Второй урок - география. В то время, как Зернова посвящает нас во все особенности климата, поверхности и политического устройства Швейцарии, в глубине моей парты раздается какое-то покрякиванье и тихое, робкое повизгивание. Я в ужасе: вот вовремя разболтался! Опять повизгивание, более настойчивое и продолжительное. Я начинаю кашлять, чтобы заглушить нежелательные звуки, в то же время рукой шарю в сумке, отщипываю кусочек булки и сую ему в рот. Не берет - вот дурень! Что делать? Вытаскиваю собаку из парты, кладу себе под передник на колени и начинаю гладить; минутное затишье, потом снова кряканье, - предвестник писка. Я опять сую ему булку в рот, впихиваю ее туда прямо пальцем. Кажется понравилось. Ротик широко раскрывается и маленькие как манная крупа, мелкие зубки начинают жевать; язычок силится удобнее повернуть кусок, который все как-то становится поперек и лезет не туда, куда следует. Довольно продолжительное добросовестное чавканье, - увы! - безрезультатное: булка не поддается крохотным зубам и, в своем почти первоначальном виде, вываливается мне на передник, кряканье возобновляется. Я произвожу обзор местности: Михаил Васильевич y доски, близ карты, a оттуда при его близорукости он ничего не может увидеть. Поворачиваюсь назад: "Клепка" обложилась кругом нашими дневниками, выставляет недельные отметки; в такие минуты она глуха и слепа. Я опять лезу в сумку, отколупываю кусок мякиша, крошу его на мельчайшие части и сую в рот своему младенцу. Слава Богу, ест, но даже это с трудом и неумело, так что я, то и знай, подпихиваю ему пальцем выскакивающее изо рта.
- Вот, если бы молока, - шепчу я Любе. - У тебя сегодня нет с собой?
- Нет, - отвечает она. - Но, кажется, y Тишаловой я видала бутылку, но только без соски… - уже вся трясясь от хохота, добавляет она.
Я тоже фыркаю, но тотчас подбираюсь, делаю вид, что сморкаюсь и шепчу:
- Попроси, чтобы прислала.
- Сейчас?
- Ну понятно, a то еще орать начнет.
Люба опять фыркает, но через минуту "по телефону" по скамейкам передают Шуре: "Молока". - Слышна затем возня и лязг бутылки обо что-то. - "И чашку, лучше блюдечко", - даю я дополнительную депешу. Смешок несется по всему классу.
- Тише, mesdames! - вворачивает Клеопатра Михайловна свое слово и снова углубляется в дневники.
Тем временем бутылочка с молоком благополучно проследовала до места своего назначения. Блюдечка нет, есть только кружечка, по счастью неглубокая. Наливаю совсем немножко и предлагаю своему младенцу: - не принимает. Тогда прибегаю к более энергичной мере: нагибаю его голову и тычу носом в кружку. Теперь понял и даже слишком, потому что набрал молока в глаза, даже в нос. Чих-чих! Ну, это еще полбеды, и гимназистки чихают, сойдет на их счет, главное достигнуто: пес ест с большим аппетитом и без особого чавканья, во всяком случае при некоторой предприимчивости эту музыку можно заглушить.
- Перелистывай книгу, - шепчу я Любе.
Беда и главная опасность не в собаке, a в соседках, которые чересчур веселы и чересчур много внимания уделяют нашей парте. Младенец, напитавшись, начинает неопределенно ерзать и примащиваться. Я доставляю ему весь возможный на моих коленях комфорт, кутаю передником, так как после холодного молока он опять трясется; наконец, свернувшись кренделем, он - о, счастье! - снова спит. На переменке тащу его в умывальную, подальше от любопытных начальствующих глаз; зато учениц полно набилось. Пустила его на пол, миленький страшно: лохматый точно моточек, хвостик коротенький, как y зайца, глаза синие с белым ободком и мечтательным выражением.
- Муся, отдай его мне совсем, - просит Люба. - У вас ведь есть собака, a я все никак не могу допроситься.
Мне чуточку жаль, но я, скрепя сердце, соглашаюсь.
- Так дай, я сейчас возьму, пусть на этом уроке он уже y меня будет.
Бедная Люба, не повезло ей!
В классе Барбаросса. Разговор идет об Иоанне Грозном. Вдруг в самом интересном месте в Любиной парте шорох, она сует руку в ящик и кстати, потому что оттуда уже, на самом краю, торчит мохнатая голова. Они изволили проснуться и, видимо, лежать неподвижно им надоело. При виде протянутой руки, собачонка приседает на передние лапки и - о, ужас! - начинает игриво тявкать. "Уа!..Уа!.." - отчетливо и явственно раздается тоненький визгливый голосок. Этого не перекаляешь. Одна надежда что не сразу сообразят, так как явление совсем незаурядное. Не успела еще Люба принять каких-либо соответствующих мер, как раздается вторичное веселое "Уа!.. уа!.."
Евгений Федорович примолкает и с удивлением оглядывается. Ученицы хохочут. Люба сидит красная как рак: достаточно одного взгляда на нее, чтобы безошибочно определить, где происходит событие, кроме того все предательски поглядывают на нашу скамейку. "Клепка", зардевшись, как утренняя заря, мчится прямо к нам.
- Заберите собаку и идите в коридор! - раздается её грозный шепот.
Раба Божия Любовь, смущенная присутствием Барбароссы, безмолвно забирает свое чересчур движимое имущество и выходит в сопровождении ангела-хранителя, Клеопатры Михайловны. Я даже лишена возможности разделить её изгнание и объяснить, что корень зла - это я.
- Что это, собака? - недоумевающе спрашивает Евгений Федорович.
- Да, собака! - подтверждаю я, и разговор переходит на опричников.
Минут через пять возвращается "Клепка" и заносит что-то в свою записную книжечку, еще через некоторое время появляется Люба, но уже в единственном числе.
Как оказалось, собаку препроводили временно в швейцарскую, откуда, уходя домой, Люба извлекла ее обратно.
Конечно, головомойка была основательная. Мое заступничество и объяснение повело лишь к вторичной головомойке, Уже по моему адресу, с пояснением, что если одна "делает непозволительные вещи", это не дает на то же права другой, что надо "честно" прийти и заявить, a не обманывать, не оскорблять преподавателя своим невнимательным отношением, ну, словом, тема обычная, необозримо великая, a в самой её глуби мерещится все она, мрачная будущая Сибирь или, по крайней мере, хотя исправительное арестантское отделение.
A уши болят, и красные и торчат, как лопухи придорожные. Сразу похорошела процентов на пятьдесят…
Перечитала все написанное, и стыдно мне стало. Ведь ни единым словом не вспомнила я за весь день милую Юлию Григорьевну. A еще других осуждала…
Глава XII
Бенефис Пыльневой - Клетчатая тетрадка - Косички
Целых четыре дня просидела дома, благодаря своим глупым ушам. Вчера, наконец, снова вырвалась в гимназию и попала на бенефис Пыльневой, - иначе не могу назвать, так как в полном смысле слова это был её день.
После урока Закона Божьего, на котором, кстати сказать, она хватила восьмерку, обнаружив самые приблизительные знания: так, например, первый и второй вселенские соборы, богослужение Василия Великого и Иоанна Златоуста - существенной разницы это для неё не составляло. Но следов уныния ни малейших. Так вот, после этого урока:
- Господа, господа! - вдруг, превеселенькая, несется она по классу: - прошу внимания! Найден редкостнейший и назидательнейший документ, который считаю для себя приятным долгом обнародовать перед почтеннейшей публикой (следует глубокий поклон). Это умозаключения и мемуары преподобной Клеопатры-душеспасительницы.
В руках Иры серая клетчатая, хорошо знакомая нам, записная книжечка Клеопатры Михайловны, которую та бережет как зеницу ока своего, и в которую, нет-нет да и занесет что-нибудь. Сегодня, неизвестно каким образом, книжечка забыта на её столике.
- Итак, внемлите! - торжественно продолжает Пыльнева, влезая на кафедру: - "Лахтина вторая - свинство, Захарова - осел, Ермолаева - колбаса, Старобельская - y батюшки роман, Тишалова - басурманский поп, Снежина - собака, Бек - лужа…" - залпом, без передышки, барабанит она, под раскатистый хохот всего класса.
Так вот, что содержит таинственная книжечка! Тут и проступки и выраженьица. Сюда попала и колбаса, которую на уроке жевала Ермолашка, и "свинство", любимое выражение младшей Лахтиной, и "лужа", чуть не на полкласса устроенная Юлией, разлившей целую бутылку холодного кофе, который задумала пить на географии. Сюда же попал и знаменитый "роман", читанный мной на уроке батюшки.
Плутоватое личико Пыльневой смеется, довольное произведенным впечатлением. Вдруг она вся подбирается, чуть-чуть кривится на один бок, что-то проделывает со своей физиономией и становится необыкновенно похожа на Клеопатру Михайловну.
- Совершенно не понимаю, чего вы смеетесь, - начинает она. - Все это очень грустно. В такие молодые годы и уже так низко упасть в общественном мнении… Лахтина вторая - свинство, вот её краткая и вместе с тем - увы! - чересчур полная характеристика. Свинство!.. Этим словом исчерпано все её нравственное "я". Ужасно!.. (Трагический тон, глаза подкачены к потолку). Захарова - осел!.. Я не знаю, что лучше?.. Пять с половиной лет провести в храме науки, и в результате… осел… Ужасно!.. Ермолаева - колбаса, - продолжает она негодующим тоном. - Это грациозное, хрупкое существо - колбаса!.. - Гром хохота несется по классу. Чуть не искреннее всех заливается наша неуклюжая, добродушная, вечно жующая толстуха Ермолаева. - Что же касается Старобельской, так язык мой прилипает к гортани (она делает вид, будто старается оторвать его, затем как бы с усилием продолжает)… У батюшки роман… Я никогда не думала, что такое чудовищно-греховное чувство может охватить юную непорочную душу… О-о-о! Гнать, гнать скорее дьявола-соблазнителя, a то впереди… пекло!.. - словно задыхаясь, шипящими, угрожающим шепотом заканчивает она…
Мы от смеха лежим на скамейках.
- Тишалова - басурманский поп… - не унимается Ира. - Я поражена… Что за странное призвание?.. Стать идолопоклонницей, "жрицей", то есть пожирать свой кумир глазами, пресмыкаться, как тогда в "I А" распростертой y его подножья, y пьедестала Светлого (читать Светлова), бога литературы?!. Презренная богоотступница!..
Мы уже визжим от восторга.
- Бен - лужа. Лужа… И это нравственный облик девицы в шестнадцать лет, - лужа!.. Бегите от луж, бегите от слякоти, пусть они не попадаются на вашем пути. Еще Людовик XIV сказал: AprХs nous le dИluge! После нас лужи, так как, что в сущности потоп, как не большая пребольшая лужа?.. Продолжаю: Снежина - собака…
- Клеопатра Михайловна идет! - несется предостерегающий шепот.
A она уже на пороге.
В одно мгновение записная книжка исчезает под нагрудником. Смех в классе не успокаивается.
- О чем это вы, Пыльнева, таком смешном с кафедры ораторствуете, что они все хохочут? Идите, пожалуйста, на место, уже звонок был.
Пыльнева покорно сходит со ступеньки и за спиной сует мне записную книжечку: "Передай, чтоб бросили под "Клепкин" столик". - Сама же после этого уже с места объясняется:
Я не понимаю, право, чего они все смеются; вот и я их все время удерживаю; хохочут, сами не знают чего, а мне вовсе не до смеха, - уже жалобным, слезливым тоном говорит она: - по Закону Божьему, по моему любимому предмету, вдруг восемь! - При этих словах смех усиливается. - Вот, видите, они опять смеются. Никакого сочувствия.
- Пыльнева, - спохватывается "Клепка", - как это вам, право, не стыдно: по Закону - восемь! Это же такой стыд!
- Когда мне ужасно трудно дается история церкви, там столько действующих лиц…
- Пыльнева, что за манера выражаться…
- Когда правда, Клеопатра Михайловна, там столько имен, и потом я вечно путаю, кто Basil le Grand, a кто Jean Bouche-DorИe!
- Что такое?
- Ах, pardon, я хотела сказать: кто - Василий Великий, a кто - Иоанн Златоуст.
- Как же можно так ошибаться, что за шутка со Святыми Отцами!
- Да, les saints pХres! - благоговейно опять переводит Пыльнева. - Только я, право, не нарочно, Клеопатра Михайловна, y меня теперь француженка, и мне дома совершенно запрещают говорить по-русски, так я все по-французскиг даже думаю: скажу по-русски и мысленно сейчас же переведу. Моя mademoiselle так рада, говорит, что я во сне даже брежу по-французски…
Дальнейшие разговоры прерываются приходом преподавателя.
Перед историей опять развлечение.
- Mesdames, - возглашает Клеопатра Михайловна: - во-первых, пожалуйста. уничтожьте все ваши совершенно неподходящие прически: девочки в вашем возрасте должны причесываться простенько, скромно, чтобы ничего на голове не торчало, a было гладенько и аккуратно. Сегодня уже и Зинаида Николаевна обратила на это внимание, a во-вторых дайте сюда все ваши книги истории.
- Как книги?
- Зачем книги? - раздаются голоса.
- Затем, что вы сейчас будете писать y Евгения Федоровича работу по истории.
- Работу? Ай-ай-ай!
- На четвертные отметки?
Большинство книг, разложенных на партах, быстро скрываются в столах.
- Ну, так скорей книги давайте.
Из сорока штук восемь добровольно вручаются Клеопатре Михайловне.
- Ну, скорей остальные.
После продолжительных взываний ей вручают еще две. Тогда Клеопатра решает применить энергичные меры и, прижав к сердцу уже добытые экземпляры, сама идет по скамейкам собирать дань. При виде этого, Шурка Тишалова благоразумно садится на учебник истории. Грачева засовывает свой учебник за широкий нагрудник передника. Пыльнева лишена возможности последовать как одному, так и другому благому примеру, потому что обход начат с их парты. "Клепка" заглядывает в столы, и кипа книг в её объятьях все разрастается. Ира, как верный оруженосец, неотступно идет за ней по пятам. Вот две верхние книги почему-то соскользнули и собираются упасть. Клеопатра делает движение удержать их, отчего шатается вся кипа и добрая её половина шлепается на пол.
- Позвольте, я помогу вам, - вся заботливость, вся внимание, подворачивается, как бы невзначай, Пыльнева. - Не беспокойтесь, я сейчас.
Она садится на корточки, широко раскинув полы своей юбки в складку, под которой ловко исчезают два учебника, сама же она, распростертая на земле, добросовестно подбирает рассыпанные и, для выигрыша времени, поодиночке вручает их классной даме, в то же время левая нога, вытянутая во всю длину, выпихивает из-под платья книги.
- Скорей! - шепчет она Ермолаевой и Бек, которые мигом подхватывают и укрывают сокровище. - Вот и все, - вручая последний экземпляр, поднимается затем Пыльнева, невинно отряхивая руки после езды по полу.
Евгений Барбаросса уже налицо, и мы начинаем строчить о зарождении гуманизма. Мы, то есть Люба, я и другие, конечно, пишем на совесть, но учебники недаром приобретались всеми правдами и неправдами. - "Все почти смахала", - заявляет сияющая Пыльнева после урока. Тишалова и Бек тоже позаимствовали. Грачевой, кажется, туго приходилось, она и в книгу, то и дело, заглядывала, и лоб терла, и даже вся в пятна пошла - видно, какая-то неуправка вышла.
На физике Пыльнева завершила свой бенефисный день.
Николай Константинович спрашивает. Кругом парты Пыльневой сильное оживление; это дело привычное и не удивило бы меня, - странно то, что сама она сидит слишком тихо, опустив голову на руки, так что лица не видно. Уж не дурно ли ей? Впрочем, нет, тогда бы не смеялись остальные. Мое недоумение скоро рассеивается.
- Госпожа Пыльнева, пожалуйте к доске и начертите урок.
Ира своей обычной, мягкой, скромной походкой приближается к кафедре, берет мел и начинает добросовестно разрисовывать довольно сложный прибор. Николай Константинович просматривает журнал. Я поднимаю на нее глаза и вижу нечто совершенно особенное, комичное и нелепое. Её непокорные завитки, всегда немного торчащие y висков, исчезли, на лбу, по обе стороны пробора, висит по четыре крошечных косюльки, туго заплетенных и перевязанных разноцветными шерстинками: желтые, зеленые, синие и красные хвостики бантиков на концах их образуют уморительную радужную бахромку на беленьком лбу; выражение лица спокойно, большие серые глаза смотрят скромнее и святее обыкновенного, рука аккуратно вычерчивает сложные подробности рисунка: Ира любит Николая Константиновича, a потому уроки ему готовит всегда добросовестно.
Косюльки замечены не мной одной, впечатление произведено на весь класс, и из угла в угол несется хихиканье. Не в курсе дела лишь Клеопатра, к которой Пыльнева стоит спиной. "Клепка" шикает, но Ира, как источник беспорядка, вне подозрения - она так усердно малюет!
- Готово! - раздается кроткий, мягкий голосок. Николай Константинович поворачивается и поднимает глаза на чертеж; мимоходом взгляд его останавливается на Пыльневой. Он удивленно и добродушно улыбается.
- Что это вы как разукрасились, а? - спрашивает он.
Нам страшно смешно. Лицо Пыльневой принимает покорное выражение.
- Нам классная дама велела, я должна слушаться.
Тут уже начинается бесцеремонное фырканье. Клеопатра Михайловна чувствует себя обеспокоенной, краснеет и внимательно смотрит на Пыльневу, но спина той не представляет решительно ничего необыкновенного, вставать же и идти расследовать дело подробнее среди урока Клеопатра Михайловна себе никогда не позволит. Очевидно, она смущена и чувствует некоторую неловкость и недоумение: какое такое распоряжение дала она, которое вызвало смех y преподавателя и которое Ира не смеет ослушаться? Но, когда, кончив отвечать урок, Пыльнева, повернувшись, направляется к своему месту, под неумолкаемый смешок учениц, разрешение загадки становится ясным. "Клепка", вся так и вспыхивает, сидит помидор помидором.
- Пыльнева! - раздается после звонка грозный оклик.
Ta подходит, по-прежнему, со своими косюлями и трясущимися на лбу шерстинками.
- Это, наконец, из рук вон, что вы себе позволяете! Что это за маскарад? Здесь не балаган, a гимназия! Что это за глупые, неприличные выходки!
- Клеопатра Михайловна, когда они очень торчат, - указывая на волоса, говорит Ира - A вы сказали, чтоб гладенько было, я думала так лучше; верно вам не нравится, что пестрые шерстинки, так нечем больше было перевязать, другой раз я…
Но "Клепка", выведенная из терпения, прерывает ее:
- Другой раз я вас домой отправлю и скажу Андрею Карловичу о ваших поступках, a сегодня я вам ставлю 10 за поведение. Это Бог знает что! Это насмешка над моими распоряжениями. Я думала, вы скромная, воспитанная девушка, a вы… Идите, я больше разговаривать с вами не хочу. И убрать мне сейчас же это уродство!
- Я хотела, как лучше… - пытается объясниться Пыльнева, но Клеопатра машет рукой и сама быстро уходит.
Десятка сидит в Ирином дневнике.
Ну, однако, за уроки! На завтра их гибель, хоть по разочку прочитать, ведь не шутка - четверть кончается. Господи, как время несется! Уже декабрь. Через пять дней мое рожденье, пятнадцать лет, a после рожденья уже и роспуск. Двадцатое, то есть день моего рожденья, - в воскресенье; значит, только понедельник учебный, a во вторник по домам. Ах, если бы Володька на Рождество приехал, a то я и праздникам не рада буду. Вот соскучилась по нему!