- Танюша! - говорит она свистящим шепотом. - Чего ты, дурочка? Иди ко мне…
Через рубашку я чувствую теплое и частое дыхание сестренки. Глажу ее по голове, успокаиваю. Мама забывает о ней и опять смотрит в угол.
Снова можно играть. Продеваю в пуговицу две длинные нитки, связываю их на концах и дергаю короткими рывками. Пуговица раскручивается и гудит, как шмель, которого прикрыли кепкой. У Тани от восторга блестят глаза.
А день тянется долго…
Я соскабливаю пятачком ледяные узоры со стекла, разглядываю, что делается на улице.
Вот пробежали по дороге ребята с сумками - из школы. А я не учусь уже целую неделю, с тех пор как маме стало совсем плохо. Ее хотели положить в больницу, но мама почему-то не согласилась, и теперь к нам ходит доктор Радзиевский…
Какой чудной грузовик с прицепом проскочил! Прицеп - целый вагон, серебристый, с красной полоской наискосок борта. На улицах он появился совсем недавно - возит продукты. И сейчас, наверно, проехал к "Гастроному", где трамвайная остановка.
Мы живем в поселке Текстилей, который отделяется от города рекой.
Если идти от трамвайной остановки мимо "Гастронома", увидишь фабрику - два громадных кирпичных здания с башнями. Мне всегда думалось, что стоит взобраться на одну из этих башен - и откроется, как в сказке, удивительный мир.
Я даже представляю: весь город перед тобой, и кажется он не настоящим. Во все стороны по улицам бегут игрушечные трамвайчики и автомобили. Волга и та выглядит узкой ленточкой, а ширина ее в наших местах около километра.
Слева от фабрики стоят пятиэтажные корпуса для рабочих. За корпусами начинается Чертова Лапа. Раньше, говорят, тут было вязкое болото, затягивало скотину и даже неосторожных людей. Сейчас болота и в помине нет, стоят дома, и перед ними асфальтированные тротуары. А название - Чертова Лапа - до сих пор осталось.
Захочешь пойти в другую сторону от трамвайной остановки - выйдешь к кинотеатру. Тут же рядом стадион и большой старый парк. В парке пруды с позеленевшей водой. На берегу одного из них стоит школа. Другой раз играют в хоккей - из окна, как с трибуны, все видно.
Самое замечательное в поселке Текстилей - фабрика. Работают на ней тысячи. Выходят рабочие со смены и идут, идут - минут пятнадцать.
Почти все в поселке работают на фабрике. Возьми хоть дядю Ваню Филосопова, хоть Марью Голубину, хоть отца Тольки Уткина - Алексея Ивановича. Да и мама работала там, пока не болела. Она ткачиха…
В полдень к нам пришел доктор Радзиевский. Он старательно обметает снег с валенок, неторопливо снимает пальто. Потом, потирая озябшие руки, подходит к маме.
Мы с Таней смотрим на него и ждем, что он скажет. У доктора совсем седые волосы и розовые уши, - наверно, от мороза. Он стоит, чуть наклонившись к маме, и видно, как выпирают из-под серого пиджака худые лопатки.
Живет доктор на глухой улочке в собственном доме, неподалеку от нас. Дом маленький, в три окошка, и тоже постаревший, как и его хозяин. Мало кто помнит, когда Радзиевский поселился в нем.
Было это еще до революции. Тогда на фабрике часто болели чахоткой, и работать доктору приходилось много. Но он никому не отказывал, ходили к нему в любое время дня и ночи.
После революции по совету доктора в бывшем доме управляющего фабрикой открыли ночной санаторий, где рабочие отдыхают по очереди.
Сейчас в поселке большая поликлиника, но Радзиевский, по старой привычке обходит семьи, и ему все рады.
А еще доктор умеет играть на скрипке. Я иной раз иду около его дома и остановлюсь, послушаю. Играет он обычно что-нибудь грустное и задумчивое. Наслушаешься - и плакать хочется.
Доктор долго смотрит на маму, притрагивается к ее глазам и бормочет - у него привычка разговаривать с самим собой. Чудно он говорит, многие слова совсем непонятны. Вот и сейчас он сказал что-то такое, что повторить трудно.
- Скучаем, молодые люди? - спрашивает он и приставляет оттопыренный большой палец к носу - начинает дразниться. Но мы не обижаемся, а смеемся.
Сегодня он не прослушивал маму, и это удивительно. Раньше он всегда спрашивал, что болит.
Когда он собрался уходить, я соскакиваю с лежанки и подаю ему пакетик с деньгами.
- Что такое? - любопытствует он. Осторожно развернул пакет, поморщился и положил на стол.
- Это вам! - почти кричу я. - Вера велела…
Доктор будто не слышит. У него такое лицо, словно он сейчас затопает ногами.
Он уходит, а я опять забираюсь на лежанку. Снова медленно тянется время. Таня спит. Пытаюсь читать, но ничего не получается: держу книгу перед глазами, а сам думаю о докторе.
Когда он идет по улице, все спешат с ним поздороваться. Наверно, никто в жизни не осмеливался обидеть его, потому что он лечит больных и хорошо играет на скрипке. Я вырасту и, пожалуй, тоже буду играть на скрипке. Это просто, надо только записаться в музыкальный кружок при клубе, там есть все инструменты. Но больных мне лечить не хочется: они скучные. Я лучше буду моряком на большом корабле, как дядя Коля Семенов, который приезжал летом в отпуск и заходил к нам чинить в дверях замок…
Размечтался и не заметил, как уснул. Разбудила меня Вера, когда пришла из техникума. Вере недавно исполнилось семнадцать лет. Соседи поздравляли ее и говорили, что она совсем невеста. У нас в доме была однажды свадьба, и там была невеста. Румяная, пышная, она сидела за столом в розовом платье и все улыбалась, показывала золотой зуб. Вера на невесту ничуть не похожа, она совсем худенькая.
- Доктор был?
От Веры несет морозом. Щеки у нее раскраснелись. Из техникума, который находится в другом конце города, Вера ходит пешком, через плотину, потому что на трамвае надо делать большой круг. Быстрее пешком дойти.
- Что сказал доктор?
- Ничего.
- Так и ничего? - не поверила она.
Лицо сразу стало сердитое и озабоченное. Я уже и не помню, чтобы она задорно смеялась, как раньше. И все из-за мамы. Стряхиваю с себя остатки сна и говорю:
- Похоже, он сказал: дело плохо.
- Да? - упавшим голосом переспросила сестра. В ее глазах появилось тревожное недоумение. - Ну не тяни ты душу, говори по-человечески!
И я неожиданно для себя повторяю непонятное докторское слово:
- "Ле-е-талис".
Вера трясет меня за плечо:
- Проснись же, Сема! Что сказал доктор?
- Леталис! Я слышал.
Вера совсем растерялась, опустила руки.
- Сема, ты же знаешь, что такого слова вообще нет! Вспомни хорошенько, так ли сказал доктор?
Наконец она убеждается, что я достаточно проснулся, чтобы не нести чепухи. Она разбирается на столе и видит пакетик с деньгами.
- Почему не отдал? Забыл?
- Не берет он. Развернул - и обратно на стол.
- Так и знала! - Вера всплеснула руками, как это часто делала мама. - Надо было мне самой. Разве у тебя есть подход к людям?..
Это верно, подхода у меня нет, мне не раз говорили об этом. Был такой случай. Обязали меня в школе научить Витьку Голубина решать задачи по физике. Целое воскресенье на него потратил! Все идут в кино - на "Подвиг разведчика", а я Витьку учу. Вечером ребята в прятки играть, а я Витьку учу. Зубрили, зубрили, он вдруг и вскипятился. Заорал, что вообще ему никакие задачи не нужны, что у него уже голова вспухла и таких, мол, учителей, как я, он видеть больше не желает. Чуть не подрались. А в школе ребята сказали, что во всем виноват я сам. Витька трудный, к нему надо с подходом. А чем я виноват, если у меня нет этого самого подхода?
Спросившись у Веры, я собрался гулять: надо зайти к Тольке Уткину, узнать, какие задали уроки. Но тут появилась бабушка Анна. На ней вязаная кофта с множеством дыр, словно в бабушку пальнули из охотничьего ружья; на голове полушалок, а из-под него выбиваются седые волосы - ей уж скоро на пенсию. Лицо у бабушки Анны все в морщинах, руки сухие, узловатые, кожа на них потрескалась от присучки нитей.
- Ох, касаточки мои! - заголосила она жалобно. - За что же страдать-то вам, сиротиночки неутешные! При солнышке тепло, при матери добро. У детины заболит пальчик, а у матери - сердце. А без нее-то как?!.
Она всегда начинает с этого, как приходит, мы уже к ней привыкли.
Вера спросила, не знает ли бабушка Анна ненароком, что такое "леталис". Бабушка Анна долго думает и говорит виновато:
- А может, знала, да забыла. Слов всяких пропасть, поди-ка упомни.
- Наверно, какое-нибудь медицинское, - делает предположение сестра.
Бабушке Анне теперь не сидится.
- Грамотеев в доме много. И то пойду, поспрошаю.
До ее возвращения я никуда не ухожу. Мне тоже интересно знать, что это за слово.
Бабушка Анна обошла все квартиры, но ничего не узнала.
Тогда Вера решила, что я ослышался, больше расспрашивать нечего, надо садиться обедать.
И мы сели обедать. Не успели ложку ко рту поднести, в дверь тихо постучали. Вошел дядя Ваня Филосопов. В руках у него очки с одним стеклом и потрепанная книга.
- Извините, - вежливо сказал он, топчась у порога.
Вера пригласила его присесть, но он отказался.
- Извините, - повторил дядя Ваня, на этот раз почему-то шепотом. - Вы интересовались словом "леталис". Это латинское слово переводится "смертельный…"
Мама умерла под утро.
Меня словно кто толкает. Я силюсь открыть глаза и не могу. Мне кажется, что в комнате много людей, они ходят и мешают друг другу.
- Зеркало завесьте, - доносится голос бабушки Анны.
Зеркало закрывают, когда в доме покойник, - об этом я где-то слышал. Но никак не могу понять, зачем вся эта суета в комнате. Будто я сижу рядом с мамой, мы пьем чай и слушаем, что говорят вокруг нас.
"Они думают, что я умерла", - шепчет мне мама и нехорошо смеется.
Наверно, я закричал, потому что меня стали успокаивать. Тут уж я совсем проснулся. Поеживаясь от холода, соскакиваю на студеный пол, но бабушка Анна неожиданно сильными руками укладывает меня обратно в кровать.
- Спи, еще ночь…
Она морщится и поминутно вытирает глаза подолом передника. Жалеет маму. Ведь они вместе работали…
Я креплюсь, чтобы не заплакать. В горле стоит горячий комок. Кашляю, но звук получается странный, непохожий на кашель. Мама! Хорошая, милая мама, как же мы без тебя? Плачу, уже не стесняясь.
Маму одевают во все белое, кладут на стол. Соседи расходятся. Каждый, прежде чем уйти, гладит меня по голове. Это почему-то неприятно. Я закрываюсь одеялом. Мне хочется быть совсем одному…
Рядом сладко спит Таня. Она не просыпалась и не знает, что мама умерла.
Никогда не забуду этого дня. Приходили и уходили люди, оставляя на полу лужи от растаявшего снега. Сначала пришла молоденькая девушка из фабкома, Тося Пуговкина, и сказала, чтобы Вера получила ссуду на похороны. Но Вера ответила, что ей сейчас не до этого. Пусть ее Тося Пуговкина извинит, но она никуда не пойдет. Тогда пошел я. Кассирша, у которой я получал, деньги, тоже пыталась погладить меня по голове, но я сказал, что не надо - я не маленький. Она странно стала смотреть на меня да так и проводила своим взглядом до самой двери.
Затем пришла тетка Марья Голубина - Витьки Голубина мать. Она поплакала вместе с Верой и сказала, чтобы Вера не расстраивалась, маму на фабрике уважали и уж всегда помогут, если нам туго придется.
- Что понадобится - сразу приходи. А мы тоже будем наведываться. - И, уходя, добавила: - Верочка, слышишь? С музыкантами я договорилась. К четырем часам соберутся к вашему дому.
- Спасибо вам, - смущенно сказала Вера.
В полдень заявилась бабушка Анна с человеком в длинной до пят накидке. У человека пышная борода - не хуже, чем у Черномора, которого я видел в кино. На голове - шапочка-котелок. Это оказался поп из Федоровской церкви. Есть у нас такая за поселком, со всего города старухи в нее собираются. Я раз на пасху с ребятами пробрался туда. Пройти-то прошли, а обратно не протолкаться было. Хорошо еще, что попы крестный ход организовали. За ними и выбрались.
Вера укоризненно посмотрела на бабушку Анну: "Зачем, мол, ты привела его?" - но отказать постеснялась. А та разглядывала рукав своей прострелянной кофты, вздыхала: "Ничего, дескать, не поделаешь: обычай".
До обычаев бабушка Анна охоча, другой раз скажет осуждающе: "А в старину-то вот как было…" И начнет рассказывать. Послушать ее - уши вянут… А однажды такой переполох устроила, что все будто с ума посходили. Откуда-то узнала, что на Всполье привезли дикого человека. Многие из любопытства ходили на станцию. Конечно, там никого не было, но никто не хотел признаваться, что его так легко одурачили. И все говорили: "Есть такой человек, в клетке сидит. Волосатый с головы до пяток, а ростом - Петр Первый рукой до макушки не дотянется".
Только наш учитель зоологии Валентин Петрович сразу сказал, что в нынешнее время дикий человек - это досужие выдумки, потому что мы живем в век цивилизованный.
Поп отогрелся и стал читать молитвы. Слова у него вылетали так быстро, что сразу можно было догадаться: куда-то спешит. Я так ничего и не разобрал. Напоследок он помахал кадилом, похожим на маленький самоварчик без крана, и в комнате запахло ладаном.
Вера, стесняясь, торопливо сунула ему деньги, а он грустно смотрел на нее и не уходил. Тогда она догадалась и добавила еще.
- Сироты они, батюшка, - оправдываясь за Веру, говорила бабушка Анна.
Глава вторая
Сирота
Мы сироты, да еще круглые. Это известно чуть ли не всему поселку. Не успел я появиться в школе, какой-то балбес, которого я и по имени не знаю, выпучил на меня удивленные глаза и окликнул:
- Сирота!
А потом ошалело понесся по коридору.
С этого и началось:
- Сирота! Дай списать по русскому. Тетрадь дома оставил.
- Эй, сирота! Пять раз по загорбку плюс четыре. Все это делим на тебя одного. Сколько получается?
- Слушай, отчего греки в нашем веке вверх головами ходят? Не знаешь? А еще сирота!
Не появись в это время староста класса Лева Володской, не знаю, что бы и было. Лева схватил меня за руку, удержал…
- А ну, марш отсюда! - прикрикнул он на ребят и добавил удивленно: - Вот остолопы! Забавляются…
Маленький, хотя и плотный, он казался не таким уж сильным, но его побаивались и уважали. В начале года стали выбирать старосту и весь класс закричал: "Володского!" Потому что он и в прошлом году был старостой и работал неплохо.
- Превосходная идея, - сказал Лева, покручивая пуговицу на моем пиджаке. - Пока ты сидел дома, мы шефство над октябрятами взяли. Первоклашки - народ замечательный: то покажи, это сделай. Тебя тоже прикрепили - три мальчика и две девочки из первого "б" класса. Сходи к ним, они ждут.
- А чего я с ними делать буду?! Не умею я.
- А я, думаешь, умею? - спросил Лева. - Тоже не умею, а хожу. Проводил их в раздевалку, одеться помог и то работа. - Лева отвернул пуговицу от пиджака, с интересом посмотрел на нее и, нисколько не смущаясь, передал мне. И сказал: - А на ребят, которые тебя дразнили, ты не обижайся. Это они просто так, по глупости.
Я не обижался и даже подумал, что совсем неплохо быть сиротой: все о тебе заботятся, занятие подыскивают, расспрашивают, что и как. Конечно, каждый по-своему.
Только мы поговорили с Левой, подошел Витька Голубин. Тот самый Витька, которого я учил решать задачи по физике. Мы с тех пор почти не разговаривали, сердились.
- Здорово, Коротков, - сказал на этот раз Витька. Пожал мне крепко руку, как самому лучшему приятелю, улыбнулся. Витька, как всегда, худенький, небрежно одетый. - Ты ведь не обижаешься, что я не приходил к тебе в эти дни? Я нарочно не ходил. Когда мне бывает скучно или еще что, я убегаю и сижу один. Что-нибудь такое говорю: рапортовал да недорапортовал, стал дорапортовывать - зарапортовался. Вот скажи-ка несколь-раз - полегчает. Приди я, тебе было бы не очень приятно.
Вот это, я понимаю, товарищ! Я пожал ему руку и сказал, что не обижаюсь и он правильно сделал, что не приходил.
- Видишь! - обрадовался Витька. - А меня заставляли к тебе идти.
Но всего больше меня поразил учитель Валентин Петрович.
- Как жизнь, Семен? - спросил он, как равный разного. Я даже поперхнулся от неожиданности.
- Ничего, Валентин Петрович, жизнь хорошая, - почему-то сказал я и прибавил для осторожности: - Вот уроки запустил…
- Ну, это беда небольшая, - сказал он. - Догонишь…
После уроков нас оставили на классный час. Так называется у нас собрание, на котором обсуждаются школьные дела за неделю.
За столом рядом с Валентином Петровичем стоял Лева Володской. Он посмотрел к себе в тетрадку и заявил, что за неделю не было ни одной двойки, троек восемь, остальные четверки и пятерки. Потом он поругал одного ученика, который на уроке немецкого языка бросил реактивную галку. Галка приземлилась на тетрадке отличницы с первой парты и вымазала чернилами всю страницу. Страницу пришлось вырвать, а ученика выгнать за дверь.
- В порядке общественной нагрузки, - сказал вдруг Лева, - мы поручили Голубину навестить Сему Короткова, который не мог ходить в школу, потому что у него болела мама. Пусть Голубин доложит, как он выполнил это поручение.
Я взглянул на Витьку. Он пожал плечами и поморгал: мол, выручай! Тогда я встал и заявил, что у нас с Витькой иной подход: если у тебя какое горе, то сиди один, потому что очень неприятно видеть, как тебе сочувствуют. Поэтому Витька ко мне и не приходил.
Ребята загалдели, кое-кто засмеялся. Лева закричал: "Тише!" Но его никто не стал слушать. Пришлось вмешаться Валентину Петровичу, который сказал, что если у Короткова и Голубина такой оригинальный подход к вопросам дружбы, то тут уж ничего не поделаешь, придется смириться. "Только в следующий раз, - добавил он, глядя на Леву, - когда понадобится навещать кого-нибудь, пусть классный организатор подумает, кого послать, взвесив все "за" и "против"".
Лева глупо заморгал, потом посмотрел на меня, на Витьку и, кажется, ничего не понял. Витька в это время шевелил губами. Он, наверно, старался выговорить без запинки: рапортовал да не дорапортовал, стал дорапортовывать - зарапортовался.
И еще мне пришлось удивляться вечером - у Тольки Уткина.
Раньше, бывало, придешь к ним - Алексей Иванович или совсем тебя не заметит, или, в крайнем случае, спросит:
- Что скажешь?
На такой вопрос всегда отвечать трудно, тем более взрослому человеку, поэтому молчишь. И он молчит, отвернется. Как будто рассердился на тебя, а за что - убей, не знаешь. А тут вечером прихожу, он читает газету. Не успел я поздороваться, он повернулся и говорит:
- Похоронил мать?
- Похоронил, дядя Леша.
- Значит, теперь сирота?
- Сирота, дядя Леша.
Алексей Иванович набил желтой ваты в мундштук папиросы, неторопливо прикурил и опять спрашивает:
- Чем ты теперь займешься?
- Совсем не знаю…
- Хм… Не знаешь? Тебе тринадцать с лихвой. А раньше с десяти лет знали, что делать. Работали! На фабрике работали. Как там у поэта Некрасова… "Плачь детей", что ли? "Колесо гудит, гудит, гудит…" Надо думать, по карманам шарить начнешь?