Никто не отзывается. Только робкое городское эхо гукнуло, зашепталось на лестницах. И тогда Игорь кричит вверх, в утреннее небо над двором:
- Ай лайв ю, Майка!..
Ученик мастера Соболева
1
Начальник цеха толкнул облупленную дверь мастерской, пропустил Алешу вперед и уже не казенным голосом, как вчера, а запросто, по-свойски сказал:
- Вот, давай… Верстак тебе сюда поставили. Инструмент бери в кладовке. А если заминка какая, то спросишь вон у соседа, он все знает.
И, кивнув, ушел.
Алеша оглядел мастерскую. Она была низкая, тесноватая, заставленная уже готовыми столами, диванами, стульями, и казалась необжитой комнатой, в которую только что въехали жильцы и еще не успели расставить мебель.
Пол, закапанный клеем, был подметен, а повыше - на оконных рамах, на лампочках и карнизах - везде лежала седая древесная пыль. Алеша вспомнил, что на ощупь она скрипит.
Сильно пахло спиртом и чуть подгоревшим хлебом. И это знакомые запахи. Спиртом пахнет отлакированное дерево, а подгоревшим хлебом - свежие опилки, упавшие из-под горячих зубьев пилы.
Два верстака стояли в мастерской. За одним из них работать Алеше. А за вторым, задвинутым в дальний угол, склонился сутулый человек в черном фартуке. На звук шагов он даже не обернулся.
- Добрый день! - сказал Алеша и подошел ближе.
Человек нехотя поднял голову.
Только секунду длилась растерянность, а затем Алеша сразу вспомнил, узнал - и эту тяжелую, лысую голову с квадратным лбом, и приплюснутый нос, и широко посаженные, крупные желтые глаза под набрякшими веками… Мастер Соболев!
- Корней Лукич?.. Вы?!
Соболев разогнулся над верстаком. Разумеется, он тоже узнал Алешу. По хмурому лицу скользнула улыбка, но быстро погасла, растаяла, глаза остались равнодушными. Он словно не удивился, не обрадовался… Протянул руку:
- Здорово, работничек.
Алеша подскочил, затряс в ладонях шершавые, испачканные политурой пальцы Корнея Лукича.
- Вот… Вот не ждал-то!
- К нам поступил?
- Ну да! - заторопился Алеша. - Не думал, не гадал… Три года в армии, а теперь вот - сюда…
- Не бросил, значит, ремесла?
- Что вы, Корней Лукич! Так охота работать, руки зудят… А вы-то почему здесь? А училище?..
Соболев присел на край верстака, вытащил из нагрудного кармана папиросу.
- Нету больше училища.
- Как так?!
- Закрылось.
- И давно?
- Я уже о нем забывать стал, - усмехнулся Соболев. - Вот, за другое дело принялся. На большом верстаке время обстругиваю…
Пальцы у Соболева дрожали, неприятно приплясывали, будто их дергали за ниточки. Папироса сломалась. Он долго склеивал ее, слюнявя бумажку.
- А ты что же - лучше места не нашел?
- Да я и не искал… - растерянно проговорил Алеша. - Я и хотел сюда, думал… Разве здесь так уж плохо?
Соболев ответил не сразу. Прикурил, выщелкнул спичку из пальцев, закашлялся. И уж только потом, заворачивая скрипучий винт верстака, буркнул:
- Да чего… Сам увидишь.
2
На свете есть всякие ремесла.
Одни - серые, незавидные, другие - яркие, в золоченых позументах романтики. Есть ремесла веселые, злые, отчаянные, горькие.
Но есть и еще одни - редкостные.
Вот таким было ремесло Корнея Лукича Соболева. Он реставрировал музейную мебель.
С небольшим чемоданчиком, где был сложен инструмент, Соболев поднимался по дворцовым лестницам, входил в торжественные, с застоявшейся тишиной залы.
Служащие музеев предупредительно распахивали двери, а Соболев двигался, не отвечая на приветствия, грузный, насупленный, похожий на старого доктора, и палка, на которую он опирался, твердо стучала по навощенным паркетам: туп, туп, туп…
Подойдя к экспонату, какому-нибудь готическому креслу, Соболев вешал палку на локоть и надевал очки. Глаза его, за выпуклыми стеклами, были холодны и почти бесцветны.
Он смотрел на кресло долго, пронзительно, будто рассекал его взглядом, распластывал на полу, обнажал скрытые пороки. Палка беззвучно качалась на его локте, как стрелка аптекарских весов.
На одной чаше - музейный экспонат, на другой - труд мастера Соболева. Что перевесит?
Палка останавливалась. Поработать - стоит.
И сразу все менялось. Торопливыми, жадными пальцами Соболев завязывал фартук. Маленький чемоданчик распахивался, показывая бархатный черный зев со сверкающими зубьями долот и стамесок.
Затем в тишине музейного зала раздавались хрипы, радостное сопенье, - Соболев раздирал кресло, вышвыривал гнилые бруски, выколачивал труху, веками копившуюся в углах. Удары его инструмента казались безжалостными, - он не боялся ошибиться и не сдерживал руку.
Что происходит кругом - его не касалось. Он мог начать работу поутру и - с пальцами, изрезанными до крови, с онемевшими ногами, с лицом серым и дряблым от усталости - оторваться от нее лишь поздней ночью.
По едва уловимым признакам, по следам инструмента на дереве Соболев узнавал древнего столяра. Сдвигались пространства, исчезало время, ничего не оставалось, кроме тайной связи, объединявшей двух людей из разных столетий. Этой связью было мастерство - непреходящее, вечное…
Потом, всегда неожиданно, работа кончалась.
Соболев боялся этого часа. Напряжение обрывалось, наступала пустая тишина; еще не сознавая себя, не успев очнуться, Соболев с трудом разгибался, невидящими глазами обводил музейный зал…
Он уходил опустошенный, разбитый, равнодушно оставляя только что собранную вещь. Полагалось радоваться, что она заново рождена, опять займет свое место, - Соболев не радовался.
Для него был важен процесс, а не результат. Законченная вещь не нуждалась в руках Соболева, она не могла вызвать в нем взрыва душевных сил, яростного желания работать… И он больше не замечал ее.
После войны в городе открылось несколько художественных училищ. Старых специалистов не хватало, чтоб восстанавливать разрушенные дворцы и музеи.
Соболев согласился преподавать краснодеревное ремесло.
Пускай сотня-другая мальчишек, попавших к нему на выучку, станет такими же мастерами, как он сам. Корней Лукич не стерег секретов ремесла - они были слишком ценными, чтобы их утаивать.
Среди учеников Соболева был и Алешка Бакалин, долговязый, неловкий парнишка, которого долго пришлось учить уму-разуму.
3
На верстаке лежит дубовая доска. Она перекошенная, в трещинах. Цвет у нее как у гнилого сена. Темные сучки похожи на старческие закрытые глаза.
Но Алеша видит не только это.
Он видит, что в доске скрыт столик. Небольшой шахматный столик на острых точеных ножках. У него круглое подстолье, а крышка тонкая, легкая, и если стукнуть в нее - звенит как бубен.
Если бы Алеша делал не столик, он увидел бы в доске еще что-нибудь.
Например, вазу. Она плавно развернула свою чашу, как огромный цветок, и ручки у нее обвиты листьями. На листьях - тонкие прожилки и блестки, похожие на солнечную пыль.
А может, он увидел бы в доске раму для картины. Покрытая золотистым лаком, массивная, она кажется отлитой из бронзы.
В доске много разных вещей. Только все они скрыты под грязной корой, спят как мертвые.
Но Алеша может их разбудить.
Он обнимет рубанок за теплую спинку, проведет по доске. Морщинистая стружка брызнет кверху. И откроется чистое дерево, будто кожа в легком загаре, и дубовый сучок взглянет на Алешу живым и веселым глазком.
Как в сказке, Алешины руки разбудят спящую красоту.
- Говоришь, три года рубанка не держал? - спросил Алешу начальник цеха. - Наверно, забыл, с какой стороны железку суют? Придется пробу сдавать.
Он думал, что Алеша побоится. Но Алеша не испугался, нет. Учили его хорошо, и свой разряд он всегда подтвердит.
Утром Соболеву принесли заготовки для шахматных столиков. Это был не массовый, а "штучный" заказ, для какой-то новой гостиницы.
Алеша рассмотрел чертеж, и столик ему понравился.
- Очень удобный… Вот и попробую сделать! - сказал он Соболеву.
Корней Лукич поднял сумрачный взгляд, потом нехотя, очень медленно потянул к себе фиолетовый измятый листок.
- Двоим по одному чертежу… что за работа.
- Ну, сбегаю, принесу еще чертеж.
- Дело твое…
Весь день Соболев был отчего-то хмур и с Алешей почти не разговаривал.
Но Алеша не замечал этого. Началась работа.
Словно и не было трехлетнего перерыва - руки задвигались точно и быстро, сам собой прыгнул за ухо карандаш, привычно нажал подбородок на стамеску… Инструменты, сделанные еще в училище, разложены по своим местам, они в полном порядке…
Алеша вспомнил, как Соболев учил его беречь инструмент. В группе только что начались занятия. Корней Лукич роздал мальчишкам свои пилы, рубанки, долота.
Алеша первый раз в жизни строгал брусок. Рубанок полз тяжело, будто вязнул; чтобы уменьшить стружку, Алеша хотел стукнуть по нему молотком.
Никогда потом он не видел такого яростного лица, какое было тогда у Соболева.
- На, бей! - выдохнул Соболев и сунул под занесенный молоток пальцы с черными, толстыми ногтями. - Бей! Рука заживет, а рубанок не вылечишь…
Алеша торопливо отдернул молоток и принялся строгать еще усердней. Как это было трудно! Дерево сопротивлялось, оно почти визжало, когда отрывались волокна; оно вывертывалось, изгибалось, и Алеша в слепом отчаянии наугад пихал и пихал рубанком…
Потом неделю у него ныла спина. Невозможно было нагнуться. Свежие мозоли кусались так, будто в руках зажаты раскаленные пятаки.
Соболев это видел, но утешать не стал.
- Будет еще солоней, - сказал он. - Мужское ремесло… Лучше сразу плюнь, если не можешь.
И в самом деле: красивое, чистенькое с виду ремесло оказалось не больно-то сладким. Сколько раз Алеша в сердцах швырял инструмент, уходил в темный коридор, закусив губу. Руки не слушались, сил не хватало.
Злился на мастера. Видеть не мог его размеренной поступи, склоненной головы, желтых глаз, спрятанных за очками…
И лишь потом понял, что беспощадным был не Соболев, а его профессия. Она не прощала ошибок.
Многодневную, выстраданную работу можно было загубить одним движением. Заедет вкось пила, соскользнет стамеска - кончено. Не поправишь, не приклеишь, не приткнешь… Не всегда выручит и станок, у столяра половина работ - ручные. Нужна уверенная сила, точность, адское терпенье.
Но зато какая же радость ощущать, что дерево тебе подчиняется!.. За год стали железными пальцы, окрепло все тощее Алешкино тело. Когда поводил плечами - чувствовал, как перекатываются, пружинят мускулы.
Стоит за верстаком - потный, волосы на лбу, к мокрой шее пристали опилки, руки напряглись. Кругом хаос: доски, планки, вороха стружек, а ему наслаждение - из этого хаоса составлять, состраивать вещи… Удивительно видеть, как они рождаются на глазах!
Вот так трудился Алеша и сейчас, вернулось это ощущение работы взахлеб…
Соболев тоже копошился в своем углу, - постукивал киянкой, скрипел расшатанным винтом верстака.
Поглядывая на его спину, Алеша улыбался. Как он должен благодарить мастера… Ведь все, что умеет Алеша, подарено Корнеем Лукичом. Вплоть до последней мелочи. Даже такой пустяк - прижать ногтем пилу, чтоб не съехала, - и тот не выдуман Алешей, а показан мастером Соболевым.
4
С работы шли вместе.
На углу, около низких витрин мебельного магазина, Алеша придержал шаг. В полупустом магазине вдоль стен выстроились алюминиевые складные креслица, а на витрину был выдвинут зеркальный розовый шкаф. Он казался голым, только на дверце был прилеплен плоский деревянный цветок.
- Наша продукция, Корней Лукич?
- Бес ее знает, - равнодушно сказал Соболев. - Везде одно… Выкрасить да выбросить.
- Ну, как же… Обидно, если наша!
- Пойдем, толпу соберешь.
Опираясь на палку, сутулый, с подбородком на груди, Соболев медленно зашагал прочь. Алеше казалось, что он все время о чем-то думает, но думы эти - привычные, старые, от которых уже не стоит волноваться.
- Все равно завтра погляжу в цехах! - упрямо пообещал Алеша.
Соболев усмехнулся, оцарапал блеснувшим взглядом.
- И что тогда?
- Ну как "что"… Если увижу, что это мы выпускаем, ругаться начну.
- Ага. И думаешь - поможет?
- Ну, Корней Лукич!.. Ведь так же все равно нельзя…
- Брось ты, - устало оборвал Соболев. - Нашелся ругатель… Все это ни к чему.
Он махнул рукой и грузно поднялся в парадную. Палка его застучала о ступеньки лестницы - туп, туп, туп, - словно убегая, все еще тявкала, как собачонка.
Алешу расстроил этот разговор. И по дороге домой, и вечером он перебирал слова Соболева, пытался понять - откуда в них такое странное, неприятное безразличие…
Он припомнил верстак, будто нарочно задвинутый в дальний угол мастерской; сутулую спину - она была как захлопнутая дверь, ничего за ней не увидишь; и голос - бесцветный, сухой голос, ни радости в нем, ни живинки…
Какая-то перемена произошла с Корнеем Лукичом.
5
Жизнь Соболева круто изменилась, когда он попал в мебельную артель.
После нескольких выпусков художественное училище закрыли. Вероятно, спрос на краснодеревцев снизился, - профессия редкая, зачем готовить излишек специалистов.
Корней Лукич распрощался с последней группой и стал ждать, когда его пригласят на новую должность. Он не сомневался, что его помнят. В минувшие годы Соболева уговаривали работать, кланялись, заискивали, он не привык напрашиваться сам. Но теперь его не звали.
Соболев терпеливо ждал, крепился. Потом обиделся так, как умеют обижаться одни старики, - насмерть.
Он не искал, не хотел знать никаких утешений. Он не подумал о том, что могло десять раз смениться начальство, знавшее его; что теперь во дворцах и музеях трудятся его ученики, справляющиеся с любым делом; что, наконец, попросту меньше стало работы, мебель - не башмаки, требующие каждый месяц ремонта…
Соболев знать ничего не желал.
Прождав месяц, он - всем назло! - пошел и нанялся работать в захудалую артель, благо находилась она вблизи от дома.
Цехи этой артели располагались в бывшей католической церкви. Между контрфорсами храма, под галереями высеченных из камня святых, стояли новенькие станки.
Святые содрогались от заливистого визга циркульных пил. Их головы медленно покрывала древесная пыль.
Мастерская, которую отвоевал себе Корней Лукич, помещалась в коридоре церковной пристройки.
- У нас тут все временное! - с готовностью объяснил начальник цеха. - И вам дадим временную работу. Резьбу на шкафы делать, уголки полировать, то, се… А потом пойдут штучные заказы, на них развернетесь…
Корней Лукич не стал спорить. Самоуничижение было даже приятным, - чем ниже опускался мастер Соболев, тем сильней звучал брошенный им вызов…
Ядовито улыбаясь, Корней Лукич сел вырезать из липовых колобашек цветы.
Это было украшение для шкафов. Оно одинаково годилось для семейной, канцелярской и больничной мебели, - деревянный цветок не выражал ничего.
Соболев не стал улучшать его. С подозрительной точностью он создавал десятки копий. В блестящем повторении уродливых линий была виртуозность и скрытая издевка.
После работы, проходя у витрин мебельных магазинов, Корней Лукич видел выставленные на продажу шкафы. На каждом сидел деревянный цветок.
Соболев подмигивал цветку, как сообщнику, - ведь они вместе насмехались, вместе бросали вызов…
Но текли дни, месяцы. Брошенного вызова никто не принимал. Начальник цеха был доволен работой мастера, шкафы расходились по магазинам, кто-то их покупал…
Корней Лукич ждал взрыва, ругани, упреков, - ничего не было.
Тогда цветы ему надоели. В течение двух дней он обучил девочку-подсобницу штамповать их, а для себя потребовал иного дела.
Ему поручили фанеровать дверцы.
Соболев решил показать класс. На горячей плите он прогрел бруски, сам сварил клей.
К обеденному перерыву были собраны десять дверок.
Когда они подсохли, Соболев начал их скоблить и чистить. Он прошкуривал каждую пядь, убирал крохотные заусенцы, снимал царапины. Дерево становилось шелковым, его хотелось погладить.
Работа еще не была кончена, когда забежал начальник цеха.
- Ого! - сказал он. - Вот это я понимаю…
Корней Лукич невольно распрямился, отряхнул руки, - впервые за много дней он услышал признание…
- Восемь, девять, десять… - считал начальник цеха. - А качество!.. - он поднял дверцу, повертел ее. - Хоть на выставку!
Но дверца в руках начальника была не та. Это была еще не законченная, грязная дверца. А чистые лежали в пачке, рядом.
- Значит, хорошо? - с тяжелым спокойствием спросил Соболев.
- Чудненько! У меня лучшие работники не выжимают по десять!
Начальник быстро собрал все дверцы, взвалил на плечо и утащил в сборочный цех.
И Корней Лукич не остановил его.
А позже он посмотрел, как "жмут" лучшие производственники. В цеху работало несколько мальчишек. Они ничего не умели делать, - клей ложился на сырое дерево, фанера - на холодный клей; кое как обшурханные дверцы шли прямо на сборку.
Соболев стоял, и опять качалась палка на его локте, как стрелка весов.
Вернувшись к себе в мастерскую, он не стал работать. До конца смены еще оставалось время, можно было взять новую партию заготовок, но знакомое чувство опустошения захватило Корнея Лукича… Под гулкими сводами церкви по-прежнему заливались пилы, во дворе грузчики с грохотом скидывали доски с машины, а вокруг Соболева не было ничего, кроме пустой тишины.
Погасла печка, над которой грелись бруски, - мастер не замечал этого, неподвижно сидел, курил…
Для чего вылизывать одну дверцу, размышлял он, если вторая слеплена неумелыми руками мальчишки? Для чего стараться и лезть из кожи вон, если это никому не нужно? Пусть шкаф выйдет неважным, - купят и его, потому что мебель нарасхват, покупают все что угодно… Никто не добивается качества - лишь бы пропустил контролер, лишь бы принял магазин…
А может, так и надо? Шкафы делаются не для музея, если трезво рассудить - это просто большие ящики, в которых висит одежда, пересыпанная нафталином…
И вот так, отталкиваясь от мелочей, вроде недочищенной дверцы, Корней Лукич, вероятно, впервые серьезно задумался над самым главным - над тем, ради чего он работает.
Он вдруг подумал, что все его знания, весь талант, все мастерство, в сущности, так же бесполезны, как и та дворцовая мебель, которую он когда-то чинил.
Сейчас людям нужны простые, грубые стулья и кровати. Кому потребуется золоченая банкетка или консоль с инкрустациями?
Музейные вещи, которые так любил Корней Лукич, отжили свое время. Больше таких делать не будут. Вот и оборвалось это вечное, непреходящее, - мастерство, что протягивалось сквозь века…
И Соболев решил - как всегда, круто, - будто отсек, обрубил последние сомнения.