Глава восьмая
БЕЗ ОТЦА
Корабль был старый, ветхий. Палуба поскрипывала под ногами, а двери, стоило их тронуть, распевали на разные голоса. Вестовой пояснил, что до войны этот пароход совершал почтово-пассажирские рейсы по черноморским портам, но в войну ни разу не выходил самостоятельно в море. На нем временно поселились моряки с торпедных катеров.
- Бандура большая места всем хватит, - заключил матрос, показывая на каюты, расположенные по обеим сторонам коридора.
Кают-компания, в которую он меня привел, была тесная, низкая. На квадратных иллюминаторах висели красные занавески. Высокий курчавый капитан-лейтенант наигрывал что-то одним пальцем на стареньком пианино.
Когда я вошел, он захлопнул крышку, встал и протянул руку:
- Рад познакомиться! Я старший помощник командира. Меня зовут Андреем Филипповичем. Вот твое место, - подвел он меня к столу и указал стул. - Сейчас все соберутся.
Стол был накрыт на шестнадцать приборов. Один за другим стали собираться офицеры, и едва часы пробили двенадцать, как старший офицер пригласил всех к столу. Два стула остались почему-то незанятыми.
Вошел композитор, повесил фуражку и хотел было сесть на один из свободных стульев, но Андрей Филиппович поспешно сказал:
- Не сюда, пожалуйста! Вестовой! Дайте стул и прибор лейтенанту.
Когда композитор уселся в конце стола, где было так тесно, что офицеры с трудом раздвинули стулья, Андрей Филиппович сказал:
- Наши гости, прошу любить и жаловать: всем вам известный автор флотских песен и… - он сделал паузу, - Никита Рындин, сын нашего Юрия Никитича. Приехал из Ленинграда, да не прямым путем, а через Сибирь.
- Вот это путешествие! - воскликнул старший лейтенант, который сидел от меня наискосок.
Он встал и протянул мне через стол руку. Остальные тоже принялись здороваться; но мне почему-то показалось, что я появился не вовремя и мешаю им разговаривать. Только в конце обеда меня стали расспрашивать о Ленинграде. Потом начался разговор о налетах гитлеровцев, о том, как торпедный катер дрался один с тремя немецкими катерами, о шхуне, вчера потопленной фашистской подводной лодкой. Мне было трудно представить, что отсюда, из тихой речки, где рыбаки ловят рыбу, моряки уходят в бой, на них сыплются бомбы и по ним бьют орудия.
Об отце никто не упомянул.
* * *
Каюта была заперта: Фрол ушел обедать и не оставил ключа. Я стал бродить по узким переходам. Фамилии офицеров, которым принадлежали каюты, были мне незнакомы. Но вот я увидел прикрепленную кнопкой узкую белую карточку: "Капитан 3-го ранга Рындин". Я подергал за ручку, но дверь была заперта. Соседняя каюта принадлежала капитан-лейтенанту Гурамишвили. Я толкнул какую-то дверь и очутился в читальне. На длинном столе покрытом кумачовой скатертью, лежали газеты и журналы а на стенах висели оперативные сводки Совинформбюро и газета "Катерник", написанная от руки. Под бешено несущимся катером я увидел стихи:
Врагу не давать ни минуты покоя!
Фашистским мерзавцам за все отомстим:
За землю родную, за море родное,
За наш Севастополь, за солнечный Крым!
Я знал, что фашисты сделали с Севастополем. Они двести пятьдесят дней били по нему из орудий. Со всех сторон на город шли сотни танков. Фашисты бросали бомбы в корабли, которые увозили раненых. Когда наши, по приказу командования, оставили Севастополь, в нем не осталось ни одного целого дома…
Я продолжал читать:
"КЛЯТВА"
"Идя на выполнение боевого задания, мы клянемся, что будем действовать решительно, смело, не щадя своей жизни для разгрома врага.
Пока сердце бьется в груди и в жилах течет кровь, мы будем беспощадно истреблять гитлеровцев.
Мы будем идти только вперед!
Силы свои и кровь свою отдадим за счастье народа, за нашу любимую Родину.
Капитан 3-го ранга Рындин
Капитан-лейтенант Гурамишвили
Старший лейтенант Русьев"
Дальше шло описание боя:
"Командир Рындин под ураганным огнем противника первым ворвался в порт. Крупнокалиберные немецкие пулеметы и автоматы обстреливали катер со всех сторон. Герои же потопили стоявшие в порту транспорт и две баржи.
Уклоняясь от снарядов и мир катер полным ходом вырвался из огненного кольца. Но вдруг он врезался в остатки бон. На винт намотался трос. Команда бросилась на корму освобождать винт.
Враг, заметив стоящий без движения катер, открыл по нему прицельный огонь. Рулевое управление вышло из строя. Но герой-командир, капитан третьего ранга Рындин, выбиваясь из сил, старался спасти катер. Глядя на своего командира, мужественно боролся за жизнь корабля и весь экипаж.
Освещая море ракетами, немцы засыпали катер снарядами. Работа подходила к концу, оставалось сбросить с винта последнее кольцо троса. В это время раздался взрыв. Катер пошел ко дну. Оставшиеся в живых моряки вплавь устремились к берегу.
На помощь к ним ринулся катер Гурамишвили.
Уже подобрали краснофлотца Бабаева, когда фашистские снаряды накрыли катер. Он стал тонуть. Последним спрыгнул в воду капитан-лейтенант Гурамишвили и поплыл к берегу.
Старший лейтенант Русьев пытался подойти на помощь пловцам, но гитлеровцы открыли такой ураганный огонь, что ему не удалось этого сделать".
Мне показалось, что я вижу море, подбитый катер, людей, плывущих к берегу в темноте… Значит, они, если живы, на земле, захваченной врагом.
Если живы!.. Я не мог представить себе отца не живым. Его теплые, сильные руки вытаскивали меня из постели, когда он приезжал из Кронштадта. Он крепко обнимал меня, когда мы сидели с ним по вечерам на диване, и рассказывал мне о дальних походах. А как он заразительно хохотал, представляя медведя-озорника, члена корабельного экипажа!
Я впился глазами в газету. Слезы мешали читать. В ней не было страшного слова "погиб". Нет, не может быть, нет, его не могли убить, его не убили!
"Рындин, выбиваясь из сил, старался спасти свой катер… Когда катер пошел ко дну, оставшиеся в живых устремились к берегу…" Оставшиеся в живых. А отец? Он-то жив или нет?
Капитан первого ранга сказал вестовому: "Пусть начальник клуба снимет в ленинской каюте газету". Вот о какой газете шла речь! Он не хотел, чтобы я прочитал заметку…
Глава девятая
ВСТРЕЧА
Спотыкаясь, я поднялся по трапу на палубу и наткнулся на Андрея Филипповича. Я постарался взять себя в руки. Он моих слез не заметил.
- Скучаешь? - спросил он. - Пойди, погуляй, пока не стемнело. Не опоздай к ужину… Пропускать во всякое время, - приказал он матросу у трапа.
О недавнем дожде напоминали лишь капельки на голых ветвях да глубокие лужи. Над болотом клубился туман. Намокшие ивы купали ветви в реке. Каркали, отряхиваясь, вороны.
Небо стало розовым, в мелких лиловых облачках. Дома в деревне стояли высоко над землей, на столбах. Переплывая в ялике речку, пели матросы. "Прощай, любимый город…" - затягивал тенор. "Уходим завтра в море…" - вторил ему баритон.
На краю деревни несколько мужчин убирали сети.
Я спросил:
- Скажите, пожалуйста, где дом Ираклия Гамбашидзе?
- А зачем тебе, бичико, Ираклий?
Я сказал, что мне нужно видеть тетю Кэто, у которой живет Антонина, внучка художника.
- Иди в третий дом по улице, - ответили мне.
Большая собака с обрезанными ушами вышла из ворот, обнюхала мои брюки и повиляла обрубком хвоста.
Я уже собирался было крикнуть: "Тетя Кэто!", как у калитки появилась русоволосая девочка в синей юбке и серой вязаной кофточке. Я сразу узнал ее.
- Антонина!
Она остановилась и сморщила лоб.
- Не помнишь? Мы смотрели с тобой "Кота в сапогах"! В Ленинграде!
- Да, помню, на Моховой, в ТЮЗе! Но откуда ты взялся?
- Я вчера приехал. Ты знаешь, я в Тбилиси видел твоего деда. И он просил передать, что скучает и пришлет за тобой Тамару.
- Тамару? Ты был под горой Давида?
- Да, Мы с мамой были у Шалвы Христофоровича. Какой он замечательный художник! Как жаль, что он больше не может рисовать.
- Да, он стал плохо видеть.
- Нам врач оказал - он ослеп.
- Ты что-то путаешь!
- Он получил…
- Что?
- Нет, ничего.
Я вовремя спохватился. Чуть было не оказал: "Он получил извещение".
Рыбаки что-то нам закричали. Кажется, подзывали к себе.
- Пойдем куда-нибудь, - сказал я. Не до них было мне…
Мы свернули на кладбище. Юркая змейка выползла из-под белой плиты. Я отпрыгнул.
- Это уж, ты не бойся, - успокоила Антонина.
Болотная птица низко пролетела над нами, чуть не задев меня крыльями.
- Так он ослеп? - спросила вдруг девочка. - Нет, он не мог ослепнуть!
Я пробормотал, сжав кулаки:
- Когда я вырасту, я фашистам за все отомщу!
- За что?
- За все!
Она подняла заплаканное лицо:
- Тебя Никитой зовут?
- Да. Ты запомнила? Никита Рындин…
- Рындин? Дядя Георгий ведь тоже Рындин!
- Это мой папа.
- Папа твой?
- Да.
- Значит, твой папа - дядя Георгий? - переспросила она. Положив руки мне на плечи и уткнувшись мне в грудь головой, она отчаянно заплакала. "Знает", - понял я.
Не помню, сколько мы так простояли под мокрою ивою. Когда я опомнился, то с удивлением заметил, что кругом все затихло. Матросы больше не пели. Замолкли на кладбище птицы. Ветер стих. Ветви не шевелились, и камыши перестали шуршать. Где-то далеко, в облаках, захрипело: "Ух-ух!"
- Слышишь? - спросила шепотом Антонина, словно боясь, что ее могут услышать там, в небе. - Слышу!
Уж я-то хорошо знал этот мерзкий хрип "юнкерсов"!
Мы стояли среди могил и крестов. Ну, сейчас им покажут зенитки! Зенитки молчали. Почему? В Ленинграде, лишь только приближались к городу "юнкерсы", все начинало греметь и в небе клубились разрывы.
- Вот так же они прилетали к нам в Ленинград, - шепнула мне Антонина.
- Да, каждый день!
Из-за дерева с оглушительным ревом вылетел огромный самолет.
- Ложись!
Я столкнул Антонину в канаву и сам лег прямо в воду. Что же зенитки молчат? Ведь он сбросит бомбы… Самолет медленно полз над нами. Он скрылся за кладбищем. За ним прополз второй, третий… пятый… десятый… Они гудели, ревели и, наконец, пропали вдали.
Тогда я понял: фашисты не знают, что здесь скрываются катера… И они полетели в другое место. Потому-то и не стреляли наши!
Словно в ответ вдали загремело. Один за другим слышались глухие удары, и при каждом ударе в небе будто вспыхивал лист бумаги. Бомбили город. В городе была мама! Мало пережила она в Ленинграде! Наконец, все затихло. Вымокшие и грязные, мы вылезли из канавы. В небе, подобно фейерверку, сверкали разрывы зениток.
- Ты приехал один? - спросила Антонина.
- Нет, с мамой.
- А где твоя мама?
- Там, - показал я туда, где бомбили.
- Ой, как там страшно, должно быть! - воскликнула Антонина. - У тебя есть мама… - сказала она. - А вот я свою мамочку никогда не увижу… Я ждала, ждала ее в Ленинграде на Шамшевой, и вдруг пришел старый седой командир. "Девочка, - сказал он, - тебе нельзя больше здесь одной оставаться. Пойдем со мной, я отправлю тебя к отцу, к деду". Я пошла с ним…
Она замолчала. Наверное, перед ее глазами встал холодный, пустой Ленинград, и разбитые дома, и улицы в снежных сугробах, тот путь, по которому Антонина шла с уводившим ее с Шамшевой улицы старым командиром.
- Летчик укутал меня в меховую шубу, и мы полетели. Мама, мамочка! Если бы ты была тут, со мной!
- А ты где живешь? - спросила она погодя.
- На корабле, - ответил я с гордостью. - Видала, стоит в кустах?
- Где жил папа мой… и твой… дядя Георгий?
- Да. И я стрелять обучусь и управлять катером. Как Фрол…
- Как кто?
- Один мальчик. Он на катере рулевым. Он спас и катер и командира. И я пойду в море и буду стрелять по фашистам.
- Как я хотела бы быть не девочкой, мальчиком! - воскликнула Антонина.
- Зачем?
- Я бы тоже пошла на войну!
Глава десятая
ИХ НЕТ, НО ОНИ ВЕРНУТСЯ
Когда я вернулся, уже стемнело и возле трапа покачивался синий фонарь под жестяным колпаком. Голубой луч скользил взад-вперед по высохшим листьям.
- Нагулялся? - спросил вахтенный офицер. - Иди-ка ужинать. Кают-компанию найдешь? Видел налет? Не испугался? Да, ведь ты ленинградец, обстрелянный. Тебя не испугаешь.
Я спустился вниз, нашел щетку, почистился, вымыл лицо и руки и вошел в кают-компанию.
На моем месте сидел белокурый старший лейтенант с русыми жесткими усиками. Он что-то рассказывал, и все его внимательно слушали. Два стула были снова свободны. Я спросил у Андрея Филипповича.
- Мне сюда сесть?
- Нет, нет, не сюда! - поспешно сказал старший офицер. - Вестовой, дайте стул и прибор.
Вестовой подал стул и поставил тарелки.
- Ну, как тебе у нас нравится? - поинтересовался Андрей Филиппович, и когда я ответил, что очень нравится, он спросил: - Рыбку любишь ловить? Тут и сомы, и окуни и даже форель… Вот попроси Лаптева, он возьмет тебя на рыбалку, - показал Андрей Филиппович на моего соседа. - Это и есть Никита, сын Юрия, - пояснил он офицеру со светлыми усиками.
Тот пристально взглянул на меня, кивнул и продолжал свой рассказ, в котором я понимал очень мало.
Ужин уже подходил к концу, а два стула, которые никому не позволял занимать Андрей Филиппович, так и остались незанятыми.
Я не выдержал и спросил:
- Андрей Филиппович, скажите, пожалуйста, почему на эти два стула вы никому не даете садиться?
Все сразу умолкли. Старший офицер переглянулся с блондином, потом посмотрел на всех остальных и, словно на что-то решившись, оказал:
- Это, Никита, места твоего отца и Серго Гурамишвили. Они в отлучке, но мы надеемся на их возвращение. Вот почему для них накрыты приборы и им оставлены обед, ужин…
- И даже бутылка коньячку! - подхватил мой сосед.
Андрей Филиппович строго взглянул на Лаптева, но подтвердил:
- Да, найдется и коньяк. Ты хочешь еще компота, Никита?
- Нет, спасибо, я не хочу.
Старший помощник поднялся из-за стола и подошел к пианино.
- Не поиграете ли нам, Владимир Александрович? - обратился он к композитору.
Композитора не пришлось упрашивать. Он сел за пианино и запел:
За тех, кто нынче с моря
Вернется в гавань вскоре,
Сквозь штормы пробиваясь и туман…
Андрей Филиппович подошел ко мне, обнял за плечи.
Офицеры подхватили:
За тех, кто с морем дружит,
За тех, кто морю служит,
За моряков поднимем мы стакан…
Мне показалось, что они поют об отце, о моем отце, который если бы был здесь, тоже пел бы вместе со всеми и веселил бы всех своими шутками, и сидел бы вон на том месте, где стоят нетронутые тарелки, прикрытые чистой салфеткой…
- Никита, - спросил Андрей Филиппович, - ты что? - Он провел по моей мокрой щеке жесткой теплой ладонью. - Успокойся. Ну, прошу тебя, успокойся! Отец вернется. Говорю тебе - он вернется. Прошу прощения, - сказал Андрей Филиппович офицерам.
Надев фуражку, он проводил меня до каюты и легонько постучал в дверь.
- Войдите, - ответил Фрол.
Андрей Филиппович пожелал мне спокойной ночи.
* * *
Живцов приподнялся с койки:
- Кто тебя врать научил?
- Ты о чем?
- Фамилию мне соврал?
- Почему соврал? Я не врал.
- А зачем говорил - ты Никитин, когда ты Рындин?
- Я сказал, что меня зовут Никитой. А фамилии ты у меня не спрашивал. Ну да, я Рындин.
- Ты бы сразу так и сказал! Твой отец - настоящий катерник!
Фрол протянул мне руку.
- Буду с тобой дружить. Ты где пропадал?
Я сказал, что разыскал дочку капитан-лейтенанта Гурамишвили.
- Видал. Щупленькая такая. Ты разве знаешь ее?
- Еще с Ленинграда.
- Старые знакомые, значит? А по-моему, - оказал он значительно, - настоящему моряку с девчонкой дружить - это все равно, что коту подружиться с мышонком. Ну, чего стоишь? Ты ложись.
Я разделся и забрался на верхнюю койку. За иллюминатором плескалась вода. Я хотел спросить Фрола об отце, но не мог выдавить из себя ни слова.
- Спишь? - спросил снизу Фрол.
- Нет, не сплю.
- Спи. Подъем в шесть часов. Ты что во сне смотреть будешь?
- То есть как это "что смотреть буду"?
- Я что хочу, то и гляжу, - сказал Фрол. - Захочу Африку - вижу Африку. Захочу Америку - смотрю про Америку Захочу поесть - подают на стол всякие вкусные вещи, - он щелкнул языком, - печенку в сметане, пироги с ливером, мороженое вишневое…
Я никогда не слышал, чтобы во сне можно было видеть все, что захочешь. Фрол, оказывается, сам заказывает себе сны!
- Вот сегодня, например, - продолжал Живцов, - желаю я видеть Индию: слонов, тигров, пантер, ягуаров, удавов… факира с дрессированными гадюками. Ты знаешь, я раздразню тигра - он погонится за мной, рычит, визжит, а я возьму да проснусь. Ну, тигр и остается в дураках. Не спишь?
- Нет, не сплю, Фрол…
- Что тебе?
- Вернется отец?
- Твой?
- Да, мой.
- Бывает - возвращаются, а бывает - и нет. Вот мой - не вернулся.
Молчание.
- Фрол!
- А?
- А меня возьмут на катер, если я попрошусь?
- Не знаю. Может, возьмут. А меня мой усыновитель вызывал. Поедешь, говорит, обязательно в Нахимовское. Что с ним поделаешь! Поеду! А не понравится - сбегу.
- Сбежишь?
- Определенно сбегу. Куда?
- На Малую землю.
- Куда, куда?
Фрол не ответил. Он уснул, так и не объяснив, что это за Малая земля, и, наверное, видел во сне леопарде и факира с гадюками.
Глава одиннадцатая
"ПЕРЕД ТОБОЙ ЛЕЖИТ ШИРОКАЯ ДОРОГА В МОРЕ"
Фрол поднялся чуть свет и подергал меня за ногу.
- Бывай здоров. Ухожу в море.
- Далеко? - спросил я.
- Отсюда не видно.
Я соскочил с койки и побежал умываться. Когда я вернулся, Фрола в каюте не было.
Я сошел на берег. Утро было холодное. Ветер трепал кустарник. Пройдя до конца деревни, я увидел серое море под низким серым небом.
Торпедные катера стремительно уходили, и за каждым тянулся белый хвост. Они шли туда, где горит и земля и камень.
Вот так же ушли отец и Серго. Ушли - не вернулись!
Бесцельно бродя по деревне, я увидел Антонину. Она возилась во дворе с собакой. Черный пес прыгал, лаял и старался лизнуть ее в лицо.
- На, покушай! - протянула она ему кусок кукурузной лепешки.
И пес, завиляв обрубком хвоста, улегся на землю и, захватив лепешку передними лапами, принялся жевать, откусывая по маленькому кусочку. Антонина увидела меня, подбежала.