Пожалуйста, не думайте, что я не писала потому, что забыла Вас. Ваше письмо очень милое и порадовало всех нас, а те, которые Вы посылаете мне, я бережно храню… Да, я вполне здорова. Ив две недели проведет в Провансе, а это означает, что весь дом занят сборами. Министерство посылает его разработать проект почтовой службы, исполнение которого будет поручено ему в следующем году. Папá сильно обеспокоен отъездом Ива и говорит, что нужно найти способ запретить правительству посылать в дальние командировки тех, у кого дома слепые отцы. Он говорит, что Ив - его трость для опоры, а я - его глаза. Возможно, Вам покажется, что это должно тяготить, но прошу Вас ни на минуту не допускать такой мысли, - ни одна молодая женщина не имела такого доброго свекра, как я, и я это прекрасно понимаю. Я опасаюсь, что он заскучает без Ива, хотя тот уезжает не так уж надолго, и не решусь навещать сестру, пока Ив не вернется. Может быть, Вы зайдете развлечь нас как-нибудь вечером? Я уверена, что папá настоятельно этого желает! Пока же я хочу еще поблагодарить Вас за кисти, присланные Вами. Я никогда не видела таких превосходных кистей, а Ив рад, что мне будет чем заняться, пока он в отлучке. Мой портрет маленькой Анни закончен, как и два вида сада в преддверии зимы, но я никак не могу взяться ни за что новое. Ваши кисти вдохновят меня. Мне безумно нравится современная естественная манера писать пейзажи, - может быть, больше, чем Вам, - и я стараюсь перенять ее, хотя, конечно, в это время года мало что можно сделать.
Пока же самые теплые пожелания от вашей поклонницы,
Беатрис де Клерваль.
Глава 21
МАРЛОУ
Кейт поставила кофейные чашки с узором из черники на стол перед собой. Легким жестом она словно спросила у меня позволения прервать рассказ. Я кивнул и сразу откинулся назад, мне показалось, что на глазах у нее слезы.
- Давайте сделаем перерыв, - сказала она, хотя, на мой взгляд, мы уже и так прервались. Я надеялся, что она все же не откажется продолжать. - Хотите посмотреть студию Роберта?
- Он работал дома?
Я старался не выдать своего рвения.
- Ну, и дома, и в школе, - ответила она. - В основном, конечно, в школе.
Наверху лестничная площадка была превращена в маленькую библиотеку с полинявшим ковром и окнами, выходившими на просторный газон. Еще романы, сборники рассказов, энциклопедии. Сбоку стоял стол со всем необходимым для рисования: карандаши в кувшине, большой альбом раскрыт - по-видимому, кто-то делал набросок вида из окна, - не последняя ли это работа Роберта? Но Кейт перехватила мой взгляд и объяснила:
- Мое рабочее место.
- Вы, как видно, много читаете, - рискнул заметить я.
- Да. Роберт вообще-то всегда считал, что я слишком много времени провожу за книгой. А многие из этих книг остались от моих родителей.
Стало быть, это были ее книги, а не его. Дальше шли двери в комнаты, одни были закрыты, другие распахнуты, и внутри виднелись опрятно застеленные кровати. В одной из комнат наконец-то я увидел детские игрушки, весело рассыпанные по полу. Кейт открыла запертую дверь и впустила меня внутрь.
Здесь еще держался аромат растворителей и запах олифы, и я подивился, как такая усердная хозяйка (еще опрятнее моей матери) терпела этот запах на верхнем этаже. Возможно, ей, как и мне, он казался приятным. Мы вошли молча, в этом помещении я сразу почувствовал себя как на похоронах. Художник, работавший здесь чуть больше года назад, не умер, но он сейчас лежал на кровати далеко отсюда, уставившись в потолок палаты психиатрической клиники. Кейт прошла к большому окну, одну за другой раздвинула жалюзи, и свет, из-за которого Роберт, наверное, и выбрал эту комнату, хлынул внутрь. Он упал на стены, на холсты, сложенные изнанкой вверх в одном углу, на длинный стол, на банки с кистями. И на красивый раздвижной мольберт с почти законченным полотном, - полотном, при виде которого меня словно током ударило.
Кроме того, стены пестрели репродукциями: в основном открытками из музеев, охватившими все эпохи западного искусства. Я видел десятки знакомых и незнакомых работ. С каждого дюйма пространства лезли в глаза лица, поляны, наряды, горы, лебеди, стога, плоды, корабли, собаки, руки, груди, гуси, вазы, дома, подстреленные куропатки, мадонны, окна, шляпы, деревья, лошади, святые, ветряные мельницы, солдаты, дети. Преобладал импрессионизм: я легко выхватил взглядом множество Ренуаров, Дега, Моне, Моризо, Сислеев и Писсарро, но были и другие репродукции, тоже явно импрессионистские, однако новые для меня.
Сама комната выглядела так, словно хозяин покинул ее, поддавшись внезапному порыву: на столе вместе с тряпками для протирки валялось множество кистей с присохшей краской, хорошие кисти пропали даром. Он даже не закончил уборки, этот мой пациент, который в нашем заведении ежедневно принимал душ и брился. Его бывшая жена стояла посреди комнаты, свет играл на песчаной дюне ее волос. Она горела в солнечном свете, пылая шагнувшей к закату, но еще молодой красотой и, как мне подумалось, гневом.
Косясь на нее, я подошел к мольберту. Знакомая тема, женщина с темными кудрями, с яркими губами и сияющими глазами. Одета она была в старомодную ночную рубашку или пеньюар и поддерживала белой рукой на плечах бледно-голубую с мягкими складками ткань. Это был яркий, романтический портрет, очень чувственный. Собственно, от сентиментальности его и спасал откровенный эротизм, изгиб женской груди круглился под ее локтем, хотя рука придерживала одеяние у ворота. К моему удивлению, в руке, сжимавшей ткань, была еще и кисть, на кончике которой синел кобальт, будто ее саму застали за работой над каким-то холстом. Задним планом служило солнечное окно с ромбами стекол в каменной стене, за ним виднелись вдали серо-голубая вода и облака над морем. Остальной фон - комната, в которой стояла женщина, - остался непрописанным, и в правом верхнем углу виднелся голый холст.
Лицо было мне достаточно знакомо, как и живые кудри волос, но в двух отношениях портрет отличался от тех, что постоянно писал Роберт в Голденгрув. Во-первых, манерой письма, мазками, отчетливым реализмом, для этой работы он отказался от подчеркнуто грубых мазков, современной версии импрессионизма. Портрет был совершенно реалистичным, в чем то походил на фотографию. Поверхность кожи, например, была прописана гладко в духе позднего Средневековья с его вниманием к тонкой проработке. В сущности, полотно напомнило мне детальные женские портреты прерафаэлитов. Было в нем и нечто эпическое: свободные складки одежды, статное, широкоплечее, роскошное женское тело. Несколько темных локонов выбились из прически и гладили ее щеку и плечо. Я задумался, не писал ли он на самом деле по фотографии. Но разве такой художник стал бы пользоваться фотографиями?
И еще одно поразило, даже потрясло меня - выражение лица модели. На большинстве сделанных в больнице набросков женщина Роберта выглядела серьезной, даже мрачной, или по крайней мере задумчивой, а иногда, как я уже говорил, гневающейся. Здесь, на холсте, который, по-видимому, в основном оставался в темноте зашторенной комнаты, она смеялась. Я еще не видел ее смеющейся. Несмотря на "дезабилье", в этом смехе не было ничего завлекающего, он был исполнен радости и живости ума, шутливого жизнелюбия: искрящиеся глаза, простое естественное движение красивых губ, приоткрывших блестящие зубы. Она была абсолютно, пугающе живой на полотне и, казалось, сейчас шевельнется. При виде ее хотелось протянуть руку, коснуться живой кожи, да, хотелось привлечь ее к себе, услышать ее смех у самого уха. Солнечный свет потоками лился на нее. Признаюсь, я желал ее. Это был шедевр, один из самых великолепных, мастерских, убедительных современных портретов, какие мне приходилось видеть во плоти. Портрет, даже незаконченный, отнял - я понял с первого взгляда - недели или месяцы труда. Месяцы.
Оглянувшись на Кейт, я не мог не заметить ее презрительного взгляда.
- Вам, я вижу, она тоже понравилась, - сказала она, и я расслышал холодность в ее тоне. Она казалась маленькой, невзрачной, быть может, даже измученной, рядом с дамой на холсте. - Вы тоже считаете, что мой бывший муж талантлив?
- Вне всяких сомнений, - ответил я, заметив, что невольно понижаю голос, словно он мог стоять у нас за спиной и слушать.
Мне вспомнилось отчуждение, часто отражавшееся у него на лице, когда я говорил о его рисунках и картинах. Бывшие супруги, хоть и расстались, пошли разными дорогами, но оба хорошо умели выразить на своих лицах горькое презрение.
Я задумался, не случалось ли им порой смотреть с такими лицами друг на друга. Кейт стояла, уставившись на живую, живее чем в жизни, женщину на мольберте, а та сияющими глазами смотрела мимо нас. Мне вдруг почудилось, что портрет ищет взглядом Роберта Оливера, своего создателя, что нарисованная женщина видит его за нашими спинами. Я готов был обернуться, чтобы проверить. Чувство было неуютное, и я почти обрадовался, когда Кейт снова затенила окна, оставив даму смеяться в полумраке. Мы вышли, и Кейт закрыла дверь.
Наберусь ли я когда-нибудь храбрости спросить ее, кто эта женщина на портрете. С кого он написан? Я упустил момент и понимал причину: я боялся, как бы этот вопрос не заставил ее вовсе прервать разговор со мной.
- Вы оставили студию нетронутой, - заметил я как можно небрежнее.
- Да, - признала она. - Я все собираюсь что-нибудь там сделать и никак не могу решить, что. Не хочется просто вынести все в кладовку или выбросить. Когда Роберт где-нибудь осядет, можно будет все это упаковать и переслать ему, чтобы он мог устроить новую студию. Если он когда-нибудь где-нибудь осядет. - Она отвела взгляд. - Детям скоро понадобятся раздельные спальни. Или, может быть, я устрою там студию для себя. Обычно я работала на улице, но это значит, что работать можно только в погожие дни, а потом появились дети… - Она не договорила. - Роберт иногда предлагал мне уголок в своей студии или говорил, что он мог бы работать в школе, а эту студию уступить мне, но я не хотела работать в уголке. И уж точно не хотела, чтобы он еще больше времени проводил в колледже.
Что-то в ее тоне не позволило мне спросить, почему. Так что я молча спускался вслед за ней по лестнице.
Ее маленькая спина под золотистой блузкой стала еще прямее, вся она подобралась, словно бросала мне вызов. Казалось, стоит мне проявить заинтересованность или хотя бы любопытство, она в тот же миг обратит на меня всю свою вежливую враждебность. Я рассеянно смотрел в окно, разглядывая буки, бросавшие на лестницу розоватый отсвет. Кейт провела меня обратно в гостиную и села на диван с деловитым видом. Я понял, что она торопится поскорее закончить дело, и, сев напротив, постарался собраться с мыслями.
14 декабря
Mon cher oncle!
Вчера у нас был маленький светский прием, и я жалела, что Вы не смогли присоединиться к нам. Кроме обычных друзей Ив привел к нам художника Жильбера Тома, художника из отличной семьи и, говорят, одаренного, хотя в прошлом году Салон отверг его, и он очень огорчен этим. Мсье Тома, вероятно, всего несколькими годами старше меня, я бы дала ему лет тридцать. Он обаятелен и умен, но временами в нем прорывается какая-то злоба, для меня довольно неприятная, особенно, когда он говорит о других художниках. Однако же он доброжелательно расспрашивал меня о моей работе, и, мне кажется, Ив полагает, что он, как и Вы, сумеет помочь мне. Он, кажется, непритворно поражен моим портретом малютки Маргарет, новой горничной, о которой я вам рассказывала. У нее такая белая кожа и золотые волосы - признаться, мне лестно было слушать его похвалы. Он сказал, что, по его мнению, я с моим талантом могла бы создавать великие полотна, и одобрительно отозвался о том, как я справилась с фигурой. В этот момент я решила, что он добр, хотя и несколько самоуверен (не скажу "напыщен", чтобы не получить от Вас выговора за снобизм). Они с братом намерены открыть новую большую галерею, и я уверена, что он с удовольствием бы выставил в ней Ваши работы. Он обещал Иву еще зайти и привести своего брата, и в таком случае Вам обязательно нужно будет тоже прийти.
Кроме того, среди гостей был очаровательный человек, Гийом Дюпре, тоже художник, но он работает для иллюстрированных листков. Он побывал в Болгарии, где недавно произошла революция. Я слышала, как он говорил Иву, что знает Ваши работы. Он принес несколько своих гравюр, очень подробно изображающих стычки и сражения с кавалерией, пышные мундиры и, иногда, более спокойные сценки с крестьянами в народных костюмах. Он рассказывал, что эта гористая страна не всегда безопасна для журналиста, зато там множество исполненных драматизма видов. Он работает над серией "Балканские зарисовки", женился на болгарской девушке с красивым именем Янка Гергиева и привез ее в Париж учить французский. Она по нездоровью не могла прийти в тот вечер, но он записал для меня ее имя. Я поняла, что сама хотела бы побывать в подобных местах и видеть все собственными глазами. По правде сказать, мы живем скучновато, Ив сейчас много работает, и я рада случаю принимать гостей дома. Надеюсь, что в следующий раз Вы будете среди них.
Сейчас я должна бежать, но с нетерпением ожидаю строк, которые Вы пришлете любящей Вас
Беатрис де Клерваль.
Глава 22
КЕЙТ
Мы поселились в большом зеленом коттедже, который предоставил нам колледж. Когда начались занятия, Роберт стал еще реже бывать дома, а писал теперь на нашем новом чердаке и по ночам. Мне не нравилось туда подниматься из-за запаха, и я держалась подальше. Я проходила ту стадию, когда день и ночь беспокоишься о ребенке. Возможно, потому, что я начала чувствовать, как он ворочается и лягается во мне, "ощущала новую жизнь", - как сказала мне наблюдающая сестра. Стоило ему притихнуть, я уже не сомневалась, что он болен, а скорее мертв. Я больше не покупала бананов в бакалее, куда выбиралась на нашей новой, очень старой машине, потому что прочитала где то, что в них есть вещества, способные вызвать ужасные врожденные уродства. Вместо этого я время от времени отправлялась в Гринхилл с большой пустой корзиной, наполняла ее экологически чистыми фруктами и йогуртами, которые были для нас дороговаты. И как же мы станем оплачивать ребенку колледж, если не можем себе позволить купить безвредного винограда?
От всего этого я была вне себя. Я уже потеряла надежду, что из меня получится хорошая мать, а не скучная, раздражительная истеричка, горстями глотающая валиум. Я почти жалела, что нам удалось зачатие: из самых благородных соображений тревожась за несчастного крошку, которому придется обходиться тем, что смогу дать ему я и жалкая судьба сына художника. А что, если оттого что Роберт все время дышит химическим испарениями, его сперма мутировала? Как же я раньше не подумала! Я забиралась в постель с книгой и плакала. Мне нужен был Роберт, и когда нам случалось ужинать вместе, я рассказывала ему о своих предчувствиях, а он обнимал и целовал меня, и твердил, что нет никаких причин волноваться, но после ужина ему нужно на совещание, потому что кафедра решает, нанимать ли нового специалиста по горным видам спорта. Мне постоянно его не хватало, и тем неприятнее было видеть, что его это не слишком заботит.
И в самом деле, Роберт в свободное от занятий время все больше времени проводил на чердаке. Может быть, поэтому я долго не замечала, что у него нарушился сон. Однажды утром он не вышел к завтраку. Я знала, что он писал всю ночь, как нередко случалось, и лег в постель с рассветом. Для меня было уже привычно в таких случаях находить его половину кровати пустой, потому что он вскоре после нашего переезда затащил на чердак старый диван. В тот день он объявился только к полудню, волосы на голове справа стояли дыбом. Мы вместе перекусили, и он ушел на дневные занятия.
Думаю, тот день мне запомнился в основном потому, что позвонили с кафедры. Они интересовались здоровьем Роберта, студенты сообщили, что он два раза подряд пропустил утренние классы. Я попыталась вспомнить, как он проводил последние дни, но не смогла. У меня самой в голове все путалось от слабости, живот уже так вырос, что я с трудом наклонялась, чтобы застелить постель. Я сказала, что спрошу его, когда он придет, но что, по-моему, дома его не было.
На самом деле я много спала и поздно просыпалась, а потому полагала, что он уходит, не разбудив меня, но теперь засомневалась. Я прошла к подножию короткой лестницы, которая вела к нему на чердак, и открыла дверь. Лестница выглядела неприступной для меня, как Эверест, однако я подобрала платье и принялась потихоньку взбираться наверх. Мне пришло в голову, что от этого могут начаться схватки. Но если и так, то что ж? Я уже доносила до безопасного срока, и акушерка на прошлой неделе бодро сообщила мне, что я могу рожать, "когда вздумается". Я разрывалась между желанием увидеть лицо нашего сына или дочери и надеждой оттянуть неизбежный миг, когда наш малыш взглянет мне в глаза и поймет, что я сама не знаю, что натворила.
От двери наверху мне был виден сразу весь чердак. С потолка свисали две лампочки, обе включенные. Сквозь застекленную крышу сочился бледный полдень. Роберт спал на диване, свесив одну руку к полу, вывернув другую ладонью вверх, - грациозная, барочная поза. Лицо он спрятал в подушке. Я взглянула на часы - было 11:35. Ну что ж, вероятно, он работал до рассвета. Его мольберт был развернут в противоположную от меня сторону, но в воздухе еще стоял сильный запах краски. Меня замутило, словно вернулись мучительные первые месяцы беременности, и я стала спускаться обратно по лестнице. Я оставила ему записку, чтобы он перезвонил на кафедру, что-то поела и пошла на прогулку с подругой Бриджит. Она тоже была беременна, вторым ребенком, хотя еще не с таким большим брюхом, как у меня, и мы обещали друг другу проходить пешком не меньше трех миль в день.
Когда я вернулась домой, на столике увидела остатки завтрака Роберта, а записка исчезла. Он позвонил мне, сказал, что ему придется задержаться для встречи со студентами и что он пообедает в колледже. Я спустилась в столовую. Он никогда не обедал там со мной. На следующую ночь и ночь спустя я слышала сквозь сон, как скрипит чердачная лестница. Иногда, переворачиваясь на другой бок, я обнаруживала его рядом с собой. Иногда просыпалась поздно, и его уже не было. Я ждала ребенка и его, хотя за ребенка тревожилась сильнее. Наконец я стала бояться, что начнутся роды, а я не смогу найти Роберта. Я молилась, чтобы он в это время оказался на чердаке, рисовал или спал, и тогда я могла бы подойти к лестнице и позвать его снизу. Однажды днем, когда я вернулась с прогулки, чувствуя себя так, словно прошла двадцать миль, мне опять позвонили с факультета. "Извините, что беспокоим, но не видели ли вы Роберта?" Я обещала найти его. Стала подсчитывать, и мне показалось, что он не спал уже несколько дней, во всяком случае в нашей постели, и дома почти не бывал.