Следопыты подобрались поближе и стали слушать. Кто-то тонким мальчишечьим голосом говорил:
- … Он всех главней. Захотел - мост будет строить, захочет - дом. Папа даже квартиру, если захочет, может дать, а не захочет - не даст. Потому что он главный, его все боятся.
Другой голос недоверчиво отвечал:
- Вот заберут твоего папу. Узнает, кто главнее.
Сега фыркнул, прикрыв рот.
- Это из нашего отряда Костя Огурцов. Этот Костя один раз экспонат съел. Виктор Михайлович послал его в биологический кабинет. А он пока шел обратно, всю кукурузину и съел. И в класс не хочет идти.
- А второй?
- А второго я не знаю. Наверно, Олег Прохоров. Они дружат с Костей.
- Нет, там, кажется, Федька, - сказал Валерка.
- Всю выкурил! - донеслось из ельника. - Одну "фабрику" оставил.
- Откуда "фабрику"? Хватит тебе, позеленеешь и с этого.
Теперь уже не оставалось сомнения, что второй - Федька Сыроегин. Так вот зачем они забирались в лесную чащу! Курят втихомолку.
- Напугаем их, - предложил Валерка. - Чтоб знали.
Но напугать не успели. Курильщики подбросили в костер хворосту, и неожиданно огромное пламя взметнулось над лесом. Затрещали в огне сухие ветви деревьев, полетели искры.
Ребята остановились, пораженные страшным зрелищем.
Курильщики бросились наутек и скоро скрылись за деревьями.
- Живо, Сега, в лагерь! Мы с Ромкой будем здесь, а ты зови всех, с лопатами пусть бегут. Скажи, лес горит!
С каждой минутой разрасталось пламя. Огонь полз по ельнику все дальше и дальше. Гулял он и понизу, слизывая сухую траву.
Валерка выхватил из мха большой сучок, стал копать лунку, намереваясь преградить дорогу бушевавшему пламени. Ромка делал то же самое. Но твердая земля подавалась плохо. Было нестерпимо жарко, искры попадали за ворот, жгли руки. В самый разгар этой неравной битвы в лесу показался Яша Осокин. Он только проводил разведчиков и, возвращаясь, почуял запах гари. Яша спросил коротко и зло:
- Вы?!
Ребята ответить не успели. Яша уже храбро лез в огонь, сшибая длинной палкой горящие ветви.
Из лагеря по одному и кучками начали подбегать с лопатами пионеры. Сега, выбиваясь из сил, притащил две запасные - Валерке и Ромке. Как ни казался он измученным, а все же весело улыбался, увидев почерневшее от копоти Валеркино лицо. Валерка легонько щелкнул его по носу.
Сега сказал в лагере, кто виновник пожара. Пионеры изловили Костю Огурцова и Федьку Сыроегина, привели их на пожарище. Оба отчаянно ревели.
- А я-то что! - выкрикивал Федька. - Я не зажигал костра!.. Он это!.. И спички у него…
В самом деле у Кости Огурцова оказались спички в кармане и пачка папирос "Прибой".
- Эх вы, губошлепы! - презрительно сказал Яша, слушая, как они стараются обвинить друг друга. - Дрянные мальчишки… Отпустите их! Письма родителям напишем.
Спустя полчаса на дальнем бочаге в прохладной чистой воде барахтались, фыркая от наслаждения, Валерка и Ромка. Рядом плавал Яша Осокин, высоко вскидывая над водой коричневые от загара плечи. А на обрыве сидел Сега: он боялся купаться в таком глубоком месте.
Глухо за лесом раздались звуки горна, требовали вернуться в лагерь.
Федька-дачник
В то лето мы жили в посёлке, домики которого лепились к самой реке. Дни стояли ясные, теплые. Когда мы поднимались с рассветом и шли по берегу, сзади на росистой траве пролегал темный след. В такое утро над рекой поднимался густой туман, а вода была настолько теплой, что казалась подогретой на огне.
Рыба у нас клевала плохо, но все-таки ее хватало, чтобы сварить уху. Недалеко от дома мы разжигали небольшой костер и подвешивали котелок.
На дым приходил наш сосед Олег Запрягалов. Мы его недолюбливали за лень и ехидство. Когда я опускал ершей в кипящую воду, он обычно кривил тонкогубый рот и говорил:
- Ну и рыба, стоило из-за нее убивать время. Если бы крупнее, тогда след.
Я находился в отпуску, Максим перешел в третий класс и тоже был свободен, поэтому мы могли убивать время. И все-таки нас обижало. Сам Олег спал до девяти, а потом весь день слонялся без дела. Глаза у него всегда были сонными. Он имел скверную привычку: уставится в одну точку и смотрит не мигая. Сначала мы считали это признаком глубокой сосредоточенности, но все оказалось проще - Олег намеревался спать стоя, с открытыми глазами. Весной за какие-то провинности его выгнали из технического училища. Он учился там почти год на слесаря и теперь мог бы поступить учеником на завод, но устраиваться на работу не спешил. Жил он у тетки-пенсионерки, у которой был свой дом.
Раз мы пригласили Олега на рыбалку. Он сонно уставился на нас и ничего не сказал. Наверно, ему хотелось с нами, но он боялся, что ему не встать так рано.
Он был из тех людей, которые за всю жизнь ни разу не встречали восход солнца. Мы поняли это, и нам стало жаль его. Несчастный! Он никогда не видел прелести раннего утра, не прокладывал темного следа по росной траве и не брызгал себе в лицо парной водой из реки. И теперь, когда он кривил рот и говорил что-нибудь неприятное, мы с жалостью приглядывались к нему. Мы его даже стали приглашать на уху. Он хлебал душистую юшку, и на остром носу его выступали капельки пота. Поев, он вытаскивал смятую папиросу и прикуривал от спички, хотя рядом горел костер. Он даже не догадывался, какое неизъяснимое удовольствие доставляет прикуривание от дымящейся головешки.
Возле нашего дома росла картошка. В начале лета было много дождей, и поэтому картофельные плети раскинулись буйно, высотой доставали до пояса. Однажды, уже в сумерки, я проходил мимо и вдруг услышал писк. Сперва показалось, что пищат щенки. Но откуда? В поселке мы не видели ни одной собаки. Я развел плети и отпрянул от неожиданности: присев на зады и оскалив мордочки, шипели на меня какие-то зверьки. В темноте я их принял за белок. Заинтересованный, я опять откинул картофельную плеть. Видя мою настойчивость, зверьки зашипели еще злее.
На чердаке дома у нас был подсачек, который мы еще зимой приготовили для крупной рыбы. Подсачек так и лежал без движения, он нам ни разу не понадобился. Я решил, что хоть сегодня он должен сослужить службу, и крикнул Максиму, чтобы тот притащил его.
Пока Максим залезал на чердак, зверьки пробрались по картошке в сторону кустов, которые росли метрах в пятидесяти от дома. Убегали они быстро. И все-таки одного нам удалось накрыть подсачком. Запутавшись в сетке, зверек отчаянно стал барахтаться.
В подсачке мы принесли его домой и вытряхнули в эмалированное бедро. Мы решили, что до утра он посидит там, а утром разглядим его хорошенько и подумаем, что с ним делать. Ведро прикрыли крышкой и подвесили на сучок березы.
Утром мы навестили пленника. Зверек дрожал и зло поглядывал маленькими глазками. Рыжая шерсть на нем дыбилась, как у злого кота. У него было длинное и гибкое тело и пушистый хвост. Мордочка вытянутая.
Мы разглядывали его и решали, что с ним делать. Максим сказал, что неплохо, если у нас будет ручной зверек.
- Назовем его Федькой, а так как он будет жить на даче, добавим еще слово "дачник". Давай делать клетку.
И он притащил доски. Мы сколотили ящик, один бок обтянули железной сеткой. Сверху доска приподымалась, чтобы бросать зверьку еду и подавать воду.
Пока мы возились с клеткой, солнце высоко поднялось над землей. Становилось жарко. В это время появился Олег. Он лениво подошел к нам и, приподняв крышку, заглянул в ведро. Лицо у него сморщилось, он чихнул и вдруг произнес:
- Ошалелые. В чистое ведро хоря посадили. Пропало теперь ведро, ничем хориный запах не выветришь.
Так мы узнали, что поймали хорька.
Олег долго наблюдал, как мы стараемся над клеткой, потом посоветовал:
- Сдерите с него шкуру, денег дадут.
С клеткой мы возились почти до обеда. Бедному зверьку было жарко в ведре. Тогда временно решили посадить его в подсачек. Опять вывалили в сетку и, чтобы не убежал, сверху завязали веревочкой. Через какое-то время Максим отчаянно закричал, подзывая меня. Вырываясь, Федька-дачник запутался ногой в сетке и, потеряв надежду вызволить ногу из беды, стал отгрызать ее. Велика, видимо, была жажда свободы, если он отважился на это. Мы высвободили окровавленную ногу и начали торопливо доделывать клетку.
Когда хорек оказался в клетке на сухой подстилке, он сразу забился в угол и затих. Клетку мы прибили к забору.
Мы не знали, что едят хори, поэтому бросали то, что у нас было. В клетке очутилось сырое мясо, хлеб и оставшаяся с вечера пшенная каша.
Минут через десять все до крошки исчезло, даже морковка. Сначала мы подумали, что Федька-дачник сильно изголодался и все съел, не разбирая вкуса. Мы бросили ему еще хлеба. Огрызнувшись на нас, хорек кинулся к хлебу, схватил его и опять метнулся в свой угол. И тут мы увидели, что и мясо, и каша, и морковка, - все сложено в углу.
Два дня он стаскивал в угол все, что ему давали. И как мы осторожно ни наблюдали за ним, не замечали, чтобы он что-нибудь съел из этих запасов.
Вскоре в углу образовался целый склад: жареная рыба, сырое и вареное мясо, кусочки сладкой булки, печенье, картофельное пюре. Такое нерасчетливое скопидомство нас сердило.
Максим подходил к клетке и упрашивал Федьку-дачника сказать, что ему хочется. Хорек молчал и все еще зло посверкивал глазками.
Однажды Максим поманил меня. Лицо у мальчика светилось радостью. Я заглянул в клетку. Федька-дачник ел засохшую кашу, достав ее из своих запасов. Почуяв нас, он ощетинился, фыркнул с угрозой, но есть не перестал.
С этого дня он ел все, чего ему ни предлагали, научился пить из черпака. Нас встречал более спокойно и, если мы говорили с ним, прислушивался. К одному он только не мог привыкнуть: когда Максим старался вычикнуть черепок, чтобы помыть его и налить свежей воды, хорек бросался на палку и рвал из рук. Наверно, и палку он хотел убрать в угол про запас.
Через неделю Федька-дачник совсем обжился, шерстка у него стала гладкой. Когда его звали, он подходил к проволочной сетке и ласково посматривал на нас.
Мы так привыкли к зверьку, что жалко было расставаться с ним. А между тем отпуск подходил к концу. Взять его домой в город мы и думать не могли - нас просто не пустили бы в квартиру. Тогда Максим решил, что Федьку-дачника охотно возьмет любая школа, где есть зоологический уголок.
Я собрался в город.
- Ты им расскажи, какой он умный и все ест, - напутствовал меня Максим.
Я зашел к себе на работу, достал телефонный справочник и стал звонить в школы.
Наверно, меня принимали за ненормального, потому что все, кто брал трубку, говорили одинаково:
- Кого? Хоря? Да вы в своем уме? Нет, не надо.
После десятка таких ответов я совсем отчаялся и захлопнул справочник. Решил: поеду в поселок, открою клетку, и пусть Федька-дачник скачет, куда ему вздумается. Пусть учится душить кур. Пусть!
Перед отъездом мы прощались с хорьком. Нам было немножко грустно. И тут мы вдруг решили сделать великодушный жест. Мы решили подарить хоря Олегу Запрягалову. Не помню уже, кому из нас первому пришло это в голову.
Олег посмотрел на нас сонными глазами и сказал:
- Ладно.
Он охотно перетащил клетку к своему дому. Мы сердечно пожали ему руку. Олег успокоил нас:
- Не унывайте. Все будет, как след.
В первое же воскресенье, накупив лакомств, мы поехали проведать Федьку-дачника.
Запрягаловых дома не оказалось. Клетки мы тоже не увидели. Ее мы нашли на задворках среди хлама. Она была перекошена, словно по ней били поленом.
На чердаке у Олега было сено, он частенько забирался туда днем и спал. Максим полез на чердак посмотреть, нет ли там Олега. Он раздвинул створки и тихонько ойкнул: на чердаке у самого входа висела растянутая рыжая шкурка.
Мы присели на завалинку. В это время появился Олег. Он посмотрел на нас долгим взглядом и спросил:
- Вы за хорем? Здорово! Да ведь он убежал.
Мы повернулись и пошли прочь. А он кричал вдогонку:
- Клетка, понимаешь, прохудилась. А то все было бы, как след.
На Которосли
Лучшей реки, чем Которосль, я, пожалуй, не видывал. Вся она какая-то уютная, сверкающая, чаще с крутыми берегами, по которым вольно растут сосны. Дно ее неровное: то стремительный перекат, как за Белкиным, то глубина неимоверная, как на Колодах или за "Перекопом".
Приезжал как-то к нам знакомый казак с Дона и все об одном: "У нас на Маныче. У нас на Маныче…" Пришлось ему показать, что есть у нас на Которосли. День был воскресный, и весь берег усеяли рыбаки. И вот штука: каждый, кто хоть чуть понимал в рыбацком деле, что-то поймал. Казак смотрел и дивился обилию ершей, плотвы и густерок. И больше уже не говорил: "У нас на Маныче".
Дня не побываешь на реке и уже чувствуешь, что тебе чего-то не хватает. А тут как-то зарядили дожди на целую неделю. Было тоскливо, оттого что долгожданный отпуск пропадет зазря.
От нечего делать мы сидели с Максимом в своей комнатке и читали старые журналы. Мы их доставали с чердака, отряхивали от пыли и стопой складывали на столик перед кроватью. Это были тонкие журналы - "Огонек", "Работница", "Здоровье". Читали мы больше последние страницы, где были практические советы на все случаи жизни. Так как журналы были разных лет, то и советы на одну и ту же тему были разные, иногда прямо противоположные. Это нас забавляло.
Но вот однажды утром показалось, что ненастью пришел конец. Дождя не было да и в воздухе не так тянуло прелью. Максим еще спал. Я не стал его будить. Накопал червей, взял удочку и отправился на реку. Тут и случилось такое, что не часто бывает не только на Маныне, но и на Которосли.
Не успел насадить червяка, как пошел мелкий дождь. Грязно-серые тучи по-осеннему шли почти над самой головой. Настроение сразу испортилось: опять весь день придется листать старые журналы.
Я уже собирался смотать удочку, но тут увидел, что поплавок пропал. Леса, разрезая воду, пошла против течения. Удочка согнулась. У кого бывали такие поклевки, тот знает, как трудно справиться с охватившим, тебя волнением.
Долго я боролся, пока не заставил рыбу повернуть к берегу. Дело уже шло к концу, когда вдруг с другого берега раздался доброжелательный совет:
- Ты наверх вытаскивай, наверх. Хлебнет он, негодный, воздуху и обмякнет.
Посмотрел я туда, а там рыбак в плаще с капюшоном. Так азартно подался вперед, того гляди свалится в воду.
- Не учи, - бормочу, - ученого, сам знаю, что делать.
А мой доброжелатель не унимается:
- На отмель его выводи, на отмель. А сорвется - сшибай ладошкой. Лежа-то он никуда не уплывет.
- Учи, - торжествующе говорю я, - учи. А рыбу-то все равно не ты, а я поймал.
Взял я этого леща и - в ведерко. А рыбак с того берега кричит кому-то, кто пониже его ловил:
- Как там у тебя?
- Да хоть бы раз клюнуло! - отвечают ему.
- И у меня тоже, - нехотя признался мой сосед. - А вон там, в кустах, мужик сейчас леща поймал.
Ну, кому не приятно, если о тебе такое говорят! Приосанился и снова ловлю. Даже дождь не помеха.
У того, кто был пониже и не виден мне, тоже, оказывается, был неподалеку знакомый. Слышу, переговариваются:
- Клюет ли?
- Ничего, - горестно отвечают ему.
- И у меня ничего. А вон там, в кустах, мужик сейчас здорового леща поймал.
"Эге, - думаю, - уже здорового. Что-то дальше будет".
А дальше пошло, как по задуманному. По реке-то все слышно, несется:
- Вон там, в кустах, мужик огромного леща поймал!
Минут пятнадцать кричали друг другу, и все это время я стоял и наслаждался. А клевать больше - не клюет. Замотал я тогда удочку и отправился домой. По дороге встречаю знакомого своего дядю Федю.
- Что поймал? - спрашивает.
- Да вот леща прихватил, - как можно скромнее сообщаю я и показываю.
- Ничего лещишко, на жаркое годится, - одобрил дядя Федя. - А вон там, в кустах, мужик огромного подцепил. Килограмма на три, говорят.
- Так это же я и есть, - обрадованно говорю ему.
- Рассказывай, - не поверил дядя Федя. - В твоем-то всего граммов восемьсот будет.
- Ну так что! Все равно это я.
Посмотрел он на меня, как на самозванца, и отправился восвояси.
"Ладно, - обиделся я. - Иди ищи того мужика".
Потом уже, ближе к дому, еще двоих встретил. Они тоже заявили:
- Это что. А вот там, в кустах, мужик такого бугая выудил!
- Братцы! - взмолился я. - Так это же я и есть. Честно говорю!
Они хоть ничего не сказали, но тоже, вижу, не поверили. Чувствую, ушла моя слава к тому мужику в кустах. И чем больше я буду рассказывать, тем меньше мне будет веры.
- Ух, какую рыбину большую поймал!
- Это что, - вдруг неожиданно вырвалось у меня. - Вон там, в кустах, мужик настоящее страшилище вытянул.
- Ладно, не горюй, - успокоил меня Максим. - Когда-нибудь и ты такое же страшилище вытянешь:
До сих пор надеюсь.
Как жизнь, Семен?
Глава первая
Мама
Помню, как умирала мама…
По ночам в коридоре трещат стены. Ледяные узоры покрыли стекла.
Первый раз за все свои тринадцать лет встречаю такую зиму. Правда, мама вспоминала, что, когда я родился, тоже стояли лютые морозы. Она несла меня из больницы и поморозила себе руки. Это было на второй год войны. Тогда немцы подошли близко к городу и в сухом воздухе слышались орудийные залпы. Подумать только, как все было давно!.. Сейчас люди уже стали забывать о войне.
Мы сидим на полуостывшей лежанке - я и трехлетняя сестренка Таня. Сестренка капризничает, и ее все время надо чем-то занимать. Долго тянется день, многое можно вспомнить, перебрать все игры. А часовая стрелка будто примерзла к циферблату.
Мы вбираем ртом воздух и дуем. Белесый пар летит струей и потом тает. Мы стараемся дослать струю к самой стене, глубоко вдыхаем и опять дуем.
Занятие это мне не по душе - нет настроения. Но оно нравится Тане. И я мирюсь: только бы сестренка не плакала.
До стены остается совсем немного, кажется, дунь посильнее - и все будет в порядке. Таня незаметно подвигается: жульничает. Не могу терпеть нечестности. Я тяну ее за платье назад. Платье трещит… Крик! Слезы!
Хриплый голос вдруг доносится снизу:
- Малинки… С огорода малинки…
Это мама. Она лежит на своей низкой кровати и, не мигая, смотрит в угол. На посеревшем лице выдаются скулы и острый нос. Она все время смотрит в угол, хотя там ничего нет. Так она лежит целыми днями.
Мы свешиваемся с лежанки:
- Мам! А малина летом бывает.
- Малинки-и!
У меня по спине пробегает озноб.
- Мам! Мы летом пойдем за малиной. В лес сходим. Ты потерпи.
- Бою-усь! - кричит Таня.
Мама судорожно передергивается. Странная улыбка появляется на ее лице. Она хочет повернуться к нам и не может.