- На самом деле арестовать надо, - сказал он не совсем уверенно. - А в Васильевске сдадим, куда надо.
И тут поп сам полез в теплушку, подняв полы рясы, под которой оказался добротный овчинный полушубок. Уже в теплушке, повернувшись к толпе, сказал:
- Чего там! Берите под стражу. Сознаю себя виновным.- А глаза его по-прежнему были веселыми и хитрыми. - Все одно пропадать. Не арестуете - мужики из села выпрут. Они у нас лютые. - Он прочно сел на ящик, и по позе его было видно, что сидеть так он намерен долго.
Федин отец и дядя Петя переглянулись, и оба не удержали улыбки.
- Ладно! - решительно махнул рукой отец.- Арестовали. Все, мужики, сделали по революционной форме. Можете быть спокойны.
- Чтоб по всей строгости! Ишь людей обирает… - Но в голосе длинношеего уже не было злости.
И здесь произошло неожиданное: "свирепые" мужики подошли к теплушке, земно поклонились попу.
- Не гневитесь, отец Парфений, - грустно сказал смирный махонький мужичонка. - Волю прихода справляли. Прости нас!
- Бог простит! - бодро откликнулся поп. И привычно перекрестил мужиков.
И ушли мужики печальные и расстроенные…
- Не понимаю я вас что-то, - в раздумье сказал Федин отец. - Они б простили вам, если б вы захотели.
Опять священник удивил всех:
- А не хочу. Скучно мне стало на одном месте. Да и вообще… Сам я их растравил. Желаю посмотреть, что вы за люди, что это за революция ваша. Может, России от нее польза выйдет, а? - Он обвел притихший вагон взглядом своих умных быстрых глаз и вдруг, сразу изменившись, с прежней шутовской интонацией изрек:
- Усомнишися в праведности порядков старых, хощу я узрити происходящее самолично…
Все занялись своими делами. Федя опять принялся за картошку. Отец Парфений с интересом следил за его работой. Потом спросил:
- Как звать-то тебя, вояка?
- Федей.
- Ишь ты, Федей. - Поп хитро подмигнул и продолжал:-Подсобить, что ли, тебе? Все одно без дела я. Плененный. Нож еще найдется?
Нож нашелся, и отец Парфений показал себя с новой стороны: он так быстро и виртуозно чистил картошку, что просто любо было смотреть. Два-три движения ножом и - готово. Федя одну картофелину оскребет, а поп - пяток.
Стемнело, зажгли керосиновую лампу. Эшелон все стоял. Отец Парфений перестал чистить картошку, снял высокую шапку и - Федя внутренне ахнул - принялся заплетать свои длинные волосы в косу. Это было так неожиданно и смешно, что Федя надулся пузырем, сдерживая смех, но все равно смех в нем как-то странно утробно булькал.
Еще больше стемнело, ни одного огонька не загоралось в селе. И тут тягучие, медленные удары колокола поплыли от белой церкви, которая смутно угадывалась в темноте.
Отец Парфений прислушался, посмотрел на Федю как-то чудно и сказал таинственно, шепотом:
- Еще рано…
У Феди мурашки стрельнули вдоль лопаток, и он невольно тоже шепотом спросил:
- Чиво рано?
- Восемь раз отбило, а вот когда двенадцать… Полночь…
- Что? - Федя незаметно придвинулся поближе к лампе.
- Известное дело. - Отец Парфений в лице изменился- все оно будто бы напряглось от страха.- Как двенадцать пробьет, так покойники у кладбищенских ворот на водопой собираются. Идут они, сердечные, костями гремят, все гуськом, гуськом.
Федя сжался от страха. Однако сказал, впрочем, не совсем уверенно:
- Врете вы все.
Поп всплеснул руками:
- Мил человек! Да разве ж об этом можно врать! Ты вот сам, если не веришь, пойди на кладбище, как полночь пробьет, увидишь.
Федя представил кладбище, луну на небе, и покойники идут на водопой между могилок, гремя костями. Глаза его сами зажмурились. Чтебы переменить разговор, Федя спросил:
- А что сейчас бог делает?
Отец Парфений вздохнул, и глаза его опять стали веселыми.
- Кто ж его знает? Может, ангелов собрал и совет с ними держит: какую погоду людям послать. Или детишек своих сечет, чтоб уроки учили.
Что-то уж слишком насмешливое было в этих словах, и поэтому Федя перешел в наступление:
- А вообще-то бог есть? Поп опять вздохнул.
- Я так думаю, что нету, - сказал он грустно. В теплушке охнуло несколько человек.
- Это как же так? - вмешался в разговор Яша Тюрин. - Служитель культа - и такие слова?
- Служитель… - Отец Парфений задумчиво расчесал пятерней свою черную бороду. - Потому и служитель, что хлебно при боге-то работать. И как теперь быть, после революции вашей? Ума не приложу.- И вдруг он хитро подмигнул Яше.
Теплушка дружно хохотала.
"Удивительный поп!" - думал Федя. В этот вечер отец Парфений помог ему приготовить ужин, и никогда ужин не был таким вкусным.
Федя проснулся от сильного толчка и сразу понял: что-то случилось. Была ночь, дверь теплушки отодвинута, и там, в ночи, гудели голоса, мелькали полосы желтого света.
Федя закутался в пальто, спрыгнул с нар, выглянул наружу. Мимо вели человека. В свете фонаря были видны его ноги в грязных сапогах. Кто-то, шагавший рядом, поднял другой фонарь, и на миг осветилось лицо - молодое, бледное, с застывшей судорогой. Человек был окружен рабочими с винтовками.
- Вот за кусты давайте… - услышал Федя голос отца.
И слышно стало, как остановились люди; затрещали ветки, приклады винтовок стукнули о подмерзшую землю; кто-то крикнул хрипло:
- Стой, подлюга!
И услышал Федя резкий голос отца. Он звучал в черной тишине:
- Именем советской власти… Выездной революционный трибунал… белого офицера-диверсанта Лаверного… врага рабоче-крестьянского государства… приговаривает к расстрелу…
Щелкнули затворы винтовок. Рядом с Федей стоял дядя Петя. Федя спросил почему-то шепотом:
- А что он сделал?
- Путь разобрал, гад! - Дядя Петя порывисто вздохнул. - Под откос хотел эшелон пустить.
Федя не успел удивиться - темноту взорвал резкий, полный ненависти голос:
- Будьте вы прокляты!.. Красная сволочь!.. Да здравствует Россия!..
Сухо ударил залп. Эхо повторило его несколько раз.
"Расстреляли", - содрогнувшись, понял Федя. Он судорожно вцепился в рукав дяди Пети и почувствовал, что рука его дрожит мелкой дрожью.
Поезд уже давно шел сквозь тревожную ночь, а Федя лежал на нарах, смотрел в густую темноту и никак не мог заснуть - впервые прикоснулась к его обнаженному сердцу настоящая война.
Федя чувствовал, что рядом тоже не спит дядя Петя. Тогда он спросил темноту:
- Как же так?.. Он про Россию?
И темнота ответила голосом дяди Пети:
- У него, офицера-то, Россия небось своя была, барская… - Дядя Петя вздохнул. -Много еще годов пройдет, пока все люди поймут, где она, настоящая Россия.
В ВАСИЛЬЕВСКЕ, НА БАЗАРЕ
Васильевск - старинный уездный город. Приземистые каменные дома, в которых живут купцы (сейчас молчаливы эти дома с закрытыми ставнями); длинные унылые заборы; церкви, окруженные древними липами с черными грачиными гнездами; широкие улицы, грязные, липкие - снег уже растаял; лабазы; лесопильный завод, когда-то принадлежавший "Потехину и сыновьям", он пропах свежими еловыми опилками; на центральной улице роскошный дом уездного предводителя дворянства, который в начале революции сгинул вместе с семьей неизвестно куда, и теперь в доме солдатские казармы; речушка Беспута рассекает город пополам, на ней старая-престарая мельница, серая, скрипучая, таинственная; железнодорожная станция - большая она, узловая, и поэтому шумная, дымная, в вечном движении; много в Васильевске садов, особенно на окраинах, и славится он своей антоновкой, в мирное время много здесь тишины. И, конечно, пожарная каланча на большой базарной площади, нелепая, старая, которая возвышается над низкими крышами.
В последние дни Васильевск неузнаваемо переменился. Его совсем недавно отбили у белых, и на заборах еще уцелели наполовину соскобленные поблекшие деникинские приказы с императорским гербом. Теперь тут штаб южного фронта, а враг совсем рядом, верстах в десяти-пятнадцати, и город забит красными частями и от этого непривычно шумен, горласт и тревожен.
Сейчас под Васильевском колышется пелена желтоватого дыма, все пропахло печеным хлебом - то дотлевает элеватор, сожженный белыми. И за городом, на кладбище появилось много свежих могил: отступая, деникинцы произвели массовые расстрелы. К дверям бывшего духовного училища уже прибита вывеска: "Военкомат", и у крыльца толпятся молодые парни-новобранцы.
В Васильевск на второй день пути и прибыл рабочий эшелон.
"Неужели только шестьдесят верст проехали?" - удивлялся Федя, и это расстраивало его: ехали, ехали, и, оказывается, только шестьдесят верст.
Отряд типографских рабочих разместился в мужской прогимназии. Жили в высоких холодных классных комнатах, где стояли черные доски и в углах висели иконы в дорогих оправах.
Федя недоумевал: вот тебе и на фронт приехали!
После завтрака отряд уходил на учения, иногда за отцом прибегал вестовой:
- Товарищ Гаврилин! К начальнику штаба! И все. А когда же на фронт?
- Когда же? - приставал Федя к отцу.
- После приказа. Понимаешь? Армия - это прежде всего дисциплина. - Отец трепал Федю по плечу.- Иди лучше занимайся своими делами.
Федя шел на кухню - она помещалась в директорском кабинете. Там разорили голландку с кафельной облицовкой и наскоро сложили плиту с тремя конфорками. На кухне царствовал отец Парфений в белом, правда, грязноватом колпаке. Его не отдали под суд - он стал в отряде штатным поваром: ни у кого не получалось такого вкусного пшенного супа с воблой, и вообще в приготовлении еды не находилось ему равных.
Федя и отец Парфений стали друзьями.
- На-кось вот полакомься. Мозговая, - говорил поп и протягивал Феде аппетитную, дымящуюся, в наростах ароматного мяса кость.
Или сажал его ближе к печке, делал таинственное лицо, и Федя знал - будет сейчас очередная страшная история.
- Значить, так… - начинал отец Парфений приглушенно. - Тебе с лешим дело иметь не приходилось?
- Нет…
- А мне один раз довелось. - Он шуровал в печке кочергой, и выразительное лицо его озарялось малиновым огнем. - Пошел я, значить, в лес, по грибы. Маслят и рыжиков в то лето было пропасть. Полное лукошко насбирал. Ну, думаю, пора до дому. А уже вечереть начало. Иду. Дорожка знакомая, через дубнячок. Шагаю себе. Вдруг за моей спиной как захохочет, заулюлюкает. Я так и присел.
- Кто же это? - Федя оглядывался на темные углы комнаты.
- Ясное дело - леший. Я бегом. Смотрю - что такое: дорога вроде знакомая, а привела в глухую балку. И уж в той балке он улюлюкает-то. Я назад. И, представь себе, Федор, совсем дороги не узнаю. Вроде она и не она. И тут сбоку кусты затрещали, и повиделся мне, ну как вот сверкнуло, лик зеленый, заросший и глазищи красные. Мелькнул и исчез. Совсем я, Федор, одурел. Побег сам не знаю куда. А он то сзаду, то спереду гукает, то, значить, с боков сучьями трещит. Ну, тут я и смекнул: водит меня лесной-то, заблудить хочет. А знал я один завет - от старика древнего слышал: как леший тебя водить начал, скинь всю одежду, выверни наизнанку и снова надень- лесной-то и не признает тебя. Я так и сделал: под густую ель залез, одежонку скинул, вывернул ее всю и опять на себя. Потом перекрутил на другую сторону портянки. Выхожу из-за ели - тихо. Потом он где-то далеко сучьями затрещал - не признал, значить, меня, пошел по лесу искать. Смотрю - а стою-то я на своей дороге, дубнячок вот он, рядышком. Вмиг до дому добежал. -Отец Парфений хитро смотрел на Федю. - Вот, мил человек, что бывает на белом свете. А теперь бери ведерко да беги к колодцу по воду.
Однажды Феде в руки попала местная газета, Была она совсем маленькой - в четверть губернской, отпечатана на желтой шершавой бумаге и называлась странно: "Классово-революционная борьба". В статье "На продовольственном фронте" Федя прочитал:
"На Васильевском рынке свежей капусты, свеклы, соленых огурцов, лука достаточное количество. Есть и морковь, чеснок… Картофеля недостаточное количество. Есть еще квашеная капуста. Попадаются, как редкость, персики, спрашивают 120 руб. за фунт".
"Персики… - думает, Федя. - Вот интересно-то! Какие они из себя, эти персики? Может, огромные, как тыквы, и сладкие-пресладкие. Надо поглядеть. И на базаре я ни разу не был"…
Федя пошел на базар с Нилом Тарасовичем.
- Базар, Федор, - сказал он, - это, знаешь, вроде бы лицо общества. Пришел на базар - и сразу тебе ясно, чем народ живет, какие беды у него. И какое счастье.-Подмигнул Феде, добавил:
- Люблю я наши русские базары.
С ними еще увязался Яша Тюрин.
Базар слышен издалека: гвалт, крик, ругань, конское ржание. А когда после поворота грязной улицы открылась сама площадь с пожарной каланчой, Федя невольно остановился - такая необычная картина открылась перед ними.
Не площадь, а гигантский муравейник: люди, повозки, лошади, лотки, опять люди, и опять лотки; телега прямо в куче мужиков.
Длинные ряды продающих - не люди, а картинная галерея:
толстая румяная торговка, которая здесь, как рыба в воде;
костлявый гражданин в длинном поношенном пальто, с унылым лицом, похоже, бывший чиновник;
выцветшая дама в меховой дохе с надменными складками у рта и холеными, посиневшими от морозца руками;
мужик в тулупе, крепко пахнущем овчиной;
вороватый солдатик в шинели без ремня;
тоненькая барышня - ручки в заячьей муфте, ужас на застывшем миловидном личике…
И все перемешалось, все кричит, торгуется, дышит теплым паром. Тут же потерялся Яша, а Нил Тарасович облюбовал себе старика, продающего мочалки и крохотные кусочки вонючего черного мыла. Старик крепкий, с ястребиными глазами под крутым изгибом густых сросшихся бровей, глубокие морщины на коричневом обветренном лице, и молодо поблескивают крепкие зубы.
- Кто в банькю собралси? Мыльца-мочалки! Мыльца-мочалки кому?
Смотрит на него Нил Тарасович влюбленно, толкает Федю:
- Ты тут походи, а я им займусь, чтоб его перевернуло! Ты погляди, какая фигура! Зевс!
Федя проталкивается через толпу, и глаза его разбегаются: чего только не продают здесь! Церковные свечи, иконы,
шляпы с диковинными перьями; статуэтки, на которые и глядеть-то вроде неловко; башмаки всех времен и размеров, валенки, роскошные хромовые сапоги, лапти;
серую муку - кружками, подсолнечное масло - стаканами, соль - щепотками, сахарин - порошками;
темные, с крапинками шелухи жмыховые плиты, горячие лепешки с подозрительным запахом, жареные семечки;
рубашки, штаны, платья,
невообразимое тряпье - с первого взгляда даже не поймешь, что это такое…
И стоит над этим пестрым торжищем гул голосов.
- Картошки! Картошки! Последние! Забирай! - кричит с воза мужик в мохнатой шапке.
Плутоватый дед гремит деревянными ложками:
- Ложки! Щи хлебать! Два рубля штука!
- А по рублю? - Баба в платке по самые глаза.
- По рублю после пасхи отрублю!
Тощая барынька торгует у деревенской девки с нагловатыми глазами молоденького рябого петушка.
- Ну вот гляди, какое платье! - говорит барынька слабым голосом. - Себе оставила бы, да муж в больнице.
Девка подозрительно щупает странное платье с кружевными оборками, потом решительно отворачивается:
- Да накой она мне, платья такая? Чтоб засмеяли в деревне?
- Я… я тебе еще вот брошечку в придачу дам. Смотри, как сверкает.
Девка рассматривает брошку, и на здоровом лице ее - плохо скрытый восторг. А барынька осторожно гладит петушка, и он пугливо отдергивает от нее голову, вздрагивая красным глазом…
Федя проталкивается дальше.
Телеги, телеги, телеги…
Лошади с темными от пота боками зарылись мордами в солому.
Ярко-рыжий конский навоз втоптан в грязь.
Сумятица голосов и криков:
- Калоши! Калоши! Совсем новые! За полкраюхи хлеба!
- Кому отрубей? Отрубей! В тесто подмешивать! Зело пользительно!
- Хренку! Хренку! Налетайтя! В нос шшибаить!
- Хто махорочки забыл? Махорочка ядреная! Сюды!
- Молочкя! Молочкя! Солдатики! Кому молочкя свеженькява?
Хмурая женщина городского типа говорит мужику в армяке и лаптях:
- Креста на тебе нету! За такую юбку - шкалик масла! Хоть полтора дай!
Мужик неприступен:
- Один. Не могим боле, - и смотрит безразлично поверх толпы.
- На! На! Забирай! Подавись!
Пестрит у Феди в глазах:
блестящая посуда,
позолоченные подсвечники,
керосинки,
разукрашенные матрешки всех размеров,
самовары…
- Зажигалки! Кому зажигалки!
- Нужны твои зажигалки! Спички имеем. Серные.
- Серные? Знаем: сначала вонь, потом огонь. Дружный хохот вокруг.
…Мешки с золотистым овсом,
кадки с квашеной капустой,
маленькие горки картошки,
плавают в мутном рассоле пупырчатые огурцы, и из ведра - даже слюнки подбегают к зубам-остро пахнет укропом.
Слепого гармониста тесно обступил народ. Слепец в старой рваной шинели, в дырявых сапогах, без шапки, его седые волосы спутались. Он сидит на чурбаке, тихо наигрывает на гармошке.
Вокруг вздыхают. В шапку, которая лежит на земле рядом с гармонистом, падает ломтик хлеба, скомканный рубль, две картофелины…
- Венички березовые! Красные солдатики! Кто попариться забыл? Березовые венички!
- Небось и белякам венички свои продавал?
- А они, сынок, тоже люди, христиане. Кому, кому веничков березовых? Кто попариться забыл? Лучшее средствие от вши, от всякой парши!
И тут налетает на торговца вениками молодая женщина с опухшими глазами:
- Христиане они, да? Белые твои - христиане?! А кто мужиков наших стрелял за потехинскими складами?
- Миротворец нашелся! - кричат уже со всех сторон.
- Надыть яво пошшупать, хто такой будя! - Заступничек!..
- Граждане, граждане, без паники! - Мужчина с красной повязкой на рукаве спешит к месту столкновения.- Без паники, граждане.
Охапка березовых веников быстро плывет над головами, исчезает.
Толкаются со всех сторон, кричат. Разве в этом столпотворении найдешь диковинные персики, за которые просят по сто двадцать рублей за фунт…