Она, слегка выгнув шею и отклонив голову назад, глядела прямо ему в глаза, словно говоря: "Я в твоих руках. Делай со мной все, что пожелаешь. Куда бы ты ни пошел, я последую за тобой. Твой путь - это мой путь".
- Ты счастлива, Джулия?
- А разве по моему лицу этого не видно?
- Ты больше не жалеешь, что приехала в Новый Орлеан?
- А разве для меня теперь могут существовать другие города? - пылко спросила она.
Снова и снова круг за кругом; наедине друг с другом, несмотря на то, что кругом шуршали юбки и кружились другие пары.
- Наша совместная жизнь будет такой же, как этот вальс, Джулия. Такой же плавной, гладкой и гармоничной. Ни одного неверного движения, ни одной фальшивой ноты. Мы всегда будем так же близки, как сейчас. Едины и душой, и телом.
- Жизнь как вальс, - восторженно прошептала она. - Бесконечный крылатый вальс. Вальс любви и света в пене белоснежных кружев.
Она зажмурилась, словно в экстазе.
- Вот здесь боковая дверь. И никто на нас не смотрит.
Они резко затормозили, поднявшись на носки, как это делают фигуристы. Разделившись, они поглядели в сторону покинутого праздничного стола, наполовину заслоненного от них танцующими парами. Затем он, ведя ее перед собой, обошел пальмы, бронзовую статую нимфы, витые колонны и свернул из обеденного зала в подсобные помещения, где благоухали ароматы ресторанной кухни и совсем близко раздавались голоса. Она хихикнула, заметив, как попавшаяся им по дороге кошка удивленно остановилась.
Теперь он пошел впереди и, взяв ее за руку и потянув за собой, поспешными шагами вывел из здания в переулок. Отсюда они наконец вышли на улицу. Подняв руку, он остановил экипаж и через минуту уже сидел рядом с ней, покровительственно положив ей руку на плечо.
- Сент-Луис-стрит, - гордо объявил он. - Я укажу вам, где остановиться.
И под звон колоколов собора Святого Луиса, начавших бить полночь, Луи Дюран и его жена устремились по направлению к своему новому дому.
Глава 6
Пустой дом ждал. Ждал начала своей жизни, которая для дома является жизнью его обитателей. Кто-то, скорее всего тетушка Сара, зажег перед уходом масляные лампы по одной в каждой комнате, и капельки пламени, заключенные в стеклянные абажуры, мигая, рассеивали темноту янтарным свечением.
В воздухе стоял тот же смешанный запах древесной стружки, замазки и красок, приправленный ароматом мастики для пола, но теперь уже не столь явственно ощутимой, так как на дощатый пол были постелены ковры, а окна задрапированы занавесками.
Кто-то принес в гостиную цветы, не дорогие из магазина, а полевые, веселые, пестрые и милые, пышной охапкой нависавшие над вазой с широким горлышком, стоявшей на столе в центре гостиной. Из букета, как иглы из дикобраза, торчали веточки вербы.
Даже часы были заведены и начали отсчет времени, новые часы, привезенные из Франции и стоявшие теперь на камине, с корпусом из цельного куска зеленого оникса, украшенным с обеих сторон бронзовыми розочками и увенчанным бронзовым амуром с крылышками, как у мотылька. Их усердное, сосредоточенное тиканье вносило в холодное молчание дома успокаивающую нотку домашнего уюта.
Все было готово, не хватало только жильцов.
Дом ждал, когда прибудет хозяин с супругой, чтобы вступить во владение.
С улицы раздался приближающийся гулкий звук лошадиных копыт, которые, дважды цокнув по мостовой, остановились. Под тяжестью перемещающегося веса скрипнули оси колес. Извозчик профессионально щелкнул языком, снова застучали копыта, и стук, удаляясь, растворился в ночной тишине.
Затем послышался скрип шагов по мощенной плиткой дорожке и заговорщический шепот, словно одна нога делилась с другой каким-то секретом.
Через минуту повернулся ключ во входной двери.
Дюран с женой стояли на пороге открывшейся двери. Перед ними - янтарный свет масляных ламп, за ними, в рамке дверного проема, - ночное небо и рассыпанные по нему звезды. Они стоят неподвижно, не замечая ни того ни другого, позабыв обо всем, что их окружало. Их лица обращены друг к другу, его руки держат ее за талию, ее ладони у него на плечах.
Все замерло, ничто не шелохнется - ни на звездном небе у них за спиной, ни в доме, в ожидании распахнувшем двери. Одно из тех мгновений, которые никогда не повторяются. Поцелуй на пороге семейной жизни.
Мгновение есть мгновение. Они наконец шевельнулись и выпустили друг друга из объятий. Он нежно произнес:
- Добро пожаловать в ваш новый дом, миссис Дюран. Да принесет он вам столько же счастья, сколько вы приносите в него.
- Спасибо, - прошептала она, на секунду опустив глаза, - и вам пускай тоже.
Он подхватил ее и поднял на руки. Раздался легкий шелест юбок. Двигаясь боком, чтобы не задеть дверной косяк, он переступил через порог и внес ее в дом. Затем снова наклонился и под шуршание кружев поставил на ноги.
Вернувшись к двери, он затворил ее и запер на щеколду.
Она стояла на одном месте и оглядывалась по сторонам, не отрывая ног от пола, а лишь поворачивая корпус, чтобы охватить взглядом все, что находилось в гостиной.
- Нравится? - спросил он.
Она подошла к лампе и повернула маленькое колесико, чтобы увеличить капельку пламени до желтого сталагмита. Потом сделала то же самое со всеми остальными. Казавшиеся в темноте матово-бежевыми стены засверкали ослепительной белизной. Стало вдвойне заметно, что все в доме - совсем новое, нетронутое.
- Нравится? - улыбнулся он, ожидая от нее подтверждения как величайшей награды.
Она, сплетя пальцы, восторженным жестом подняла руки к лицу.
- Ах, Луи, - прошептала она. - Как прекрасно. Лучше и быть не может.
- Все это - твое, - ответил он дрогнувшим голосом, переполненный благодарностью за ее слова.
Она, не разжимая пальцев, переместила руки вправо и, наклонив голову, прижалась к ним щекой. Потом - мимо лица влево, и повторила этот жест.
- Ах, Луи. - Она, казалось, не в силах была вымолвить ничего другого. - Ах, Луи.
Они быстро обошли дом, переходя из одной комнаты в другую, и он показал ей гостиную, столовую и все остальное на первом этаже. И в каждой комнате она лишь выдыхала: "Ах, Луи", а под конец, видимо, совсем потеряла дар речи, и из всех слов осталось только "ах".
Когда они наконец вернулись в прихожую, она с некоторой застенчивостью заметила, что надо бы запереть дом.
- Ты найдешь нашу комнату? - спросил он, когда она направилась к лестнице. - Или мне подняться с тобой?
Прежде чем ответить, она на мгновение целомудренно опустила глаза.
- Мне кажется, я догадаюсь.
Он протянул ей лампу - одну из тех, что поменьше.
- Возьми это на всякий случай. Может, Сара зажгла свет наверху, а может, и нет.
Лучи от горящего стержня лампы, которую она держала на уровне сердца, освещали сверху вниз ее лицо, и такой она казалась ему похожей на мадонну. Словно ожил невыразимо прекрасный образ, сошедший со стен средневекового собора, и предстал перед верующим, вознагражденным за свою преданность. Чудо любви.
Она поднялась на ступеньку. На другую. Будто ангел, с сожалением покидающий грешную землю и обернувшийся, чтобы попрощаться с ней.
Он даже протянул руку ей вслед и повторил в воздухе ее очертания, как будто хотел хоть ненадолго задержать.
- Мы расстаемся ненадолго, - тихо проронил он.
- Ненадолго, - эхом откликнулась она.
После этого она повернулась к нему спиной. Видение рассеялось. Теперь она была просто женщиной в вечернем туалете, поднимавшейся по лестнице.
Вслед за ней по ступенькам плыли волны изысканной ткани, из которой было сшито ее самого великолепного за последнее столетие покроя платье.
Свободной рукой она скользила по перилам.
- Смотри внимательней на обои, - сказал он ей вслед. - Тогда точно догадаешься.
Она вопросительно обернулась, недоуменно глядя на него.
- Как так?
- Я хотел сказать, что ты узнаешь нашу комнату по обоям.
- А-а, - послушно протянула она, но было видно, что она его не совсем поняла.
Поднявшись наверх, она прошла вдоль перил, огораживающих лестничную площадку, постепенно скрываясь из виду, пока, наконец, не исчезли ее плечи, а потом и голова. А вслед за ней пропал из его поля зрения желтый круг света, отбрасываемый на потолок ее лампой.
Сначала он обошел гостиную, а потом все остальные помещения на первом этаже, запирая на защелку те окна, которые еще не были заперты, и проверяя остальные, откидывая при этом занавеси и снова сдвигая их. Лучше не пускать ночной воздух в спящий дом, это всем известно. Затем, одну за другой, он погасил все гостеприимные лампы.
На кухне Сара оставила на блюде гроздь желтого винограда как еще один символ гостеприимства. Мысленно поблагодарив ее за внимательность, он отщипнул одну виноградинку и положил ее в рот, а потом потушил свет и здесь.
Дом погрузился в темноту, и Дюран медленно двинулся к лестнице. Эта темнота была ему уже знакома, несмотря на то, что он еще и получаса не пробыл в доме. Темнота родного дома всегда привычна и не пугает.
На верхнем этаже он в такой же темноте пробрался к двери их спальни, которую нашел по тугой ниточке света, натянутой через порог.
Он остановился и минуту стоял на месте.
Затем постучал, в шутку притворяясь, что хочет соблюсти все формальности.
Она, должно быть, по одному тембру стука уловила его настроение. И отозвалась на него игривой ноткой в голосе.
- Кто стучит? - с насмешливой серьезностью осведомилась она.
- Твой муж.
- Вот как? И что он говорит?
- "Можно войти?"
- Скажите ему, что можно.
- Кто это меня зовет?
Он едва расслышал ответ, но тихий голос проник в самое его сердце.
- Твоя жена.
Глава 7
Возвратившись домой из конторы - это было примерно неделю спустя, самое большое - десять дней, он, не обнаружив ее ни в одном помещении на первом этаже, поспешил подняться наверх, чтобы сообщить о своем прибытии. Он приглушал шаги, желая преподнести ей сюрприз, неожиданно подойти сзади, закрыть ей глаза, чтобы ей пришлось отгадывать, кто это. Хотя как она могла ошибиться, кто же еще это мог быть? Но возвращение домой все еще несло в себе неповторимую новизну и должно было происходить с подобным антуражем, который, хоть и повторялся ежедневно, всякий раз нес в себе восхитительное предвкушение их первой встречи.
Дверь их комнаты была открыта, и она сидела спиной ко входу на стуле с полукруглой спинкой, так что видна была только ее голова. Он на мгновение задержался на пороге, не обнаруживая своего присутствия, лаская ее взглядом. У него на глазах ее рука неторопливо перелистнула страницу занимавшей ее внимание книги.
Он двинулся к ней с намерением, склонившись над спинкой стула, неожиданно прикоснуться губами к ее головке, блестящей в лучах заходящего солнца медной позолотой. Но, когда он приблизился к ней и ее фигура, постепенно увеличиваясь, открылась его взгляду, он увидел нечто такое, что снова заставило его в замешательстве остановиться.
Теперь он изменил свое намерение. Не скрываясь больше, он описал широкую дугу вокруг стула так, чтобы подойти к нему со стороны, и, когда он наконец остановился, на лице его можно было различить болезненно-озадаченное выражение.
Заметив его, она вскинула голову и, удовлетворенно хмыкнув, закрыла книгу.
- Это ты, дорогой? Я не слышала, как ты вошел.
- Джулия, - произнес он тоном, выражавшим абсолютное непонимание.
- Что такое?
Он прочертил рукой по воздуху, обрисовывая этим жестом ее позу, но она все равно не поняла. Ему пришлось выразить свою мысль словами:
- Посмотри, как ты сидишь…
Она сидела, положив ногу на ногу, как это делают только мужчины. Одно колено бесстыдно возвышалось над другим, голень была откровенно выставлена напоказ, а висевшая в воздухе ступня даже немного раскачивалась, хотя теперь она ее остановила.
Эта развязная поза была прикрыта юбкой, но сквозь темную ткань все равно отчетливо вырисовывались очертания скрещенных ног.
Привыкшим к принятым впоследствии стандартам поведения не понять ужасающей вульгарности позы, в которой застал Джулию ее муж, но в те времена по существующим нормам это считалось недопустимым. Сидящая таким образом дама в любом месте привлекла бы к себе негодующие взгляды, а потом, возможно, ее подвергли бы остракизму и попросили бы немедленно удалиться. Ни одна женщина, даже самая легкомысленная, не могла себе позволить сидеть иначе, как сдвинув колени и поставив ноги всей ступней на пол; допускалось лишь, для пущей грациозности, немного сдвинуть одну ногу назад. Аморальность заключается здесь не в самой природе подобного поступка, а в попрании общепризнанных устоев. Таким образом, незначительное изменение позы может оказаться более шокирующим в эпоху четко предписываемых законов поведения, чем гораздо более серьезное прегрешение во времена более либеральных нравов. Наши современники сочтут подобную строгость не более чем смехотворным предрассудком. Каковым она тогда не являлась.
Дюран был не большим ханжой, чем любой его ближний, но тут он увидел такое, чего никогда не позволяли себе в его присутствии другие женщины. Даже "юные дамы" из "Академии" мадам Рашель, куда он иногда заглядывал, будучи холостяком. А тут - его собственная жена под крышей его собственного дома.
- Ты и при других так сидишь? - неловко осведомился он.
Осторожно, словно крадучись, провинившееся колено соскользнуло вниз и присоединилось к своей паре. И как будто почти ничего и не изменилось - она теперь сидела в той же позе, в какой сидят все дамы. Даже в присутствии только своих мужей, даже когда они совсем одни.
- Нет! - в ужасе воскликнула она, целомудренно складывая ладони. - Конечно нет. Как можно? Я… я была одна в комнате, и я даже не заметила, как это произошло.
- Но подумай, что, если ты вдруг не заметишь, как это произойдет в присутствии других.
- Не произойдет, - пообещала она, еще крепче сжав ладони при одной этой мысли. - Раньше такого никогда не случалось и никогда больше не случится.
Она переменила тему, в ожидании подняв к нему лицо.
- Ты меня еще не поцеловал.
В тот миг, когда их губы соединились, этот инцидент изгладился из его памяти.
Глава 8
Румяная, с блестящими глазами, очаровательная в лучах утреннего солнца, одетая в пеньюар теплого желтого оттенка, гармонировавшего с золотистым светом, льющимся в окно, она быстро остановила тетушку Сару и выхватила у нее из рук кофейник. Это повторялось каждое утро, так как она непременно желала сама наливать ему кофе в чашку.
Он улыбнулся, польщенный. Эта улыбка невольно появлялась у него на губах каждое утро.
Потом она взяла маленькие серебряные щипцы и, обхватив ими искрящийся кусочек сахара, осторожно перенесла его через край чашки и, поднеся к самой поверхности, чтобы не было брызг, отпустила.
Он просиял.
- Люблю сладенькое, - доверительно прошептал он.
Она деловито отряхнула кончики пальцев, хотя, надо сказать, ни до чего ими и не дотрагивалась, наградила его поцелуем в висок и поторопилась занять место со своей стороны стола, с легким шуршанием опустившись на сиденье стула.
Он не мог отделаться от мысли, что она - как маленькая девочка, которая тянет маленького мальчика поиграть с ней в дочки-матери. Ты будешь папой, а я буду мамой.
Устроившись на стуле, она подняла чашку, улыбаясь глазами поверх ее кромки до самого последнего мгновения, пока ей не пришлось опустить взгляд, чтобы не промахнуться и не пронести напиток мимо своего ротика, такого крошечного, что просто трудно было поверить.
- Кофе просто отличный, - заметила она, сделав глоток.
- Наш собственный. Со склада, один из лучших сортов. Я время от времени посылаю для тетушки Сары пакетик-другой.
- Не знаю, что бы я без него делала. В такое промозглое утро ничто так не прибавляет бодрости. Это мой любимый напиток.
- С тех пор как ты попробовала кофе тетушки Сары?
- Нет, я всегда любила кофе. Я всю жизнь…
Она замолкла, поймав на себе его внезапно ставший испытующим взгляд. Как будто в бьющий фонтаном ключ разговора бросили камень, и он, тяжело опустившись на дно, остановил бурлящую струю.
Между ними возникла не поддающаяся определению неловкость. Она уловила ее на его лице и сама переняла его напряженное выражение и пристальный взгляд. Ей стало не по себе, будто почва ушла у нее из-под ног. Такое неприятное ощущение пустоты и потери бывает тогда, когда в пригоршне полновесных чеканных монет обнаруживаешь безликую железную кругляшку.
- Но… - выговорил наконец он и замолчал.
- Да? - с усилием выдавила она. - Ты что-то хотел сказать? - Ее кисть с такой силой обхватила край стола, что кончики пальцев побелели.
- Нет, я… - Но он тотчас же передумал и решил договорить. - Но ведь ты же как-то написала совершенно противоположное. Ты рассказывала, с каким удовольствием ты садишься утром за чашечку чаю. Чай, и ничего, кроме чая. А кофе ты терпеть не можешь. "Грязная, бурая жижа". Я даже эти слова в точности запомнил.
Она снова подняла чашку к губам и, сделав глоток, заговорила опять.
- Верно, - поспешно произнесла она, как будто пыталась наверстать упущенное из-за вынужденной паузы время. - Но это все из-за моей сестры.
- Но ведь ты сама решаешь, что тебе нравится, при чем же здесь твоя сестра?
- Я жила в ее доме, - объяснила она. - Она предпочитала пить чай, а я - кофе. Но чтобы не ставить ее в неловкое положение и не принуждать пить то, что ей не нравится, я притворилась, что разделяю ее вкусы. А в письме я так написала, потому что иногда показывала ей свои письма перед тем, как отослать их, и не хотела, чтобы она раскрыла мой маленький обман.
- А-а, - с облегчением вздохнул он.
Она расхохоталась. Расхохоталась слишком уж громко для такого незначительного повода. Как будто ей нужно было снять напряжение.
- Видел бы ты сейчас свое лицо, - весело проговорила она. - А я-то понять не могла, что тебя так расстроило.
Она снова рассмеялась.
Он засмеялся вслед за ней.
И они вдвоем залились беспричинным глуповатым хохотом.
Тетушка Сара, войдя в комнату, подхватила их смех, хотя не больше их самих знала о его причине.
Глава 9
Ее цвет лица вызывал у него глубочайшее удивление. Он и глазом не успевал моргнуть, как в ее внешности происходили самые непредсказуемые перемены. Румянец сменялся бледностью и наоборот, если не прямо у него на глазах, то за очень короткий промежуток времени.
Нельзя сказать, в обычном смысле слова, что на ее щеках вспыхивал румянец, так как, появившись, он не исчезал через несколько минут, как это обычно бывает, после того, как происходила перемена, после того, как лицо ее розовело, оно не меняло цвета в течение нескольких часов, на него не возвращалась прежняя бледность.
Заметнее всего это было по утрам. Когда открывались ставни и он бросал на нее первый взгляд, ее щеки цветом напоминали камелии. Но не проходило и нескольких минут, как она вслед за ним спускалась вниз и садилась за стол, и тогда они окрашивались розовой свежестью гвоздик или нежных примул, еще больше оттенявшей ее голубые глаза и так шедшей к ее золотым волосам, что она делалась просто неимоверно хорошенькой, одно загляденье.