Но я, слава богу, уже немного научился разбираться в особенностях тети-Мириного характера. Вспыхивает она всегда практически моментально: только что улыбалась - и вдруг ты ей уже идейный враг: "Да как же можно такое говорить, не краснея! Тебе не стыдно?"
Сейчас-то я на самом деле покраснел. Честное слово, не по себе стало. Дались мне эти тетки. И с наездами на тети-Мирину профессию я, конечно, глупо поступил.
Получилось, раз диплом, то другое дело?
Ладно, надо идти мириться.
Мириться с ней нетрудно, потому как тетя Мира не только вспыльчивая, но и отходчивая. Скажет: "Нет, ну правда?", посмотрит на меня непреклонно и тут же сама начинает смеяться.
Вообще с ней хорошо. Интересно и разговаривать легко. Нет, я не к тому, что не хотел бы вернуть нашу жизнь на год назад, но вот именно сейчас все могло бы быть куда хуже.
Кстати, тетя Мира мне посоветовала без особой нужды в мамины бумаги не лазить.
- Ты, конечно, большой, но еще не совсем взрослый, а мало ли что там вывалится на тебя, на неокрепший ум. У взрослых жизнь сложная и разнообразная. И не всегда "правильная". Станешь постарше, вернешься к маминому архиву.
На том и порешили.
И письма я обратно в ящик маминого стола положил.
А на днях мне самому пришло настоящее письмо.
От Киры.
Я, когда это понял, занервничал. Ну что она может мне написать? Мы ежедневно здороваемся. И она не виновата, что все так получилось. И нет, я не обиделся, ну правда, Кира, я не обиделся.
Я крутил письмо в руках и думал, что, пожалуй, тоже теперь заведу себе архив. Бумажный. Положу туда это письмо. Потом мои дети будут его доставать и читать, что там написано.
Кира своим твердым и мелким почерком писала мне:
Я сначала хотела сунуть в письмо какую-нибудь многозначительную длинную цитату про жизнь и судьбу. Чтобы ничего не сказать, но чтобы можно было понимать и так, и этак. Трудолюбиво перелистала всю Бронте, всего Честертона. Ничего не нашла.
Потом я написала девять вариантов этого письма.
Все не годились.
Наверное, надо пойти простым путем.
Паша!
Я очень огорчена, что мы перестали общаться.
Я не хотела тебя ничем обидеть.
Но если чем-то обидела, я не нарочно.
Я много еще могу сказать, но лучше это сделать в реальном разговоре.
Если он будет.
Я хочу, чтобы все стало как раньше.
Простым путем Кира пошла, как умела. Простое письмо просто написано просто по-английски. Кто-то скажет - понты, я буду считать - чтобы братишки-сестренки случайно не прочитали.
Все равно это первое бумажное письмо в моей жизни. И вообще-то любовное. Хотя и без сердечек, пронзенных стрелами. Ну и пусть в каждой строчке - я, я, я… Все равно я рад.
Нет, я не хочу ничего обсуждать, я хочу просто пойти с ней в кафе после уроков и посидеть там, как раньше. Только завтра. Сегодня Мира работает в первую смену, а Гуль болеет, и мне не хочется оставлять ее надолго одну.
Я не сказал про это Кире, сослался на то, что к нам придут газовщики - смотреть, как можно подключить газ. Ведь у половины улицы газ есть, труба мимо ворот проложена, а мама и бабушка газ почему-то не подключали.
Это вранье, газовщики приходили вчера. Но ведь скажи я правду, опять бы услышал от Киры, что слишком нянчусь с сестрой и мало думаю о своих интересах.
Но врать ничего не пришлось, потому что аппендицит - это не кашель и сопли, это опасно, очень. У Гуль аппендицит, Мира случайно домой зашла и успела скорую вызвать.
- Представляешь, врачи сказали, что еще немного и мог бы начаться перитонит, - шептала Мира в трубку.
- Сейчас-то она как?
- Сейчас ее оперируют, я сразу позвоню, как операция закончится. Паш, Мишку там успокой. А то он не знает ничего. И покорми его. И уроки чтобы… Ну неважно.
- Не дергайся, все будет в порядке, и покормлю, и уроки сделает.
- Ой, а я тебя с какого урока сорвала?
- Брось! Тебе больше думать не о чем?
День у нас прошел тихо, мы с Мишкой сидели по своим углам - я его не трогал, он меня тоже. Потом мы проголодались.
За ужином я налил Мишке щей, а сметану велел из холодильника самому достать. Я ему не официантка. Сам рядом сел, книжку перед собой поставил, читал за едой - зачем время терять.
Мишка горбился над тарелкой, хмурый такой, носом шмыгал, ложкой по дну стучал и, когда суп глотал, так чавкал и втягивал в себя жижу, что я дергался.
Стук, бряк, шмыг…
Вот чувствую - раздражает он меня.
- Ешь потише, - сказал я.
- Отстань, - огрызнулся Мишка.
И, кажется, еще громче начал суп в себя засасывать.
- Хватит чавкать, ты не свинья над ботвиньей, - повторил я очень спокойным голосом.
- Тебе что, мешает?
- Мешает.
- А мне твоя книжка мешает. Ты не… не дятел в библиотеке! Надо есть, а не читать.
Мы ложки на стол положили и уставились друг на друга.
И вижу я - Мишка меня боится. Во-первых, я старше. Во-вторых, мамы-то дома нет. В больнице его мама, с Гуль.
Мишка струсил, но глаз не отвел. А потом протянул руку и закрыл мою книгу. Надо же, какой наглый.
Я книгу снова открыл.
- Ну, - говорю, - рискни, закрой еще раз.
Мишка сидел-сидел, дышал-дышал как паровоз, а потом вскочил и пулей в свою комнату кинулся. И щи не доел. Вольному воля, хочет сидеть голодным - пожалуйста.
И тут раздался звонок на мой сотовый. Мира позвонила. И сказала, что все хорошо. Что Гуль вот - лежит и передает привет. И дала Гуль трубку, в которую сестра слабеньким голоском сказала: "Пашечка, я живая, не скучай!"
Ну и все. Отбой тревоги. Мира сегодня будет ночевать в больнице, с Гулькой, я ее заверил, что у нас все нормально. А что - в самом деле нормально, не подрались же мы. Мира хотела еще с Мишкой поговорить - он на днях сотовый свой посеял, так что ему самому она позвонить не могла, но я почему-то наврал, что сейчас не дома - за хлебом иду. Вернусь, мол, через полчаса - перезвони нам. А лучше перед сном.
Врать я не люблю, так что глянул в запасы и решил, что хлеба и впрямь не мешает купить. Крикнул в сторону Мишкиной двери, что я в магазин, и потопал.
Можно было купить буханку в ларьке на перекрестке, но мне хотелось побродить подольше, так что направился я в супермаркет. И там просто слонялся по рядам, глазел на товары, пока на меня не начала коситься охрана. Тогда я быстро кинул в тележку хлеб и молоко и пошел к витрине с журналами. А тут уже можно зависнуть надолго, пока все интересное не перелистал - к кассам не двинулся.
Домой шел тоже нога за ногу.
Еще на крыльце мне почудилось, что из дома доносится какая-то музыка. Мишка телевизор смотрит, наверное. Мешать ему не хотелось, так что я зашел тихо, стараясь особо не греметь дверью.
Но музыка доносилась из бабушкиной комнаты - а там телевизора не было. Там стояло старенькое пианино. Старенькое, но вполне рабочее: когда Гуль начала учиться музыке, пианино настроили, подлатали.
На пианино играл Мишка. Сидел и играл, как настоящий музыкант, что-то тихое и грустное. И нот перед ним не было!
Мишка хорошо играл.
Потом у меня под ногой скрипнула половица. У бабушки в комнате самые скрипучие половицы. Мишка подскочил, крышку захлопнул, на меня обернулся. Лицо перепуганное, как будто я его не за игрой на пианино, а за поджогом дома застукал.
И вдруг я вижу, что глаза у Мишки красные.
- Чего ревешь-то? - спрашиваю.
Сейчас ответит: "Я не реву".
А он мне говорит:
- Ничего. Из-за Гуль переживаю. И по маме скучаю.
И вижу - ляпнул он и сообразил, какую глупость сказал.
То есть я-то понимаю, что он имеет право скучать по маме. Во-первых, он маленький еще. Во-вторых, я же, скотина, не дал ему с Мирой поговорить, он даже и не знает, как там дела. Но сам Мишка явно думает, что сморозил страшную бестактность. Потому что у меня мамы вообще нет, а он, представьте себе, по своей к вечеру скучать начинает.
Ну и скучает. Имеет право вообще-то.
Вон, он за мою сестру переживает. А кто она ему? Никто. Просто подружка.
Так что я быстро сказал, что там, в больнице, все нормально.
Мишка кивнул. И мы опять уставились друг на друга, как идиоты.
Потом Мишка буркнул:
- Если тебе опять мешают звуки, которые я издаю, то извини.
А руки в кулаки зажал.
Упрямый осел, да и только.
Но я чувствую - злость у меня совсем прошла.
Да, не любит меня Мишка, так ведь и я его не очень-то. Я хотел в своем доме жить - он в своем хотел. Может быть, он до сих пор по своей квартире скучает и злится, что из-за нас чуть не все в жизни поменять пришлось. Маленьких особо не спрашивают, им приходится идти туда, куда взрослые ведут. На Миру он наезжать не может, вот и психует. И тут я вдруг сообразил: а Мишка музыкой-то сейчас не занимается! Раньше он к Гулькиной частной учительнице ходил, в том году вроде бы в студию при ДК Маяковского, а теперь там который уже месяц капремонт во всем здании.
Я ему это и сказал: что он классно играет и жалко, что музыку бросил.
Мишка плечами пожал так по-взрослому и говорит:
- Я бы не бросил, но студия пока не работает. Можно было пойти в музыкалку, только самая близкая от нас - это пять остановок на троллейбусе, а потом проспект переходить. Маме водить меня некогда, а одного отпускать она боится.
- Слушай, а ведь у вас дома даже пианино вроде не было?
- Не было. Мы три месяца в прокате брали, а потом мама с соседкой договорилась, соседка - совсем глухая старуха, а инструмент у нее хороший. Мы с мамой даже хотели пианино у нее взять и к нам, значит, перекатить - тоже как будто напрокат. Но соседка не согласилась. Сказала: мне скучно, а тут хоть я и мало чего слышу, но все-таки живой человек заходит, играет…
Вот еще проблема - пять остановок на троллейбусе.
- Да буду я тебя возить в эту твою музыкалку, делов-то, - сказал я.
А Мишка - просто железный дровосек какой-то. Если и удивился, то виду не показал. Только уточнил деловито:
- Два раза в неделю. Пять остановок - до Белинского.
- А если тебя туда не возьмут посреди учебного года?
- Ну, не возьмут - так не возьмут…
- Мишка, - говорю, - хочешь, я тебе картинки покажу?
Он плечами пожал. Давай, мол, твои картинки, посмотрим.
Не сильно разговорчивый парень. Может, когда мне казалось, что он на меня дуется, дело было просто в том, что он разговаривать не любит?
Я свою последнюю папку достал - у меня там листов восемь было изрисовано - и на полу работы разложил.
И что-то даже разволновался. Как на вернисаже. Хочется, чтоб ему понравилось.
Мишка молча уселся на корточки, потом на коленки переместился и так, на коленках, пополз вокруг моих листов. Долго ползал. Я даже не выдержал, сказал ему, что он одну работу вверх ногами смотрит. А Мишка только отмахнулся: так, говорит, интереснее.
Потом встал и сказал солидно:
- Умеешь. Много такого?
- Полчердака, - отвечаю.
- Потом покажешь?
- Договорились.
Мишка стал вместе со мной листы с пола собирать и вдруг спрашивает:
- Щей там не осталось? А то я не доел, умираю с голоду!
- Может, лучше бутербродов с колбасой, чаю? И я бы с тобой за компанию не отказался.
Мишка на бутерброды согласился, но продолжал настаивать на щах! Первый раз в жизни вижу человека, ну, то есть не взрослого человека, который по собственному желанию ест вареную капусту. Я бы такое чудище в цирке показывал.
Только он ложку ко рту поднес и остановился:
- Я что, правда ужасно чавкаю?
- Как бегемот с аденоидами, - отвечаю.
- Понимаешь, мне так вкуснее.
- Понимаю, - говорю.
- А тебя сильно раздражает?
Я плечами пожал. Конечно, не самая светская привычка так с супом расправляться, но желание стукнуть Мишку ложкой по лбу у меня уже прошло.
- Постараюсь потише, - деловито сказал Мишка. И занялся щами. Потише у него не получилось, так что я за звуками его позднего ужина чуть Мирин звонок не пропустил.
А когда Мишка трубку у меня выхватил, он тут же и сообщил Мире, что Паша будет его в музыкалку водить. Можно подумать, у Миры есть силы его музыкальные планы выслушивать. Небось сказала ему: "Потом-потом, дома поговорим".
Тем более что она завтра уже домой зайдет, вещи взять и еды приготовить. Гуль уже можно на пару часов одну оставить.
Лялька
Мы дома.
Гуль жива и здорова.
Дома тепло.
На улице совсем зима.
И скоро Новый год.
Люди готовят подарки - втайне друг от друга.
Они положат их под елку, потом будут разворачивать и удивляться.
Но я-то знаю их секреты.
Мишка дарит маме шерстяные носки. Представляете, он связал их в кружке рукоделия! Странный мальчик - умеет вязать. Гуль он дарит купленные на карманные деньги стеклянные бусы, а Паше - акварельные краски. Такие подарки - потому как Мишка переживает, что в доме холодные полы и у мамы мерзнут ноги. И считает, что Гуль красивая и ей пойдут красные бусы. И хочет, чтобы Паша рисовал не только черно-белые картинки, но и цветные.
Гуль дарит Мире свалянного из войлока ангела, Паше - диск с английским словарем, а Мишке - дорожные шахматы. Она хочет, чтобы ангел стоял у Миры на работе у зеркала. И очень уважает Пашу за то, что он так хорошо знает английский. А с Мишкой она собирается играть в шахматы - Паша обещал научить.
Паша дарит Мире ее портрет. И очень волнуется, что получилось непохоже: ведь рисовать с натуры он не мог. Мишке он дарит диск "Лучшая фортепианная музыка". А Гуль - сборник сказок. Потому что Паша думает, что в доме должны висеть не только портреты потомков Тирсовых, но и портреты Гуренковых тоже. И Паша любит покой и порядок: ему приятно представлять, как малыши будут читать сказки, слушая хорошую музыку.
Мира дарит Паше папку, в которой она начала собирать Тирсовский архив. Она нашла фотографию Тирсова в сборнике, посвященном истории университета, отсканировала ее и напечатала. Тирсов - серьезный, в очках и с бородкой. Паша наверняка будет всматриваться - что в нем от прадеда. В папке есть еще библиография тирсовских статей, которые Паша сможет прочитать в университетской библиотеке. Ну и еще она дарит Паше теплый свитер. Мишка получит от нее конструктор, а Гуль - игрушечный, но вполне работающий микроскоп. Розового цвета в розовом чемоданчике. Мира долго разведывала у Мишки, чего хочет Гуль, а у Гуль - какой именно набор нравится Мишке. Надеется, что поняла все правильно.
К Мире пришла подруга, и Мира рассказывает ей, что дети найдут под елкой еще два подарка. Из Турции прилетела огромная кукла, а из Красноярска… из Красноярска пригнел перевод. "Купите моему сыну что посчитаете нужным", - написал Алексашин.
- Я купила Паше от отца большую коробку пастели, - говорит Мира подруге.
Подруге, кажется, охота внушить Мире, что та совершила подвиг, а заодно и выпытать у нее: ну как, тяжело? очень тяжело?
Но Мира режет шарлотку и говорит совсем про другое.
- Вот ни тот, ни другой папочка не понимает, что эти двое - семья. Каждый видит только своего ребенка. Хотя… правильно, конечно.
- Ой, ну ты все же героиня! - удается наконец подруге вставить давно приготовленную реплику. - Трудно, да?
- Я тебя умоляю! - Мира со звоном бросает на стол нож. - Я тебя умоляю, какой, к черту, героизм? У меня что, был выбор?
- Ну как? - теряется подруга. - Ты же могла их не брать?
- И как не брать? Или одну взять, а Пашку там оставить, да?
- Ты, конечно, их любишь, да?
Мира смотрит на подругу непонятным взглядом.
- Видишь, дело в чем… Хорошие они ребята, да. Только я тут - все время как в гостях. И дети у меня - вот будто пришли в гости приятели Мишкины. Но гости как? Погостили и ушли. А тут знаешь - не уйдут, надо привыкать. Я знаю, что мы все привыкнем. И уже легче стало. А все равно и им, и мне хочется своей семьей побыть. Вез чужих.
- Они тебе чужие? Я думала, они тебя мамой зовут…
- Опомнись. Их мама умерла - полгода еще не прошло. Какая я им мама-то?
- А как же тогда? - растерянно хлопает глазами подруга.
- А так. Просто жизнь. Думать потом. Сейчас вот: пироги печь, пуговицы пришивать, на родительские собрания ходить. Ах да, еще топить печку и расчищать снег. Некогда, просто некогда сидеть и раздумывать о тонкостях трепещущей души. Ты ешь, ешь шарлотку.
Мне кажется. Мира и Шура нашли бы общий язык. Шура тоже говорила, что думала.
Павел
Лыжня петляет между берез по краю оврага. Кира несется вперед, только палки мелькают, я стараюсь не отставать, но мне скучно. Кира любит кататься на лыжах, а я не понимаю, что за интерес бежать друг за другом, глядя в затылок, когда даже поговорить невозможно.
Только я не могу сказать этого Кире. Почему-то все время получается так, что я ей вру. Вот и сейчас - не скажу, что устал, что надоело, что предпочел бы повернуть домой.
Лыжи сами угадывают мои желания. Съезжая с небольшого пригорка, я как-то неудачно поворачиваю, меня встряхивает на кочке, и я валюсь в снег. Крепление сломано.
До Киры не докричаться - ее уже и не видно.
Я лежу на спине и отдыхаю. С серого неба летят мне в лицо крупные хлопья снега, и кажется, что так можно лежать долго. В тишине.
Слышен скрип лыж - надо мной появляется Кира.
Нет, Кир, я не вывихнул ногу. Просто сломал крепление. Как возвращаться? Не знаю. Не знаю я, Кира, как возвращаться! Шаг шагнешь с лыжни - и целина. Вставать и идти? Я не хочу вставать и идти - хочу просто лежать и смотреть, как падает снег. Нет, Кир, я не псих. Тогда ты уходишь? Уходи. Хорошо ли я подумал? Нет, Кир, я плохо подумал. Я вообще не хочу сейчас ни о чем думать. Да, да, Кира, пока.
Может быть, Кира права. Нормальный человек не будет лежать в снегу, в километре от человеческого жилья, на краю оврага, и смотреть, как опускаются сумерки.
Значит, я ненормальный человек. Только даже ненормальные люди через какое-то время замерзают.
Я встаю, собираю лыжи и палки.
Что теперь делать? До парковой аллеи, где утоптанный снег, полчаса идти вдоль лыжни, проваливаясь в снежную целину.
Если напрямик через овраг, те же полчаса - и я выйду на зады пашей улицы. Так же, по снегу.
И буду дома.
Вниз в овраг я скатываюсь, увлекая за собой маленькую смежную лавину. А потом начинаю ползти вверх и вперед.
Полчаса прошло, но я все еще далеко от своего забора. Я уже было согрелся и снова замерз - ноги в ботинках заледенели, снег набился куда только можно. На другой стороне оврага нет даже проложенной лыжни, и снег там почему-то еще глубже, чем в парке.
Я просто иду и иду, таща с собой не нужные мне лыжи. Снегопад не прекращается, становится совсем темно.
И наконец я вижу старую грушу, навалившуюся на сломанный штакетник, засыпанные снегом кусты и свой дом. Окна бабушкиной комнаты светятся, отбрасывая на снег теплый свет.
Я прохожу последние несколько метров, бросаю лыжи на террасе.