- Валя, останься здесь и жди моего возвращения. Ручаюсь, что через час здесь будет доктор и спасет нашу крошку, - обращается она уверенным тоном к Балкашиной и, бросив тревожный взгляд на больную малютку, выскальзывает за дверь быстро и неслышно…
* * *
Теперь Ника быстро шагает с опущенной на грудь головой по нижнему коридору, поднимается во второй этаж, вступает в классный коридор, минует стеклянную дверь своего выпускного класса и останавливается у порога второго.
За стеклянной дверью усиленно занимаются их соседки второклассницы. Нике видны отлично поэтичное, полное таинственного обаяния личико княжны Зари Ратмировой и смуглое лицо красавицы грузинки Мары Нушидзе. Они обе склонились над одним учебником и не видят стоящей у дверей Ники… Но и она не смотрит на них. Ее глаза прикованы к кафедре. За ней, положив локти на стол и склонив над книгой голову, сидит молодая еще девушка, лет двадцати восьми, в синем форменном платье, какие обыкновенно носят классные дамы. Это - "Спартанка", классная дама второго класса, здоровая, прямая, честная натура, с добрым отзывчивым сердцем, нормально строгая, всей душой любящая свое дело, дело преподавания и воспитания, и, еще более него, своих воспитанниц. Ника, как и весь институт, безгранично любит эту милую Зою Львовну и верит ей и в нее.
И сейчас, пораженная болезнью Тайны, девушка всей душой тянется к доброй Спартанке. Так называют Зою Львовну за ее простой образ жизни, ровное настроение и вечную бодрость. Ника знает, инстинктивно чувствует, что только, одна она, эта самая Спартанка, может спасти их Глашу. И ее глаза, исполненные смутной тревоги, стараются обратить на себя взгляд классной дамы.
Последняя замечает, наконец, Нику у дверей, быстро встает, сходит с кафедры и идет к ней.
- Ника Баян, что с вами? Вы так бледны.
Голос Спартанки полон тревоги. Смертельно бледное личико всеобщей любимицы института беспокоит ее. Ника бывает так редко встревоженной и несчастной; ее удел - смех и радость, и это знает весь институт.
Вместо ответа Баян хватает руку Зои Львовны и увлекает ее подальше от дверей класса, в темноту лестничной площадки. Здесь она останавливается и, внезапно быстрым и легким движением опускается на колени перед своей спутницей.
- Милая Зоя Львовна, ангел наш! Спасите жизнь одной маленькой девочке… Она умирает… - рвутся заглушенные в шепоте звуки встревоженного и юного голоска.
- Ника! Голубчик! Да встаньте же! Встаньте, что с вами? - невольно волнуется и сама Зоя Львовна.
- Не встану, пока вы не дадите мне честное слово, что не скажете никому того, что сейчас услышите от меня, - смело и твердо продолжает первоклассница.
- Если это не вредное, не гадкое что-нибудь, то даю вам честное слово - не скажу.
- Зоя Львовна, могу я сделать что-нибудь вредное и гадкое? - быстро поднимаясь с колен, спрашивает Ника.
Молодая наставница Зоя Львовна смотрит с минуту пристально в честные глаза Ники и на вопрос последней, может ли она сделать что-нибудь дурное, твердо отвечает.
- Нет.
- Благодарю вас, - тихо роняет Ника. Я - ненавижу ложь больше всего на свете. А пришлось бы вам сказать неправду, если бы я услышала от вас другие слова.
И тут же, держа обе руки Зои Львовны в своих, она скоро, коротко рассказала ей всю историю Тайы-Глаши, с самого дня водворения ее в гостеприимной сторожке до последнего рокового случая со съеденной нынче "отравой".
Едва дав докончить Нике исповедь, Зоя Львовна заговорила, волнуясь:
- Бедная девочка! Несчастная малютка! Теперь я, понимаю, почему вы обратились ко мне. Вы вспомнили, что у меня есть брат-доктор, отзывчивый, чуткий, который прилетит по первому моему зову сюда. Вы не ошиблись, дорогое дитя, Митя приедет тотчас же. Но если он найдет необходимым перевести девочку в больницу, вы должны будете уступить…
- Конечно… - роняет глухим голосом Ника. - Только пригласите его поскорее, ради Господа Бога…
- А теперь, раз вы посвятили меня в вашу тайну и приобщили к числу заговорщиков, то ведите меня к вашей больной приемной дочке. Там я напишу письмо брату, которое и пошлю с Ефимом, - со скрытой улыбкой, всеми силами стараясь сохранить спокойствие, произнесла Зоя Львовна.
* * *
О, какой мучительный, полный тревоги, час ожиданий! Стоны и судороги Глаши, хрип и бред девочки то и дело заставляли вздрагивать юных девушек, в молчаливой тоске ожидания замерших у ее постели. Согревающий компресс, положенный на маленький, истерзанный страданием животик, ничуть не помог больной. Не помогли и успокоительные капли, которые вливала ей в ротик через каждые четверть часа Валя.
Ефим, испуганный было неожиданным появлением в его сторожке классной дамы, сразу успокоился после первого же слова Зои Львовны и помчался за доктором, жившим в одной из ближайших улиц. В его отсутствие Спартанка отсылала не раз обеих воспитанниц наверх в классы, но ни Ника, ни Валя не трогались с места.
- Нет, нет, ради Бога, не гоните нас, - трогательно молили обе девушки, - мы не в состоянии уйти до приезда доктора отсюда.
- А если Анна Мироновна заметит ваше исчезновение из класса?
- Ах, не все ли равно, когда наша Тайночка может каждую минуту умереть.
- Но зачем такие беспросветные мысли, мои девочки!
- Вы ведь видите сами, что с ней… Уж скорее бы приехал доктор.
На глазах присутствующих все заметнее изменялось личико Глаши, все лихорадочнее и горячечнее становились ее уходившие с каждым мгновением глубже и глубже в орбиты глаза, и все сильнее хрипела маленькая грудка, все чаще и чаще поводили судороги тельце ребенка. Глаша по-прежнему находилась без сознания. Белокурая головка металась по подушке. Глаза стали огромными на осунувшемся и исхудалом до неузнаваемости личике.
- Она умрет… Умрет непременно… - прошептала чуть слышно Ника и закрыла руками исказившееся страданием лицо.
Как раз в эту минуту тихо постучали у двери. Стройный, высокий брюнет, как две капли воды похожий на Зою Львовну, наклоняясь на пороге для того, чтобы не стукнуться о притолоку низкой двери, входил в каморку. За ним на почтительном расстоянии следовал Ефим.
- Здравствуй, Дмитрий!
- Добрый вечер, Зоя.
Брат и сестра поздоровались. Потом Спартанка представила брата обеим девушкам.
Все четверо снова подошли к постели Глаши. Долго и внимательно осматривал больную малютку молодой врач. Выстукивал, выслушивал, измерял температуру, затем на клочке бумажки написал рецепт. Наконец, повернувшись к институткам, не помнившим себя от волнения, произнес спокойно:
- Не надо отчаиваться раньше времени. Положение серьезное, не скрою. Но… Постараюсь сделать все чтобы уцелела ваша любимица. А что она любимица ваша, не надо и говорить: вижу по глазам, - с доброй улыбкой, желая успокоить девушек, произнес доктор.
- Милый, добрый, хороший, золотенький, спасите ее!
Непроизвольно и непосредственно вырвался этот глухой вопль из груди Ники в то время, как глаза ее, обычно веселые и шаловливо-дерзкие, теперь полные мольбы и страха, вперились в лицо молодого доктора.
- Я постараюсь сделать все, что от меня зависит, - повторил он. - А теперь советую вам уйти отсюда. Мы с сестрой и с этим почтенным старцем, - он указал на Ефима, - поухаживаем за вашей маленькой больной. Завтра утром наведайтесь, авось, девочке будет легче, Бог даст.
И он протянул поочередно руку Нике и Вале.
Глаза встревоженной Ники снова с надеждой и робостью остановились на лице доктора, потом обратились к Зое Львовне.
Та словно угадала значение этого взгляда.
- Успокойтесь, Никушка, - произнесла добрая Спартанка, - не волнуйтесь, ради Бога, и ступайте учить уроки… Я сменюсь с дежурства и пробуду здесь всю ночь. За вашей Тайной будет недурной уход, я вас уверяю, а пока…
Ника не дала ей закончить… С легким криком она упала на грудь Зои Львовны и обвила ее шею руками:
- Вы великодушны! Вы золото! Не даром же мы все так любим вас, - шептала она, покрывая градом поцелуев лицо, глаза и губы наставницы. Затем, взглянув еще раз на больную Глашу, Ника выбежала из сторожки.
Расцеловав в свою очередь Спартанку, Вала Балкашина последовала за ней.
О, то была ужасная ночь!
Никто не ложился нынче спать в выпускном дортуаре. Все, по уходу Анны Мироновны, собрались в умывальной, дрожа от холода и волнения, в одних длинных ночных рубашках, босиком. Золотая Рыбка не находила себе места от угрызений совести. Не попадись она на глаза инспектрисе с этим злосчастным обедом, наверное бы Тайне и на ум не пришло съесть такой ужасный неудобоваримый бутерброд. Но еще больше волновалась Маша Лихачева. Эта самым чистосердечным образом считала себя убийцей малютки Глаши.
- Если бы не моя противная помада, она бы не умирала сейчас! - ударяя себя в грудь рукой, с отчаянием восклицала Маша, несмотря на все протесты подруг.
- Каяться надо… Каяться и молиться… На паперть церковную пойти… Сотню поклонов положить на каменных плитах… Дать обет какой-нибудь посерьезнее милосердному Богу, чтобы Он смилостивился, чтобы спас Глашу, - забубнил голос Капочки Малиновской у нее над ухом.
- Веди меня на паперть, Капочка, веди!
И Маша с последней отчаянной надеждой впилась глазами в невзрачную Камилавку, ища в ней поддержки и спасения.
Последняя, словно чувствуя себя сейчас госпожой положения, взяла за руку Машу и, не произнося ни слова, повела дрожащую от холода и страха девушку на темную паперть находящейся тут же в третьем этаже институтской церкви.
- Становись на колени! - придя туда, скомандовала Капочка, и первая опустилась на холодные каменные плиты пола.
А кругом девушек царили непроницаемый мрак и полная тишина, способствовавшие молитвенному настроению, охватившему сейчас обеих. Голос Капочки зазвучал глубоко и проникновенно, и с захватывающим чувством произносил слова молитвы. А Маша, словно загипнотизированная им, повторяла от слова до слова священные слова, произносимые подругой.
Вдруг тонкая струйка пряного аромата духов излюбленного. Машей Лихачевой "шипра" донеслась до Капочки. И она, как ужаленная, быстро вскакивает с колен, вся возмущенная, негодующая, злая.
- На паломничество, на молитву пришла, а сама этой мерзостью богопротивной насквозь пропитана, - зашипела Капочка. - Не смей душиться… Грех и ересь это… Молись и постись! - повелительным тоном обратилась она к Маше.
- Да… да… Конечно, я не буду душиться больше. Только и ты, Капочка, и ты молись вместе со мной… Я боюсь, что моя грешная молитва не дойдет до Бога. А ты - святая.
- Молчи! Молчи! Грех и ересь называть святым человека! - с искренним страхом срывалось с губ Малиновской.
И обе девушки, горячо зашептали молитвы, отбивая положенное число земных поклонов. Горячие головки то и дело припадали к холодному полу паперти, и нехитрые, полные непоколебимой детской веры молитвы, непосредственные и чистые, понеслись к далеким небесам.
А в умывальной выпускных царило в это же самое время совсем иное настроение. Все собравшиеся здесь институтки с напряженным вниманием ждали Стешу, которая должна была по уговору под утро принести вести из сторожки. Чтобы как-нибудь делаться от докучной мысли о возможной Глашиной смерти, девушки просили донну Севилью рассказать что-нибудь из ее испанского путешествия.
Ольга Галкина чрезвычайно довольна была просьбой. Испания, особенно Севилья, это - ее конек.
- И вот, mesdam'очки, - воодушевляясь, внезапно начинает рассказчица, - вообразите себе ажурные, высокие стройные здания, словно кружевные, отразившие на себе эпоху мавританского владычества… А вокруг сады… Ползучие розы и гранатовые деревья… Ах! Это такая красота! Все испанки - красавицы; все испанцы - рыцари! А их музыка… Их серенады! А бой быков!.. Восторг!
- А тебе пели серенады? - неожиданно огорошивает Шарадзе вопросом Ольгу.
Та мгновенно вспыхивает и краснеет. Неудержимо тянет прихвастнуть успехом перед подругами и в то же время не хочется лгать: а вдруг не поверят. Изведут насмешками, засмеют!..
- Да, пели… - словно борясь с собой, с зажмуренными на миг глазами, говорит она.
- А вот и не правда! Не пели, потому что тебе тогда было двенадцать всего лет. А поются серенады только в честь взрослых!
Шарадзе безжалостно хохочет, сверкает ослепительными зубами. Потом машет рукой.
- Mesdames, бросьте, не слушайте, она все сочиняет. Лучше разгадайте шараду. Что это будет: стоит гора, на горе - сакля, около сакли - виноградник. У ворот сакли - скамейка и на скамейке - девушка. Ну? Ни за что не отгадаете!
- Где уж нам! - иронизирует обиженная донна Севилья.
- Я так и знала, я так и знала, - торжествует Шарадзе. - А это, между тем, так просто разгадать: паспорт… Вот и все.
- Какой паспорт? - недоумевают подруги.
- Самый обыкновенный: вид на жительство. Корова, сакля, девушка, виноградник - все это вид на жительство, а вид на жительство это ведь паспорт. Ха, ха, ха!.. Не остроумно разве?
- Удивительно остроумно! - шипит Ольга Галкина.
- Mesdames, смотрите ночь-то какая! - шепчет в восторге Хризантема, поднимая штору и впиваясь глазами в круглую полную луну.
- До Рождества меньше месяца осталось… Все разъедутся, а мы останемся… И что за глупый обычай, В сущности, оставлять на каникулы и праздники выпускных воспитанниц. Скучно-то как будет!
- Не весело, конечно, что и говорить.
- Кто-то идет, mesdam'очки…
- В ушах у тебя ходит кто-то… Не пугай понапрасну, и так тяжело.
- Оля, милая, расскажи про бой быков в Испании, все-таки убьем время.
- Нет, нет, не надо. И так нервы натянуты, а ты - с быками!
- У Балкашиной валерьянка с собой. Прими.
- Mesdames, если наша Тайна умрет, душа ее, чистая, святая, поднимется на крыльях ангелов к престолу Бога, - словно серебристый ручеек, звенит своим хрустальным голоском Золотая Рыбка.
- Типун тебе на язык. Вот выдумала тоже! Умрет! Она не смеет умереть! Она должна жить! - горячо и страстно вырывается у Ники.
- Тише, mesdames, тише. Идут…
На этот раз никто не протестует. В коридоре ясно слышатся приближающиеся шаги. Кто-то словно крадется, осторожно шурша накрахмаленным платьем.
- Стеша… Она это. Но почему не утром? Почему сейчас? Значит… Значит, все кончено…
И тридцать слишком пар глаз устремляются с тревожным и жадным любопытством навстречу приближающейся Стеше.
- Что, Стеша, что? Умерла?.. Не мучьте, ради Бога. Скончалась? - бросаясь навстречу служанке, кричат институтки.
- Жива… Живехонька… Лучше ей, милые барышни! Много лучше…
О, какой восторг! Какая радость!
Сколько разнородных впечатлений пережито в этот короткий миг. Целуют Стешу, как вестницу радости, вестницу счастья.
Спасена Тайна! Милая, маленькая Глаша-Тайночка - спасена.
И три десятка девушек бросаются в объятья одна другой и радостно целуются, как в Светлый Праздник…
Глава IX
Медленно, незаметно подползли Рождественские праздники. Весь институт разъехался на каникулярные две недели, остались только выпускные воспитанницы да кое-кто из младших классов, из тех, кому дальность расстояний не позволяла уезжать далеко на такое короткое время.
Рождественские каникулы, это - время относительной свободы для институток. Встают на праздниках воспитанницы без звонков, а кому когда заблагорассудится. Ходят, одетые не по форме, со спущенными за спиной косами, в собственных "ботинках" и чулках. Классные дамы как-то добрее и снисходительнее в это время, мало взыскивают с провинившихся, еще меньше следят за своим маленьким народом. Жизнь, словом, выходит из своего русла и менее всего чувствуется пресловутая казенщина в праздничное время.
Елка для маленьких вышла на диво красивой в этом году. Сами выпускные украшали ее цветными картонажами, разноцветным цепями, пестрыми фонариками и золотым дождем. На второй день праздника было решено устроить музыкально-вокально-танцевальный вечер "в пользу бедной сиротки". Какой сиротки - никто, кроме первых, не знал.
В сочельник утром депутация выпускных направилась к maman отнести программу.
Генеральша Марья Александровна Вайновская, красивая, стройная пятидесятилетняя женщина, с седым начесом пышных волос и с юношески молодыми глазами, внимательным, зорким "всевидящим" оком просмотрела программу и издала тихое "гм" на строках, указывавших, что на вечере предполагаются, между прочим, танцы босоножки и цыганские романсы.
- Но… Но, mes enfants, босые ноги?.. Это не совсем удобно, как будто… - произнесла она краснея всем своим удивительно моложавым, без намека на морщины, лицом.
Ника Баян, старая и неизменная любимица начальницы, очаровательно смущаясь, выступила немного вперед.
- Но, maman, я надену что-нибудь, если нужно. Я не буду плясать босая… Это говорится только - босоножка.
Добрые голубые глаза генеральши внимательно смотрят на девушку.
- Конечно, mon enfants, конечно. Все должно быть корректно. Я надеюсь на тебя.
Потом они беспокойно обращаются к смуглому личику и энергично сомкнутым бровям Шуры Черновой.
- А какие цыганские романсы ты будешь петь на вечере, дитя?
Шура усмехается. Сросшиеся брови чуть заметно вздрагивают над пламенными глазами.
- О, maman, - говорит она, не колеблясь, - я буду петь самые красивые, самые поэтичные песни о полях, о лесе, о степях и кострах, привлекающих взоры среди вольных степей своими огненными точками. Я заставлю слушателей понять всю красоту дивных бессарабских ночей, где кочуют бродячие племена смуглых людей, где варят они, среди дыма костров, свою убогую и скудную пищу, где слагают свои звонкие прекрасные песни, те песни, о которых писать когда-то наш бессмертный поэт Александр Сергеевич Пушкин.
Начальница смотрит на разгоревшееся личико смуглого Алеко и благосклонно треплет Шуру по щеке.
- Хорошо. Я разрешаю этот вечер в пользу сиротки.
Потом она вынимает из портмоне десятирублевую бумажку и передает ее депутации.
- От меня… Маленькая лепта для бедной сиротки…
- О, maman, вы - ангел!
Ника приседает первая, за ней остальные. Депутация возвращается наверх в классы, очарованная в конец любезностью Вайновской.
- Она прелесть! Восторг! Душка! Красавица! Добрая, великодушная… - шепчет Ника, и ей вторят остальные.
- Но вы не сказали, по крайней мере, в пользу какой сиротки устраивается вечер? - допытываются у депутаток остальные старшеклассницы.
- О, нет, конечно; maman знает только, что это - племянница Стеши, круглая сиротка, которая живет в деревне, только и всего, - отвечает за всех благоразумная и тихая Мари Веселовская.
- Опять-таки пришлось солгать. И кому же, нашему ангелу, - тоскливо срывается с губ Ники.
- Попробуй сказать правду, и в тот же час и сторож Ефим, и все мы будем исключены.
- Конечно! Конечно! - раздается отовсюду. - И потом умалчивание, в сущности, не есть настоящая ложь. Скверно и это, но…
- Mesdames, идем зажигать елку у нашей Тайны.
- Сегодня Скифка дежурит. Берегитесь, дети мои!
- Вот вздор! Теперь праздники, и, слава Богу мы имеем большую свободу. Оставьте вашу трусость и идем.