Двух детей верхом на санках. Нет. Правильнее сказать - на салазках.
Слона, несущего на спине раджу…
А пока - серая крупа, холодно, ветер, темно за окном.
И в доме темно.
У Гуль просто кашель. Это не больно. Но она начинает стонать во сне и открывает глаза, и я вижу, что ей плохо.
Случилось что-то еще.
Плохое.
У моей Гуль болит живот. Гуль плачет.
Она держится за живот, и лицо ее - как белесо-серый снег за окном.
Телефон лежит на столе.
- Гуль, - пытаюсь я докричаться сквозь ее плач, - Гуль, позвони Мире! Мира придет. Она поможет. Она знает, как быть!
Но глаза у Гуль пустые и мутные. Она мечется по кровати. На лбу у нее капли пота, и волосы прилипли к вискам. Я в отчаянии. Я не могу спасти Гуль. Гуль не слышит меня. Ей становится хуже с каждой минутой. Кажется, я кричу очень громко. И тот, кто появляется на мой крик, сразу все понимает.
- Аристарх. Я совсем о вас забыла.
- Плохо дело. Кажется, у девочки аппендицит.
- Что такое аппендицит?
- Вам не понять. Лялька. Для людей это очень опасно.
- Аристарх, вы же почти как человек. Позвоните Мире. Скорее позвоните Мире. Телефон на столе.
Аристарх в отчаянии заламывает руки:
- Да не могу я звонить! Городской телефон не работает. А сотовый… Не умею я пользоваться этими современными штуками. Не слушаются они меня.
- Почему?! Я не могу набрать номер, потому что я из фетра и шелка. И люди все равно меня не слышат. А у вас что за причина?
- Наверное, другой век, Лялька. Просто другой век.
И тогда я понимаю, что делать.
До Мириной парикмахерской десять минут ходу.
Я была там с Гуль.
Аристарх должен пойти туда.
- …пойти туда!
В карих глазах паника:
- Я не отходил от дома дальше чем до края забора уже много десятков лет! И на улице зима… Да, на улице зима, а у Аристарха тоненький сюртучок.
- Там зима. Там холодно, там снег с дождем, там страшно. Там много машин. И много людей. Но Гуль плохо.
- Я пойду! Объясняйте дорогу.
Аристарх потрясен моим торопливым рассказом:
- Послушайте, там же раньше был двухэтажный дом с арками, на углу булочная! Всегда была булочная, много лет! И кованые балкончики на втором этаже. В 1915 году на балкончике над булочной сидела белая собачка и облаивала прохожих.
- Некогда ностальгировать, Аристарх! Была булочная, а теперь торговый центр, такой огромный стеклянный куб. Вам надо подняться на третий этаж и повернуть налево.
Аристарх поплотнее запахивает полы сюртучка. И вот его уже нет. Я слышу, как хлопает входная дверь. Гуль стонет. Я шепчу ей:
- Гуль, маленькая моя, сейчас, сейчас, все будет хорошо, потерпи, Гуль!
И еще тысячу каких-то слов я шепчу моей бедной Гуль.
Проходит тысяча секунд. И еще тысяча секунд. И еще.
Секунды кружатся, стучат в стекло ледяной крупой.
Звонит телефон. Но Гуль, кажется, не слышит звонка. Она плачет и мечется по кровати.
И снова бесконечно тянется время. Снег в окно. Стон Гуль. Мой шепот.
А потом опять хлопает дверь.
Вбегает Мира.
И сразу - вихрь. Она прикасается губами ко лбу Гуль. Ставит ей градусник. Звонит в скорую. Отправляет смску Паше. Собирает какие-то бумажки. Кладет в пакет Гулькины тапочки и халат. Все сразу.
Лицо Миры закрыто на все замки. Губы сжаты. Она все время смотрит на часы. Гладит Гуль по плечу. Берет за руку.
Я вижу, как в комнату пробирается Аристарх. И прижимается продрогшей спиной к теплой печи.
И кивает мне.
А Мира его не видит. Она смотрит на беленую стенку печи пустыми глазами. И не видит, что у печи греет иззябшие пальцы маленький домовой.
И тогда я понимаю, как это было.
Я понимаю.
…Испуганный домовой бежит, увязая в мокром снегу, уворачиваясь от сапог и ботинок, шарахаясь от проносящихся мимо машин.
Из-под колес его обдает потоками грязной ледяной воды, в ушах у него шумит, и он несется, почти зажмурившись, прямо по улице до угла, потом направо, потом опять прямо. В двери, которые открываются перед людьми сами, он умудряется прошмыгнуть, пристроившись к чьей-то ноге. Эскалатор с ужасным железным скрежетом ползет вверх. И Аристарх прыгает на движущуюся лестницу, дрожа от холода и страха, но понимая, что времени всего ничего. И еще одна лента эскалатора…
И вот зеркала, и музыка, и жужжание фена, и шелест воды… И Мира, и в руках ее блестят стальные ножницы.
Аристарх дергает Миру за край фартука, вскакивает на тумбочку, топает ногами, прыгает прямо перед ней, стучит кулаком по столу, по зеркалу, зовет Миру…
Но Мира не видит его. И не слышит.
Только по лицу ее вдруг пробегает неясная тень. Она достает телефон и звонит. Потом говорит своей напарнице, что Гуль болеет и девочка дома одна и почему-то не подходит к телефону. И это нехорошо.
Напарница успокаивает Миру: наверное, девочка просто спит. Спит и не слышит.
Аристарх изо всех сил толкает лежащие на краю тумбочки ножницы.
Ножницы с лязганьем грохаются на пол.
Мира испуганно поднимает их. По лицу видно, что ей страшно.
Нет, она должна быстренько сбегать домой. Тут близко. Если все нормально, она сразу вернется.
- Чует мое сердце, что-то там не так, - говорит Мира, надевая куртку и с трудом попадая в рукава.
И вот она уже далеко. Она бежит по улице, все быстрее и быстрее. Ей почему-то кажется, что надо торопиться.
Аристарх не может ее догнать.
Да это уже и не важно.
Он шлепает по лужам. Снег забивается ему за воротник. Он промок до костей. Машины его теперь почти не пугают. Он идет и бормочет, что липы вдоль улицы зачем-то срубили, это плохо. Оштукатуренную ограду больницы на той стороне по-прежнему красят в две краски - голубым и белым, это хорошо. Народу снует туда-сюда много - это нормально. Людей становится на свете больше. А домовых меньше. Так всегда. Из века в век.
Он кашляет и дрожит.
Но вот и крыльцо дома. Дверь. Прихожая. Вот и печка.
И я успеваю сказать Аристарху, что он молодец. Что он герой. Успеваю посоветовать, чтоб он переоделся в сухое. Если есть во что переодеться. А то заболеет.
Больше я ничего не успеваю.
Потому что приезжают врачи - два веселых толстых доктора с мягкими руками. Они мнут Гуль живот, поворачивают ее, а потом говорят: "Госпитализируем, собирайтесь. Все собрано? Молодцом, мамочка!"
Один из них заворачивает Гуль в теплый плед, и Гуль на носилках уносят из дома. А Мира, прежде чем переступить порог, оглядывает комнату еще раз.
И спохватывается.
Берет меня и сует в пакет с вещами. Туда, где халат, и тапочки, и какие-то документы. В пакете тесно, я почти сложена пополам, коленки упираются в нос.
Но я думаю: это правильно. Это хорошо.
Гуль
Теперь у меня в животе зашитая дырка. Мне разрезали живот, а потом зашили иголкой и ниткой. Называется операция аппендицита. Сейчас немного больно. Но не очень.
Так что мы с Лялькой стали немного похожи. Ее ведь тоже шили иголкой и ниткой.
Когда меня привезли в больницу, я все время плакала. И даже плохо помню, как что было. Но доктор, который делал мне операцию, - не тот, который приезжал на скорой помощи, а совсем другой доктор, Владимир Степанович, начал со мной разговаривать. Спросил, первый ли раз я в больнице. И рассказал, что сам он попал в больницу, когда ему было три года.
- Я тогда без мамы лежал. А тебя мама ждет. Хорошо.
На минуточку я вдруг подумала: а что, если это правда и меня на самом деле ждет там, в палате, мама…
Но я же знаю, что докторам надо говорить только правду - иначе они не смогут правильно тебя лечить. Мне рассказывали в школе про одну глупую девочку. Она однажды съела целую пачку таблеток. И ей стало плохо-плохо. Доктор начал ее спрашивать, как было дело. А девочка решила не сознаваться. И тогда доктор начал лечить ее от всего на свете. На всякий случай. И эта девочка лежала в больнице потом сто лет, пока ее от всех на свете болезней не полечили. А когда она из больницы вышла, все ее подружки выросли и состарились, у них были уже внуки и пенсия. А девочка так все и была в третьем классе. Конечно, она потом уже не ела таблеток без спроса.
Так что я сказала доктору правду. Что моя мама умерла. И поэтому она меня нигде не ждет.
Доктор кашлянул под маской и согласился со мной.
Что да, наверное, если так, то мама меня, наверное, не ждет.
По-моему, он не знал, что бы мне еще сказать. Люди вообще очень смущаются, когда я им говорю, что у меня мамы нет. А когда говорю, что нет бабушки, никто не смущается. Потому что бабушек у многих нет, а вот чтоб не было мамы - это редко.
Потом доктор спросил, умею ли я уже считать до ста.
- А когда вы будете мне живот ножом резать? - спросила я. Потому что меня очень интересовал этот вопрос. И еще - не забудут ли они сделать специальный замораживающий укол.
Я в одном мультфильме видела человека-лед. И думала: вот сейчас мне сделают укол, и от места, куда уколют, побегут такие голубые замораживающие иголочки. И я сама стану человек-лед. А льду - ему, конечно, не больно. Только как же тогда они будут резать меня ножом?
Но доктор посмотрел на меня с обидой:
- Что ты все: ножом, ножом… Я тебе кто - разбойник с большой дороги, чтоб маленьких девочек ножом резать? Операции делают скальпелем!
И я сразу поверила. Вы только послушайте, как это звучит! "Скальпель" - сразу ясно, это такой специальный ножик для того, чтоб резать замороженных больных людей.
- Ты меня со своими замороженными людьми совсем заболтала, - сказал доктор. - В общем, так: лежи и считай до ста. Умеешь?
Конечно, умею. Я уже во втором классе.
- Великолепно! - обрадовался доктор. - Считать надо вслух - начнешь, когда мы тебе скомандуем. И прислушивайся к себе: как замерзнет у тебя левая пятка - так, значит, все готово, заморозка сработала и операцию можно начинать.
И я лежала и прислушивалась к себе, но пятка никак не замерзала. Или замерзала?
- Считай, - напомнил доктор.
Я начала считать:
- Один, два, три, четыре…
А потом слышу:
- Открой глаза.
Живот как болел, так и болит. И мне так неудобно: хвалилась, что умею считать до ста, а сама сбилась. И тут мне сообщают, что уже всё. Операция давно закончилась.
- А почему у меня живот как болел, так и болит? - возмутилась я.
- А ты как хотела? - удивилась медсестра.
Понятно - как! Если мне лечат, например, больной зуб, он перестает болеть. Для того и лечат.
Но медсестра мне объяснила:
- У тебя в животе дырка, ее зашили нитками. Конечно, она еще какое-то время поноет, а потом боль пройдет. Скоро пройдет. Потому что аппендикс, который болел у тебя внутри живота, доктор удалил.
Когда я вернулась в свою палату, меня там ждала тетя Мира. И очень радовалась, что я жива и почти здорова. Что меня ей вернули.
Лялька меня тоже там ждала.
Доктор Владимир Степанович сказал, что как только мой живот зарастет окончательно, так меня и отпустят домой.
И начала я выздоравливать и дырку в животе заращивать.
Со мной в палате еще один мальчик Колечка лежал, маленький, пять лет всего. И мама его тоже все время была тут.
Покоя в этой больнице нам никакого не давали. То градусники с утра, то заходят полы помыть, то перевязка, то обед. А то обход.
Как-то вечером медсестра сказала, чтобы завтра мы с утра были готовы к профессорскому обходу. А утром прибегает и кричит:
- Ой, мамочки, что это у вас тут делается! Профессорский обход уже начался, давайте-ка скорей убирайте все с тумбочек, что не положено!
Я сначала подумала, она так причитает - ну, знаете, как люди, когда пугаются, вскрикивают: "Ой, мамочки!", по потом поняла - она так тетю Миру и Колечкину маму называет: "мамочки".
Колечкина мама сразу вскочила и начала хлопотать - убирать с тумбочки вещи.
У них там - как у нас примерно, то же самое. Телефон сотовый лежит, альбом, чтоб рисовать, карандаши, чашка, ложка, книжка… Колечке мама читает сказки про Братца Кролика и Братца Лиса.
А у меня на тумбочке - книжка про цирк, такая толстая, оранжевая. Мы ее только-только читать начали, как этот профессорский обход случился.
Только тетя Мира почему-то ничего с тумбочки убирать не стала.
Колечкина мама как все с крышки смела внутрь и по сумкам распихала, так сразу и увидела, что моя тетя Мира ничего такого не делает.
- А вы почему не убираете вещи?
Тетя Мира засмеялась:
- Зачем их убирать? На тумбочке все чисто, все в порядке. Так что не понимаю, чем наши цветные карандаши, чашка с цыпленком и книжка могут ранить душу профессора.
Но Колечкина мама не сдается:
- Так ведь велели! Так ведь профессор!
- Ну так и что, что профессор? Он ведь нам не генерал, да и мы тут не солдаты!
А я лежу и думаю: медсестра профессора боится, Колечкина мама боится. Только мы с тетей Мирой почему-то не боимся.
Тут двери отворяются и заходит толпа народу. Всю нашу маленькую палату сразу заполнили.
Впереди всех красивая женщина. Лицо у нее старое, а волосы молодые - яркие такие, рыжие-рыжие, как у лисы. Рядом с ней наш врач Владимир Степанович, а сзади еще разные врачи и медсестры. И та медсестра, которая нас профессорским обходом пугала, тоже. Владимир Степанович стал про меня этой красивой женщине рассказывать, а она радовалась, что у меня все хорошо. Потом она мой живот сама хорошенько рассмотрела, спросила, как я себя чувствую, что делаю, и сказала: отлично, скоро пойдешь домой.
И пошла Колечку рассматривать.
А на обратном пути опять около меня остановилась:
- Это кто у тебя? Зайка или медвежонок?
- Это Лялька. Я думаю, что она не медвежонок. И, наверное, не зайка. Но точно не знаю. Никто не знает, только моя бабушка знала.
- Тайна? - улыбнулась женщина.
- Да, - кивнула я. И мне захотелось еще немного с ней поговорить:
- А скоро профессор придет? - спросила я эту рыжую женщину.
- Это какой профессор? - подняла она брови. - Это такой высокий, толстый, с бородой и круглым пузом? В очках?
Я подумала секундочку и решила, что да, наверное, профессор именно такой.
- Его тут все ждут второй день. Ждут и боятся. А он не приходит почему-то.
- Боятся, говоришь? - хмыкнула рыжая женщина. - Ну да, понимаю. Я его тоже боюсь. Бородища такая, очки - как тут не испугаться?
А сама вокруг посмотрела. Наверное, ей неудобно, что она в такой толпе одна боится. Только я-то точно знаю, что медсестра тоже трусит.
- Не бойся, детка, сегодня он уже не придет. И завтра не придет. А там, глядишь, тебя и выпишут. И пойдете вы с мамой домой.
Ей я почему-то не стала рассказывать, что у меня нет мамы.
Потом все ушли.
И тогда я тете Мире говорю:
- Жаль все-таки, что профессор не пришел. А ты его совсем-совсем не боишься?
- Совсем-совсем, - улыбнулась тетя Мира.
Тетя Мира гораздо красивее Колечкиной мамы. И смелее. И читает вслух интереснее: Колечкина мама бубнит все на одной ноте, ничего не разберешь, а тетя Мира читает так, как будто это радиоспектакль, только музыки не хватает.
И еще я тетю Миру теперь называю на "ты".
Сперва так нечаянно получилось, само.
А потом я с Пашей посоветовалась, когда он приходил нас навещать, и Паша сказал, что когда люди познаются в беде, они сближаются, и тогда можно без церемоний.
Как люди познаются и что такое церемонии, я не совсем поняла, но Паша добавил, что мы с тетей Мирой прошли вместе через смертельный риск и все закончилось хорошо - никто никого не подвел. И поэтому пусть будет на "ты".
Павел
Настоящей почтой я, кажется, и пользоваться-то не умею. Мне ни разу в жизни не приходило бумажное письмо, только мейлы.
Я сунулся однажды разбирать мамины бумаги и наткнулся на письма, которые она получила, когда еще в школе училась.
Странно, мама никогда не отличалась сентиментальностью, а туг дурацкис пожелтевшие конвертики с космонавтами и сиренью, внутри листки из тетрадок, шариковой ручкой исписанные…
Девчонки есть девчонки - ничего содержательного, конечно, в этих письмах нет, ерунда одна. Полстранички крупным почерком: как учишься, я учусь хорошо, ездили с мамой и папой на дачу, что еще писать, не знаю, напиши мне скорей длинное письмо, жду ответа, как соловей лета… И куча ошибок. Авторы разные - какая-то Таня, какая-то Ириша, а вот соловей и лето у всех в конце письма непременно. Картиночки какие-то, ребусы переписаны, загадки, лишь бы страницу занять.
И вот смешно - сами толком ничего написать не могут, а недуг в ответ длинного послания. Хотя, конечно, письма получать приятно. Да и что за развлечения у них тогда были? Со скуки загнешься.
Интересно, мама такую же чушь в ответ писала или поумнее? Вот бы прочитать!
Я показал тете Мире дурацкие письма этих маминых одноклассниц, но она посоветовала не особо насмехаться над бедными глупыми маленькими девочками.
- Знаешь, совсем еще недавно мне с высоты сегодняшнего моего возраста казалось, что сама я в детстве была очень умная, а сейчас подростки большей частью какие-то отсталые. Нет, ей-богу, пройдешься по вашей даже школе, послушаешь - ну просто гоблины вокруг какие-то. Полторы извилины в три ряда. А потом я решила перечитать супервозвышенный дневник, который вела лет в четырнадцать, потому как помнилось, что были там прочувствованные размышления о прочитанном, о людях, даже о политике… "Былое и думы", не меньше! Ох, лучше было не портить себе сладкие воспоминания! Наивная девочка, примитивная до крайности, с важным видом изрекающая всякие благоглупости. Еще и с ошибками. Орфографическими. "Не" с глаголами слитно, например.
- Это ты, теть Мир, к чему? К тому, что я сам дурак? Ну дурак, я не обижаюсь!
- Да нет, ты, может, Паш, и не дурак и сильно еще поумнеешь с годами. А девочки эти сейчас все выросли и стали…
- …достойными членами нашего общества, труженицами и матерями семейств, - подхватил я.
- Ну и к чему эти яркие иронические ноты, мудрый отрок?
- А к тому эти яркие иронические ноты, что выросли, небось, из этих тупеньких девочек тупенькие тетки, которые сидят в конторах и разгадывают сканворды. Да гороскопы еще читают. И ничего им больше не надо и не интересно.
Тетя Мира посмотрела на меня и вздохнула:
- Вот откуда у тебя такой снобизм, Паша?.. По десятилетней девочке нельзя сказать, что из нее вырастет. И, кстати, зря я тебе тогда полезла показывать свой диплом. Поддалась на провокацию, тоже начала прыгать, махать флагом, что я, видишь, документ имею и заслуживаю того, чтоб мальчик-семиклассник английской школы не считал меня заведомо тупым быдлом. А не надо было показывать. Вот жил бы ты и мучался: ах, как же это так, я такой тонкий, а приходится жить с таким безграмотным простонародьем! - Бросила конверт, который крутила в руках, и ушла, сердито хлопнув дверью.