- Сколько вы перенесли! Как много горя на свете! - сказал, выслушав маму, художник. - Проклятая война! Жена моего сына, Серго, тоже была ленинградкой. Анна приезжала к нам в гости. Когда началась война, она стала разведчицей. Однажды, когда она перешла линию фронта, гитлеровцы захватили ее… - Голос художника дрогнул: - Ее мучили и потом повесили… Осталась девочка… Ее привез сюда один летчик. Она в деревне, у родственников.
Он умолк, мама тоже молчала.
- Серго горячо подружился с Георгием, Нина. Они оба отчаянные головы, эти мальчики. Они командуют катерами и повсюду ходили вместе. Кое-что они мне рассказывали, - продолжал художник. - Один раз Георгий спас Серго жизнь. С той поры они стали братьями… Они приезжали ко мне, оставались до вечера и переворачивали весь дом. Ваш Георгий надевал на себя медвежью шкуру, кричал: "Берегись, загрызу! Я медведь!" А Серго гонялся за ним с пистолетом. Потом они принимались бороться на тахте, как мальчишки… Они и меня тормошили, - продолжал он. - Заставляли взбираться на Мтацминду. Вот поглядите в окно. Видите гору? Это Мтацминда. А ты фуникулер видишь, Никита?
- Вижу.
Синий вагончик с белой плоской крышей медленно поднимался по отвесной горе, заросшей кустарником; Другой спускался ему навстречу.
- Серго и Георгий катались вверх и вниз, как маленькие. А я помню время, когда не было фуникулера. Это было очень давно. Я был тогда молод и карабкался на вершину, цепляясь за колючий кустарник. Я в этом доме родился и прожил шестьдесят девять лет… Тут и мой Серго вырос, тут и жена умерла и дочь… - Он задумался. - Когда Серго узнал все об Анне, Георгий обнял его, прижал к себе, и так они сидели всю ночь - голова Серго на груди Георгия… Вы знаете, я нарисовал их однажды, хотя они и получаса не могли постоять спокойно. Намучился с ними!.. Взгляните, в соседней комнате… Простите, что не могу проводить вас…
- Может быть, вам помочь? - спросила мама.
- Нет, благодарю вас. Я посижу тут.
Мама отдернула занавес, и мы вошли в небольшую комнату с низкой тахтой, прикрытой красным ковром, с письменным столом и книжным шкафом, набитым книгами.
- Мама, смотри! - схватил я ее за руку.
Над тахтой висела картина: мой отец на балконе, обнявшись с моряком с густыми черными усиками. Оба смеются будто увидели что-то очень веселое. Лицо моряка мне показалось знакомым. Но где я встречал его, я никак не мог вспомнить… Но что это? Из красной с золотом рамы мне улыбалась та самая девочка; которую я видел в театре! Она сидела на перилах балкона и, держа в руке круглое зеркальце, гоняла по стене солнечных зайчиков.
- Шалва Христофорович! - крикнул я в соседнюю комнату. - Скажите, пожалуйста: тут девочка с зеркалом, кто она?
- Моя внучка.
- Антонина?..
- Разве ты ее знаешь?
- Конечно! Я встречал ее в Ленинграде.
- Ну, ты опять ее скоро увидишь. Она сейчас живет в деревне, у моря, как раз там, где стоят катера.
Теперь я узнал моряка на картине! Он приходил в театр встречать Антонину. Ее отец - Серго Гурамишвили!
- Вы, Нина, живите, прошу вас, в комнате Серго, - предложил художник. - Боюсь, правда, вам будет там неудобно. Тогда здесь, может быть… в этой комнате… Я переберусь…
- Я очень благодарна вам, Шалва Христофорович, но мы сегодня уедем…
- Куда?
- К мужу. Ведь он так давно ждет нас!
- А вы знаете что? Мы отправим Георгию телеграмму, и он сам приедет за вами.
- Нет, нет! Мы так соскучились! - горячо возразила мама. - Каждый час кажется месяцем, а день - годом.
- Боюсь, вы не застанете Георгия, - с грустью сказал художник. - Когда они приезжали в последний раз, я, каюсь, подслушал их разговор. Они опять собирались куда-то… и у них теперь даже нет адреса.
Мама покачала головой.
- Мы все же поедем…
- На побережье дождь, Нина. Проливной, декабрьский. Сплошное болото… Вам лучше подождать Георгия в Тбилиси.
Но мама поднялась и сказала с сожалением:
- Нам пора…
Я чувствовал, что она не хочет уходить из этого гостеприимного дома.
- Не хотите послушаться старика! - огорченно проговорил художник. - Их, может быть, там уже нет. Вы напрасно поедете.
- Нет, мы все же поедем. Не правда ли, сынок?
- Да, я хочу скорей к папе.
Художник сказал:
- Ну, что делать. Будьте добры, передайте мне телефон.
Мама подняла с круглого столика аппарат. Художник медленно, словно припоминая цифры, набрал номер.
- Гомарджоба! - сказал он кому-то в трубку и продолжал разговор по-грузински.
Потом он хотел положить трубку, но долго не попадал на рычаг. Я помог ему.
- Вам, Нина, оставлены на городской станции билеты.
- Я очень благодарна вам, Шалва Христофорович.
- Вы посидите, Тамара сходит.
- Нет, зачем? Я сама.
- Считайте мой дом своим домом… Никита, приедешь на место, разыщи дом Ираклия Гамбашидзе. У Кэто Гамбашидзе, своей тетки, живет Антонина. Передай ей… передай, что я без нее скучаю и скоро пришлю за ней Тамару.
Художник поцеловал меня в лоб.
- А что передать Сергею Шалвовичу? - спросила мама.
- Что передать? - переспросил старик. - Боюсь, что вы его не увидите. Он далеко…
Мы вышли на галерею. В окна был виден двор, на котором росли каштаны. Внизу, на лестнице, человек в роговых очках и в мохнатом пальто выговаривал Тамаре:
- Зачем вы пустили гостей? Ему нужен покой. Я же предупреждал вас!
Увидя маму, человек приподнял шляпу и продолжал раздраженным голосом:
- Простите, пожалуйста, но я приказал к нему никого не пускать. Он тяжело болен. Я врач.
- Они приехали из Ленинграда, - оправдывалась Тамара. - Так далеко ехали, как не пустить?
- Из Ленинграда? - проговорил уже любезнее доктор и еще раз приподнял шляпу. - Дело в том, - продолжал он вполголоса, - что приблизительно год назад, когда война подошла вплотную к Кавказу, у Шалвы Христофоровича ослабло зрение - большое несчастье для человека, который пишет картины. Три дня назад он получил тяжелое известие: он узнал, что его сын Серго погиб во время боевой операции. И зрение, боюсь, оставило его навсегда.
Мама побледнела и схватилась рукой за перила.
- Что с вами? - спросил доктор. - Вам дурно?
- Сергей Шалвович - товарищ моего мужа, - еле слышно проговорила она. - До свиданья!
Доктор снял шляпу и долго держал ее перед собой на вытянутой руке.
Мама шла молча, медленно, как будто нащупывая дорогу. "Они повсюду ходили вместе", - вспомнил я слова старика. Я совсем растерялся. Мне показалось, что она сейчас упадет. Я взял ее под руку. Твердый комок вдруг подкатил к горлу. Я старался не плакать, чтобы мама не заметила.
Глава шестая
САМЫЙ СТРАННЫЙ КОРАБЛЬ, КОТОРЫЙ Я КОГДА-ЛИБО ВИДЕЛ
В тот же вечер Мираб и Стэлла проводили нас к поезду. Город был затемнен, и во мраке люди толкали друг друга. Мы с трудом отыскали выход на перрон. На железнодорожных путях мелькали зеленые и красные огоньки и вполголоса гудели электровозы. Затемненный состав стоял у дальней платформы. В вагоне было темно лишь кое-где в отделениях теплились свечные огарки. В нашем купе сидели три морских офицера. Они поднялись и уступили место у окна маме.
Мираб протянул сверток в желтой бумаге:
- Это вам на дорогу, Нина.
- Мираб Евстафьевич! Зачем?
- Как зачем? Мальчик кушать захочет, сама кушать захочешь. Там курица, немного лаваша и сыра… Счастливого пути, Нина! Счастливо найти тебе мужа, приезжай, дорогая, к нам, будем рады.
Он очень торопился сказать сразу как можно больше. И мне казалось, что я давным-давно знаю этого славного человека.
- Ну, пойдем, Стэлла! - позвал Мираб дочку. - А то поезда привыкли нынче отходить без звонков. И мы уедем с тобой до самого Гори, а мама будет нас ждать до утра.
- Приезжай поскорее! - сказала Стэлла и звонко чмокнула меня в щеку.
Моряки засмеялись.
- Ого! Вот как надо провожать друга!
Но Стэллу смутить было трудно.
- Приезжай, - повторила она. - Мы с тобой пойдем в Муштаид. А хочешь - в зоопарк или в цирк.
- Приезжай, - повторил за ней отец. - Вы пойдете с ней в Муштаид, в зоопарк или цирк.
Стэлла сунула что-то мне в руку и крепко зажала ее своими горячими пальцами. Они ушли как раз вовремя, потому что поезд тронулся без звонков и свистков и медленно отошел от темной платформы…
Я разжал пальцы и увидел маленькую плюшевую собаку. Ее мне оставила Стэлла на память.
Когда проводник отобрал билеты, моряки поинтересовались, зачем мы едем к морю зимой. Мама, стелившая мне постель, объяснила, что мы едем к отцу, офицеру.
- Рындин? - повторили они фамилию. - Как же, знаем: Рындин с торпедных катеров.
Они переглянулись.
Мама продолжала надевать на подушку хрустящую наволочку. Руки ее чуть дрогнули.
- Вам придется часа три идти от станции катером или ехать машиной, - сочувственно сказал юный лейтенант. - Они сейчас стоят в устье одной из бесчисленных речек, бегущих с гор в море. Мерзкое зимой место! Деревушка с домиками на сваях, дождь, грязь по колено, болото, лягушек до черта - квакают всю ночь целым оркестром… И не знаю, там ли еще катера, на которых служит ваш муж, - они не задерживаются в одном месте подолгу…
Офицеры вскрыли консервы, нарезали хлеб и сыр и принялись угощать нас. Я сидел у окна, слушал рассказы о морских боях и о наших летчиках, сбивающих фашистские самолеты над морем.
Глухо стучали колеса, вагон немного покачивало, и я уснул.
Когда я проснулся, по стеклу текли толстые струи дождя. За окном было серое утро.
- Одевайся, Никиток, - торопила мама. - Скоро приедем.
Я вскочил. Поезд медленно тащился среди сплошной лужи, и казалось - мы плывем под дождем по большому озеру.
Потянулись мокрые постройки. Поезд подполз к нахмурившемуся вокзалу. Лейтенанты помогли нам вынести вещи и рассказали, где найти моряков. Попутным катером или машиной они нас доставят к отцу. Мы вышли на вымощенную булыжником площадь. На площади стояли извозчичьи фаэтоны. Мы сели под клеенчатую покрышку. Кучер в мокром плаще с капюшоном хлестнул кнутом мокрых лошадей и крикнул: "Лентяи! Вперед!" Копыта звонко зацокали по камням. Мы проехали несколько улиц, свернули на бульвар и остановились возле белого домика. У входа дежурил матрос.
* * *
Спустя два часа я трясся на "газике", прикрытом брезентовым верхом, по размытой дождями дороге. Мне не терпелось увидеть отца, а для мамы не было места в машине. Лейтенант-композитор, которого мама знала по Ленинграду, сказал, что довезет меня в целости и сохранности, - до базы катеров было совсем недалеко, каких-нибудь двадцать пять километров. И мама, скрепя сердце, согласилась меня отпустить. "Скажи отцу, что меня обещали переправить на катере, как только успокоится море, может быть, завтра, - сказала она. - Поцелуй его за меня покрепче". Я сидел рядом с шофером, Костей-матросом, а позади разместились лейтенант-композитор, оказавшийся ленинградцем, и толстый мичман, загрузивший весь "газик" тюками с литературой.
"Газик" так встряхивало, что я больно стукался головой; тяжело вздыхал композитор, и ругался толстый мичман. Один Костя-матрос невозмутимо курил папиросу за папиросой. Мы объезжали размытые мосты, и вода подбиралась нам под ноги. Разглядеть что-нибудь в стекло было невозможно.
- Что, малец, не приходилось тебе еще ездить по такой мокрятине? - спросил Костя, лихо сдвинув на ухо бескозырку, и ловко разъехался с гудевшим грузовиком.
Мы ехали долго. Наконец, Костя резко затормозил:
- Станция "Вылезай"! Приехали!
Я ступил в глубокую лужу и в ботинках сразу захлюпало.
- Идем, орел! - позвал композитор.
Он выругался, набрав полную калошу воды. Лицо у него было молодое, но волосы совершенно седые. Он легко перепрыгивал через канавы. На берегу узкой, словно проулок, речки были развешаны сети. Домики стояли высоко над землей, словно приподнявшись на цыпочки.
И вдруг перед нами вырос самый странный корабль, какой я когда-либо видел. По бортам, трубе и надстройкам вился пожелтевший виноград. Прямо на палубе росли деревья с твердой и блестящей, точно лакированной, листвой. Сходни и те были превращены в дорожку, обсаженную желтым кустарником.
- Идем, идем же! - торопил композитор.
Мы поднялись по сходням.
Вахтенный офицер поздоровался с лейтенантом.
- А это чей хлопец? - спросил он.
- Сын капитана третьего ранга Рындина.
- Рындина? - озадаченно переспросил офицер - Как он здесь очутился?
- Он приехал из Ленинграда, хочет повидаться с отцом… Да пойдемте же скорее! Я мокр, как дельфин.
Офицер, как-то странно посмотрев на меня, пошел по скользкой палубе к люку.
- Не оступитесь, - предупредил он.
Мы спустились по железному трапу.
В узком проходе, освещенном тусклыми лампочками, офицер сказал:
- Подождите минутку.
Он постучал в одну из белых дверей.
- Войдите, - ответили ему.
Офицер вошел в каюту и притворил за собою дверь. Было слышно, как он докладывал о нас начальнику.
- О чем они там думают? Вот не вовремя, - приглушенно проговорил начальник. - Ну все равно, пригласите.
Дверь отворилась.
- Прошу к капитану первого ранга, - позвал офицер.
В небольшой каюте, за письменным столом, ярко освещенным настольной лампой, сидел грузный человек с начисто выбритой, лоснящейся головой и с живыми, карими проницательными глазами. Сказав композитору: "Садитесь", он протянул мне руку:
- Ну, здравствуй! Как же ты добрался до нас?
Я принялся рассказывать. Внимательно слушая, капитан первого ранга перебирал лежавшие на столе бумаги.
- Дело в том, что твоего отца сейчас нет, - сказал он, не глядя на меня. - Если хочешь, живи пока на корабле.
- А мама?
- Мама? - переспросил капитан первого ранга, подняв глаза к потолку. - Примем меры, чтобы ее обеспечили в городе жильем и устроили на работу.
- Когда же папа вернется?
- Должен вернуться, - пообещал он.
- Правда? - вырвалось у меня.
- Никита! - притянул меня к себе капитан первого ранга и заглянул мне в глаза. - Запомни на всю жизнь: коммунист никогда не лжет, всегда должен говорить правду. Даже если правда горька, как полынь… Твои отец - отважный и смелый человек. Он бывал и не в таких переделках и всегда возвращался… рано или поздно.
- А как же дядя Серго? Они ведь всюду ходили вместе?
- Тебе кто сказал?
- Его отец, художник. Вы знаете, Шалва Христофорович даже ослеп, когда узнал, что Серго…
Резко отстранив меня, капитан первого ранга встал:
- О чем ты говоришь?
- Мы с мамой встретили того врача, который лечит художника. Он сказал, что Шалва Христофорович получил извещение…
- Извещение?..
Капитан первого ранга нажал кнопку. Вбежал широколицый матрос с голубой повязкой на рукаве.
- Начальника штаба ко мне! Вы извините, - обратился капитан первого ранга к композитору, - я попрошу вас зайти ко мне через час.
Композитор поднялся и откозырял.
- Вестовой!
Матрос вернулся.
- Проводите сына капитана третьего ранга Рындина к Живцову.
- Есть!
- Иди, Никита, - сказал капитан первого ранга совсем другим, теплым голосом. - Познакомься с Живцовым, есть у нас тут один герой. Думаю, вы подружитесь.
- Идем, - позвал матрос.
- Найдите начальника клуба, - приказал ему капитан первого ранга, - и передайте: пусть снимет в ленинской каюте газету.
- Есть!
Мы вышли в тускло освещенный проход и завернули в темный закоулок.
Глава седьмая
БЫВАЛЫЙ МОРЯК
Первый раз в жизни я видел мальчика моих лет - настоящего матроса. Он сидел на койке в такой тесной каюте, что казалось в ней двоим разойтись невозможно. На синей фланелевке алел орден Красной Звезды и поблескивали две медали. Лицо мальчика было все в мелких веснушках. У него были огненно-рыжие волосы, оттопыренные уши и лихо сдвинутая набекрень бескозырка. Брюки были заправлены в такие большие сапоги, что, казалось, мальчик сам по себе, а ноги сами по себе или принадлежат другому. Он уставился на меня.
- Вот так штука… - протянул он. - Ты откуда свалился?
- Мне оказали, я буду с тобой жить.
- Добро! - показал он на верхнюю койку. - Ты что, от родителей сбежал?
- Почему? Я от родителей не бегал.
- Правду говоришь?
- А зачем мне врать?
- Дай честное морское.
- Но ведь я не моряк.
- Оно и видно… - протянул мальчик, критически меня разглядывая. - Не воевал?
- Нет.
- Ну, садись, - предложил он снисходительно. - Куришь?
- Не курю.
Он презрительно свистнул, оторвал клочок газеты, достал из кармана кисет с табаком, скрутил цыгарку с палец толщиной, чиркнул о подошву сапога спичкой.
- Ты что, вырасти хочешь?
Я сел рядом с ним на койку.
- За что ты получил орден? - спросил я.
- Мы высаживали десант и на обратном пути попали в "вилку". Командира ранило, ранило и Фокия Павловича, боцмана. Ну, я встал на место командира и рулил. Доставил катер в базу.
- И командир жив?
- Живой. Усыновитель мой, Виталий Дмитриевич Русьев. Учиться гонит. Только я не хочу.
- Почему?
- Не желаю, да и все тут. Я воевать хочу, а он меня тянет в Нахимовское.
- Что это за Нахимовское?
- Ничего-то ты, я вижу, не знаешь! Училище открывают. Наберут туда нашего брата, начнут драить. Усыновитель говорит: "Учись хорошо - станешь офицером". А я не хочу в училище. Книжки и тут читать можно. - Он показал томик "Морских рассказов" Станюковича. - Тебя как зовут?
- Никитой.
- А я - Фрол Живцов.
Он придавил сапогом цыгарку и зашвырнул под койку. Потом приподнял подушку. Под подушкой лежал автомат.
- Трофейный, - сказал Фрол. - Да ты не дрейфь, он сам не стреляет, - успокоил он меня. - Ты травить умеешь?
- Что, что?
- Ну, рассказывать небылицы.
- Нет, не умею.
- Значит, тебе - грош цена.
В дверь постучали.
- Прошу в кают-компанию, - позвал вестовой.
- Идем, - предложил я Фролу.
- Мое место в кубрике, - буркнул он. - Иди уж, рубай с начальством.
- Язык бы свой приунял, Живцов, - сказал матрос.
- А я что? Я ничего, - пробурчал Фрол и отвернулся к иллюминатору, за которым в камышах шумел дождь.