывать знакомые с юности мелодии, и так мастерски, что люди останавливались и слушали. А по лесу мелодию далеко разносило эхо, и она звучала еще привлекательнее.
Антон подошел ближе, чтоб поздороваться с гостем за руку, и увидел под глазом у Менделя синяк и запекшуюся кровь на правой щеке.
- Кто же это тебя, Мендель?
- А, не спрашивай, Антон. Бандиты перехватили в лесу.
- Когда?
- Вчера вечером. Шел через лес. Тоскливо как-то. Начал свистеть для бодрости: "Смело, товарищи, в ногу…" Когда свистишь, то и ноша кажется легче, и идти веселей.
Вдруг выходят на дорогу трое. "Стой!" - приказывает один из них. Высокий, с черной бородкой и черными злыми глазами. Стал, отчего не стать. Денег у меня кот наплакал, да и не думал я, что они им нужны. Все трое хорошо одеты. Может, спросить что хотят. Снимаю шапку, кланяюсь.
"Что это ты высвистываешь?" - спрашивает человек с черной бородкой.
Признаться, я уже и забыл, что там свистел.
"Что на язык попадет, то и высвистываю", - отвечаю.
"Боже царя храни" ты не можешь свистеть?"
Шутят, думаю, что ли? Царя давно спихнули, а они вспомнили покойника.
"Пусть ему и всему его роду черти на том свете свищут", - отвечаю.
Тогда тот, что с черной бородкой, как гаркнет: "Ах ты пархатый!" - и как врежет мне в глаз. В руке у него кастет был, так я сразу и свалился. Видно, он мне и в бок, уже когда я лежал, пнул ногой. Когда я пришел в себя, почувствовал боль в боку. Огляделся - никого. Даже не верю, что это со мной случилось. А уже и светать начало. Чувствую, только бок болит. Гляжу, мешок мой никто не тронул. А восемь рублей из кармана вытащили.
- После этого уж не свистел? - пошутил отец.
- Свистел. У меня как-то само собой свистится. Из хаты вышла мать:
- Что, Менделька, принес?
- Голова есть на студень, ноги. Хорошие ноги… Начался торг. Мать просила уступить. Мендель клялся и божился, что самому столько обошлось. А он же голову эту нес вон откуда. Да еще ограбили его на дороге злые люди.
- Хватит, женка, - прервал торговлю отец.
Но жена уперлась и все же двадцать копеек выторговала.
Потом уже все вместе продолжали расспрашивать Менделя о тех, кто задержал его в лесу, и сочувствовать бедному человеку.
- Ты бы пошел в милицию да заявил, - сказала мать.
- А, пускай они подавятся теми деньгами, - махнул рукой Мендель и, вскинув на плечи мешок, вышел со двора.
Распродав свой товар, Мендель с пустым мешком возвращался домой. Шел и мысленно подсчитывал, за сколько купил товар, за сколько продал. Барыш был невелик. Не один раз теперь ему придется тащить из деревни тяжелый мешок задаром, чтоб вернуть те деньги, которые отобрали у него в лесу. "А такие на вид интеллигентные люди", - подумал Мендель. Вспомнил их лица. У одного была седина на висках, продолговатое загорелое молодое лицо и красивые черные брови. Этот его не трогал. Не тронул его и второй, белобрысый с голубыми глазами. Только тонкие губы его на круглом лице все время были искривлены в иронической усмешке. Теперь, идя с пустым мешком по улице, Мендель вдруг вспомнил, что злые глазки того, что с бородкой, уже когда-то обожгли его взглядом ненависти. Назойливая мысль, "где он видел этого человека", не давала покоя. Но как ни напрягал он память, хоть убей, не мог припомнить. "А, сгори ты ясным огнем", - махнул рукой Мендель. Но возле Сенной площади, взглянув на красивое крыльцо парадных дверей большого дома, Мендель чуть не вскрикнул: "Кадет!" Вот где он видел этого человека с черной бородкой.
… Вспомнилось, как, вернувшись с фронта, с помощью мешка он начал добывать себе средства на жизнь. На нем еще была затасканная в окопах солдатская одежда. Мендель тогда думал, что в богатом доме он скорее и дороже продаст свой товар. Однажды, поднявшись на крыльцо богатого дома, он нажал на кнопку звонка. Дверь ему открыл высокий мужчина в хромовых сапогах, офицерских брюках и белой нижней рубашке. В руках он держал щетку, видимо чистил сапоги.
- Тебе чего? - спросил, пронизывая его черными злыми глазками.
- Есть ножки на студень, - ответил Мендель, сбрасывая с плеч мешок. - Хорошие ножки и недорого…
- Пошел вон отсюда, грязная свинья! - гаркнул хозяин и толкнул ногой мешок с крыльца.
За плечами мужчины послышался сдержанный женский голос:
- Ну зачем ты так, Женя?
Мендель увидел доброе лицо седой женщины и подумал: как такая хорошая женщина могла родить такого зверюгу?..
Потом он уже от людей узнал, что в доме этом живет вдова, а сын ее - царский офицер, который когда-то учился в кадетском корпусе, и потому его называли Кадетом.
В то время пожаловаться на Кадета он не мог - кто бы стал его слушать? Он тогда даже об этом и не думал. Но теперь его сверлила мысль: "Почему я должен простить Кадету эти восемь рублей?.. Он взял восемь. А было б двадцать, так взял бы и двадцать. Он ударил меня в глаз кастетом, а мог бы и убить. Почему я должен ему прощать?" И уже сами ноги повели Менделя в милицию.
Рогозин внимательно выслушал Менделя, потом снял трубку.
- Товарищ Свиридов? Тут у меня сидит человек. Он дал интересные сведения. Кадет объявился…
- Сейчас придет главный начальник, - сказал Рогозин, кладя трубку.
Мендель даже приподнялся со своего места.
- Ничего, вы сидите.
Мендель сел, однако когда в дверях появился Свиридов, поднялся с места, не зная, куда ему деть свой мешок.
- Добрый день, товарищ, - сказал Свиридов, подавая Менделю руку. - Так, говорите, его благородие штабс-капитан Евгений Петрович Сочельников объявился? Повоевал за батюшку-царя у Юденича, потом у Деникина, теперь сюда прискакал.
- Он избил и забрал деньги у товарища Соркина и еще хотел заставить петь "Боже царя храни", - улыбнулся Рогозин.
- Какие там деньги, дорогой начальник, восемь рублей. Но если уж ты такой благородный господин, а я, простите, грязная свинья, так почему ты не брезгуешь брать мои кровные рубли?
- Скатилось их благородие в болото, - сказал Свиридов. - Мы давно слышали, что он с бандитами снюхался, хочет награбить золота и дать тягу за границу. Спасибо вам за важные сведения.
- Товарищ Соркин говорит, что с Кадетом были еще двое.
- А кто они? - спросил Свиридов.
- Не знаю, начальник. Никогда не видел их. Они меня не трогали. Только стояли и смотрели. Один из них усмехался, а второй молчал.
В шесть часов вечера со двора, где на воротах была прибита железная табличка с надписью "Задулинская, дом № 30", выехал экипаж. На козлах сидел Антон. Тень от козырька его картуза падала на прямой нос и светлые усы. На нем была брезентовая куртка, надетая поверх выцветшего костюма, на шее вместо галстука - цветной платок.
Позади на мягком сиденье пристроились два бесплатных пассажира - Леша и Вася. Третий пассажир, Лачинский, поссорился с женой за час до этого и ушел на работу, в театр, пешком.
- Что им, соплякам, делать в театре? - говорил он жене. - Ну, цирк, там слоны, обезьяны, клоуны. А тут "Анна Каренина", что они там поймут?
- Ну, пусть посмотрят. Вася же никогда не был в театре, даже стыдно: отец работает контролером. Деньги же не надо платить.
Пестрый после дневного отдыха в стойле бодро топал по заросшей травой улице. Подбодренный слегка вожжами, он охотно побежал.
Поравнялись с домом Лачинского.
- Смотри, Васенька, - крикнула с крыльца Максимиха, - сидите там тихонько, Лешенька!..
Что дальше говорила Максимиха, мальчишки не слышали. Экипаж уже подъезжал к дому Дудина. Хозяин сидел возле забора на лавочке, положив на колени тяжелые руки. Этими руками он убивал большой деревянной кувалдой скотину. Говорили, что делал он это так ловко, что животное, будь то корова или бык, после первого удара падало и уже не шевелилось.
- Добрый вечер, сосед, - приподнял Антон козырек. Дудин поднял голову и молча опустил ее. "Наверно, пьяный", - подумал Антон. А когда Дудин не бывает пьяным?
На самом краю скамейки, боясь подвинуться к мужу, сидела его жена. Вид у нее был крайне болезненный.
- Куда ж вы везете этих красавцев? - спросила она. Ее, видимо, не так интересовало, куда Антон везет мальчишек, а просто хотелось что-то сказать, чтоб хоть на минуту отвлечься от тоски, которая постоянно мучила несчастную.
- В театр…
- Ах, боже мой! - всплеснула руками соседка, будто мальчиков везли в тюрьму.
На Задулинской улице, кроме Леванцевича, вряд ли кто бывал в театре. Разве только те, кто жил ближе к центру города.
А Леша с Васей сидели на дрожках гордые, ловя на себе взгляды чумазых ребятишек, которые считали за счастье подбежать к дрожкам и хоть немного проехать, прицепившись сзади.
Васю, правда, раза два отец водил в цирк благодаря знакомству с другими контролерами.
Проехали мимо кладбища. Тут было тихо. Высокие березы опустили свои ветки почти до самых крестов. Под одной из берез лежали братья Леши. Их отвезли сюда в голодный двадцатый год.
Рядом с кладбищем стояли три дома. В одном из этих домов жил архиерей. Он как раз сидел на скамейке возле дома в рясе с огромным серебряным крестом на животе. Как-то Лешка подразнил его. Архиерей погрозил Лешке крестом. Теперь, увидев архиерея на скамейке, Лешка отвернулся, чтоб ненароком тот не узнал его и не пожаловался отцу.
За кладбищем начиналась широкая улица. Тут уже по-настоящему чувствовался город. По тротуарам шли люди лучше одетые, и дети, игравшие возле домов, были чистенькими. А уже за Сенной площадью гремел и звенел трамвай.
Теперь Пестрый топал копытами по мощеной улице. И никто не обращал внимания на пассажиров. Только когда проезжали мимо цирка, Вася встрепенулся.
- В театре неинтересно. Вот в цирке… - И он начал в который раз рассказывать про клоунов и дрессированных зверей.
Вот и театр. Чуть поодаль от главного входа отец остановил коня.
- Ну, хлопчики, идите. Если не будет пассажиров, заеду за вами.
На галерку был отдельный вход. Поднялись по лестницам наверх. На лестничной площадке стоял Лачинский. Он недовольно посмотрел на маленьких театралов и, кивнув в сторону кресел, стоявших в коридоре возле стены, сказал:
- Подождите там, да сидите тихо. Как только все усядутся, устрою вас на свободные места.
Леша тихо сидел рядом с Васей и смотрел на контролера. К Лачинскому подходили люди, подавали билеты. А он важно отрывал уголок билета и приглашал:
- Проходите, пожалуйста.
Леше не терпелось попасть туда, куда шли люди, у которых проверяли билеты. Что там? Он, вытянув шею, старался заглянуть в открытые двери, но видел только огромную люстру, освещавшую позолоченные балконы.
Погас, потом снова зажегся свет, и отец Васи сказал:
- Ну, пошли.
На галерке было много свободных мест. Лачинский привел мальчиков на первый ряд.