Вот оно, что так "переделало" бабу, смягчило ее! Я понемногу начинала понимать это превращение бабы Марили. Она сказала мне, что завтра Николай и Марат обещали приехать помыться в баньке.
С нетерпением я стала дожидаться следующей ночи. Казалось, я уже у цели. Если в партизаны приняли моего двенадцатилетнего братишку, то меня-то, взрослую, на целых четыре года старше, должны принять и подавно.
В назначенную ночь они приехали.
Лошадь привязали где-то у сарая, поближе к огородам, и потом уже зашли в хату. Баба вовсю топила печь, грела с запасом воду.
Марат увидел меня, обрадовался - я это поняла по его лукавым глазам и такой милой улыбке, - но подошел ко мне степенно, не торопясь, и по-взрослому подал руку.
Не знаю, не могу объяснить, что было в нем такое надежное, вдумчивое, что заставляло забывать о его малом возрасте.
Мое сердце радостно екнуло при виде его. Тоненький, стройный, одет аккуратно: брюки, сапоги, курточка-стеганка, шапка-ушанка с красной нашивкой. На широком армейском ремне с медной пряжкой - пистолет (дождался-таки тети Дусин!), две гранаты.
Так он и стоит у меня перед глазами всю жизнь, таким и остался в моей памяти. Он еще больше стал походить на отца, и баба Мариля, глядя на него, всплакнула.
Коля и Марат вымылись, переменили белье, легли немного отдохнуть, а мы с бабой по очереди караулили на улице: немцы по-прежнему стояли гарнизоном на той стороне пруда.
На рассвете, зайдя в хату, я заметила, что Марат проснулся.
Мне очень хотелось побыстрее расспросить его обо всем, но он был немногословен.
- Где вы живете? В каком лесу? - допытывалась я. Марат держался невозмутимо и солидно.
- Какой же это партизан ответит, где он живет? Везде!
- А у вас что, шалаши или хаты?
Марат вдруг по-прежнему рассмеялся:
- А ты приди и посмотри.
- Маратик, - заискивающе спросила я, - а партизан у вас много?
- Ну, Адок!.. - Он развел руками, как это делал отец. - Ты просто меня удивляешь. Откуда мне знать, сколько. Во-первых, я рядовой, а во-вторых - это военная тайна.
Признаться, я завидовала тогда Марату.
Вот он уже полноправный партизан, ему портной по приказу командира отряда сшил специальное обмундирование, у него есть личное оружие и гранаты, он уже ходит в разведку и даже получил две благодарности в приказе по отряду.
Я стала уговаривать Николая, чтобы он сегодня же взял меня в отряд. Он объяснил, что без разрешения командования не может привести меня в расположение партизанского отряда. Законы на этот счет заведены очень строгие, и никому их нарушать не позволено.
- Но ты, Адка, не горюй, - сказал Николай уверенно, - поговорю в штабе, и завтра кто-нибудь приедет и заберет тебя.
Под утро они уехали. Я провела их за огороды и подъехала с ними немного на санях. Ох, как мне не хотелось слезать с саней! Я стояла, смотрела им вслед, и слезы застилали мне глаза.
В следующую ночь никто не приехал. Я не ложилась, не сомкнула глаз, все время торчала у окна, выбегала в сени. Все ждала, прислушивалась к каждому шороху, к каждому звуку. Напрасно!
Бабе я ничего не говорила. Она была, как и в первый день, непривычно ласкова, но шестого числа объявила, что Костик-муж тети Веры - повезет в Дзержинск сено и подбросит меня до Минского шоссе, а там я сяду на попутную машину и вернусь в Минск. Она считала, что в Минске мне будет лучше, раз уж я устроилась на такое место, где и сама от голода спасалась и кое-чем могла помочь семье Лены.
На этот раз баба наготовила мне в дорогу каких-то мешочков, баночек, сложила все в корзину и еще кадочку с капустой отдельно поставила.
Я стала думать, как бы мне увернуться от бабы Марили и не ехать в Минск, но ничего путного в голову не приходило.
После обеда она подвела меня к запряженной уже лошади, подала Костику на воз с сеном мой "багаж", поцеловала меня, наверное, первый раз в жизни, и я пошла рядом с возом.
Я шла, все замедляя шаг, как идут люди, готовые вернуться. Но возвращаться мне было некуда. И тут вдруг меня осенило: никуда я не поеду, обману и Костика и бабу, а все равно к партизанам уйду.
Я вдруг вспомнила дядю Сашу и тут же решила пробраться к нему в Ляховичи.
Когда подъехали к военному городку, Костик обернулся ко мне и крикнул:
- Эй, Ада, полезай на воз! Поедем на Крысово через мост.
За военным городком через Усу Мост был сожжен партизанами, и поэтому приходилось объезжать севернее городка километров на шесть, у деревни Крысово. Здесь же только пешеходу можно было пройти по узкому мосточку из жердочек. Я сказала Костику, что пойду через городок, а там по узкоколейке доберусь до Дзержинска и при въезде в городок, на шоссе, буду его ждать. Я приду туда раньше, идя напрямик, чем он приедет, делая круг. Костик охотно согласился.
- Как хочешь, - довольно хмыкнул он и привычно вытер рукавицей под носом, - не хошь ехать - иди пешком, - и быстро-быстро зацокал на лошадь, подгоняя ее.
Прошла я городок, перебралась через Усу. Мороз стоял небольшой, и река посредине вскрылась.
На перекрестке за городком, у старых ив, я постояла немного, проводила взглядом воз и повернула обратно. Тут все мне было знакомо-перезнакомо: прошла городок и у ворот, при входе в парк, свернула по дороге направо. А там по снежной целине напрямик всего километра три - и Ляховичи.
Когда я подходила к деревне, стало смеркаться. В доме у дяди Саши мне очень обрадовались. Вот ведь добрые люди, приветливые, гостеприимные! Богата все-таки ими наша земля.
Дядя Саша - брат мужа моей тети Симы, папиной сестры. Простой, малограмотный человек, от природы очень умный, чуткий к чужой беде и бесконечно добрый.
За ужином разговоры пошли, расспросы, воспоминания. Дядя Саша интересовался, где и как я жила эти последние месяцы.
Я немного рассказала о своих мытарствах и честно призналась, что сплю и во сне вижу - как бы попасть к партизанам. И о своем побеге от Костика рассказала, что уж тут было скрывать.
- Это, пожалуй, для тебя самое правильное - к партизанам податься, - сказал дядя Саша и переглянулся с женой. - Э, да что там, - махнул он рукой, - партизаны у нас часто бывают. Вот и сегодня ночью придут. Ложись, Ада, и спи спокойно: как появится кто-нибудь - разбужу.
Но разве мог прийти ко мне сон: лежу, слушаю, жду. Так жду!
Ночью, часов в двенадцать тихонько постучали в крайнее окошко со двора. Дядя Саша слез с печки, пошел в сени, открыл наружную дверь, до меня донесся тихий мужской разговор.
Дядя Саша ввел кого-то в хату, на кухню, отгороженную досками от чистой половины, где меня уложили спать.
Как ветром меня сорвало с кровати, и я стала быстро одеваться. Хозяин зажег коптилочку, слышу: о чем-то говорят. Я вышла на кухню, увидела двоих ребят, совсем еще молоденьких. Мы познакомились.
Дядя Саша на чистой половине поставил на стол сало, молоко, хлеб. Ну и, конечно, самогон. После первой рюмки кто-то из ребят спросил у меня, действительно ли я хочу уйти к партизанам.
- Ясно, хочу, тут и спрашивать нечего, - ответила я.
- Ишь ты какая быстрая! - заухмылялся паренек и пошире уселся на лавке. - А в какой же отряд ты хочешь попасть?
- В тот, где мой брат, - говорю.
- А кто твой брат?
- Марат Казей. Он еще маленький, ему всего двенадцать лет. Но он уже разведчик и две благодарности получил, - расхвасталась я.
- Знаем такого. Это тот малыш из двадцать пятого отряда. Ну, это рядом с нашим. Знаем мы твоего Марата хорошо. Боевой парнишка, ничего не скажешь.
Меня прямо распирало от гордости: вот он каков, мой Маратик! Его даже в соседнем отряде знают! Я уже в душе ликую: все в порядке, наконец-то я попаду к партизанам.
Но ребята быстро умерили мой пыл: не могли они взять меня с собой, так как они совсем не из этой партизанской бригады, а "из-за железки" (так условно называли партизан из лесов по ту сторону Дзержинска, за железной дорогой) И приехали они сюда на связь совсем с другим партизанским отрядом. А "Двадцать пятый" они, конечно, знают. (Только позднее я расшифровала это название: отряд имени 25-й годовщины Октября.)
- Эх, - сказал парень лихо и подмигнул мне заговорщицки - ты духом не падай. Вот зайдет сейчас третий наш товарищ, он здешний. Может, и сумеет помочь в твоем деле.
Вскоре действительно зашел еще один партизан с задорным, как у петушка, чубчиком и с планшетом на боку. Видно - не рядовой. Назвался Сашей.
Саша был комсомольским организатором отряда "Боевой". Он пообещал взять меня в партизанскую зону, но с условием, что я подожду до утра, когда они будут возвращаться на базу после выполнения задания.
- В залог мы здесь соль оставляем, - улыбнулся Саша, - а соль, сама понимаешь, на дороге теперь не валяется.
Саша стал подтрунивать над моей обувью: на мне были те самые мамины разношенные туфли, да в придачу к ним резиновые ботики. Конечно, все это не подходило к суровому партизанскому быту, но где я могла взять другую обувь?
- Прежде чем везти тебя в зону, мы обязаны достать тебе валенки или, на крайний случай, сапоги, - командирским тоном, солидно и веско сказал Саша.
А меня все это почему-то не радовало. Опять новая отсрочка. Поманили, как это уже было, и след их простынет. Так я думала и тут же приняла "оперативное решение".
Пока ребята ужинали и о чем-то говорили с дядей Сашей, я потихоньку накинула пальто и платок, всунула туфли в боты и пошла на улицу. Увидев у забора лошадь, запряженную в обычные крестьянские сани-розвальни, я обрадовалась: раз сани - места хватит. Вот если бы они были верхами или пешими, мне бы за ними не увязаться.
Я уселась в сани, ноги укрыла сеном, руки засунула в рукава пальто (даже варежек не было) - и жду.
Ребята скоро вышли из дому, увидели меня в санях и рассмеялись.
- Да иди ты и спокойно спи, - уговаривал меня Саша, - слово даю, что возьмем тебя.
- Нет, - закричала я и готова была разреветься, - никуда я не пойду, хоть силой выбрасывайте из саней! Теперь куда вы, туда и я.
- Э-эх, - с сердцем сказал Саша, - ты что думаешь, мне есть время с тобой в бирюльки играть? Мне задание выполнять надо.
- Ну и выполняй, садись, и поехали, - сказала я, подвигаясь в санях.
Саша снова не выдержал и засмеялся.
- Горе ты луковое. Что нам с тобой делать? Если бы ты хоть из пистолета стрелять умела, дал бы я тебе свой, а себе винтовку оставил.
- А я умею, - сказала я и повеселела.
Уж что-что, а стрелять я умела и пистолет и винтовку знала.
- Я же ворошиловский стрелок, - с гордостью отрапортовала я.
- Ну, раз ворошиловский, то получай, - сказал Саша и снял с ремня пистолет в кобуре.
И мы поехали. Ребята, видно, поняли мое состояние: относились ко мне, как к равной, оставляли меня в карауле, подбадривали, немного подшучивали. Мне вообще теперь кажется, что партизаны никогда, даже в самые тяжелые минуты, не обходились без шутки, задиристого, острого словца. Это, как ничто другое, помогало выносить тяжелые будни партизанской жизни, лишения и опасности.
В одном селе мои ребята "для храбрости" еще раз приложились к самогону и мне налили. От радости, что ли, но я отчаянно, впервые в жизни выпила полстакана. И ничего: на меня это не подействовало. Нет, я и без того была пьяна. Я чувствовала себя равноправной, нужной, впереди - определенность. Теперь-то я буду партизанкой. Уже партизанка!
Задание у ребят, кажется, заключалось в сборе оружия у населения по данным партизанской агентурной разведки. Хлопцы мои лазили на сеновалы, в сараи, в погреба, на чердаки домов. Одному деревенскому парню пообещали "всыпать", и только после этого он увел ребят в сад и там, под деревом, помог выкопать целый ящик с оружием.
- Почему скрывал? Для кого берег? - кипятился Саша, сдвинув набекрень шапку, и его русый чуб грозно топорщился.
- Мне Митька велел спрятать. И никому не отдавать. "Двадцать пятому" отряду сберечь.
- Слышь, Ада, - расхохотался Саша, - твоему отряду.
Мы объехали три деревни; очевидно, ребятам были известны адреса, и действовали они безошибочно.
За эту ночь ребята меня здорово экипировали. В одной деревне помогли сменять мои туфли и боты на стеганые, сшитые на машинке ватные бурки с калошами. В другом доме этой же деревни, куда мы зашли, одна девушка подарила мне шерстяные белые перчатки.
К утру мы возвращались снова в Ляховичи. Почти в центре деревни нас остановил вооруженный часовой и спросил пароль. Выяснилось, что это возвращались с задания партизаны из "Двадцать пятого". Теперь они отдыхали в доме связной Марии Ивашиной. Мы зашли в этот дом, и я увидела там среди партизан своего дядю Николая.
- Что же ты не приехал за мной, как обещал? - набросилась я на него, вместо того чтобы поздороваться.
- Да понимаешь, Адка, командир в другое место послал, - оправдывался Николай. - Но ты, того… поезжай теперь с нами.
- А как же мы? - взлохматив еще больше свой чуб и выпятив грудь, шутливо вскричал Саша. - Мы ее нашли, мы ее отогрели, мы ее обули, одели, а теперь отдавай какому-нибудь дяде? Так не пойдет.
- С кем была на задании - с теми и поеду, - решила я этот шутливый спор.
Мы еще раз остановились у дома дяди Саши, ребята забрали соль и напомнили, что я могла вот до этого времени спокойно спать. "Может быть, вы бы и взяли меня, - думала я, - но уж будить не стали бы. Нет, милые мои, правильно я поступила, поехав с вами".
В лагерь мы приехали с рассветом. И снова шутки в мой адрес:
- Если останешься в "Боевом" - мы пойдем в штаб о тебе докладывать, а если хочешь в "Двадцать пятый" - иди сама в их лагерь: вон туда, через ров, ищи штабную землянку и просись, чтобы тебя приняли в отряд.
- Хорошо, пойду сама. Спасибо вам, и до свиданья.
А они стоят у коновязи - молодые, сильные ребята - и смеются.
- Счастливо! Не выдавай, что мы ящик с оружием забрали у того слюнтяя. Ящик-то они для себя приберегали, да кое-кто нам проболтался. Мы еще встретимся с тобой: придем посмотреть, как тебя приняли в "Двадцать пятом".
Так как "Боевой" и "Двадцать пятый" находились рядом, между ними даже не было охранения. Во всяком случае, меня никто не задержал, и я свободно вышла в расположение "Двадцать пятого". Вижу: "кухня" - костер с подвешенным над ним большим котлом. Тишина, людей нет. Землянки на поляне рядком, но какая из них штабная? И как туда войти? Как рассказать о себе? Может, действительно надо было остаться в "Боевом"? Все же там появились у меня опекуны.
Очень волнуюсь: наконец-то, наконец я в настоящей партизанской зоне!
Это было для меня пределом счастья. Ведь здесь, где-то совсем рядом, и мой Марат. Мне теперь ничего не страшно. А то, что я сделаю все возможное, - в этом я была уверена. Вынесу все… Буду смелой… Не заплачу… Не струшу… Не смалодушничаю… Такого чувства я никогда в жизни еще не испытывала. Мне казалось, что я сразу выросла, стала сильной, взрослой.
Пока я стояла и гадала, в какую землянку мне войти, в одной из них отворилась дверь: показалась сначала шапка с красной ленточкой, потом и сам партизан - ладный, подтянутый, с двумя гранатами у ремня.
- Мара-ат!
- Адок! Пришла? Вот молодчина!
- Где штаб? Проводи меня туда.
- Да вот он: я там только что был. Пошли, тебя же все знают. И дядя Коля говорил, и я.
Мы вошли в землянку. Я осматривалась так, как будто это какой-то сказочный дворец. А "дворец" был довольно просторный. Ровный квадрат земляного пола хорошо утрамбован, по углам - четыре железные кровати под серыми солдатскими одеялами. Сбоку у правой стены - большой стол на столбиках, вкопанных в землю, сбитый из неотесанных досок. Такие же скамейки с двух сторон стола. На нем карты, бумаги, чертежи. Потом я увидела стоящих рядом мужчину и женщину в полушубках, накинутых на плечи. Она - с темными кудрявыми волосами, с вздернутым носом, подтянутая, стройная, с браунингом на ремне поверх гимнастерки. (Как я после узнала - Зина Егорова, комсорг отряда и жена начальника штаба.)
Он высокий, красивый, даже очень красивый, лет двадцати шести или двадцати семи, в смушковой папахе, в военном обмундировании, в валенках. Это был Иван Федорович Егоров - начальник штаба отряда.
Я смущенно здороваюсь, мужчина ободряюще улыбается.
- Товарищ начальник штаба, - четко рапортует Марат, став по стойке "смирно", - это моя сестра Ада. Разрешите…
- Я догадался. Садись, Ада, поговорите вот. А мы с тобой, Марат, зайдем к командиру. Дело есть.
Не припомню уж, о чем мы говорили с Зиной в первый раз, но мне врезался в память ее настойчивый, требующий немедленного ответа вопрос: "Зачем ты пришла в партизанский отряд?"
Вопрос этот, как мне показалось, прозвучал немного недружелюбно.
- Как - зачем? - так и подпрыгнула я от неожиданности на лавке. - Воевать вместе со всеми, бить фашистов.
Я так волновалась и боялась этой красивой женщины. Мне казалось, что это от нее зависит, быть мне или не быть в отряде.
Помню, что, когда вернулись Егоров и Марат, я снова обрела уверенность.
- Кем же ты у нас собираешься стать? - улыбаясь, спросил начальник штаба. - Что бы ты хотела делать?
Вот это уже другой разговор.
- Все равно, но только чтобы воевать.
- Ну конечно, воевать, а то как же! Все мы здесь затем, чтобы воевать. Только вот оружия у нас маловато, а поэтому поработаешь пока на кухне. Да ты не вешай носа, - засмеялся Егоров, - зачисляешься ты бойцом-стрелком, а на кухне - это временно, всего на несколько дней… Марат, отведи сестру в первый взвод первой роты. Передай, что Ариадна Казей зачисляется к ним.
Землянка первого взвода выглядела уже несколько иначе, чем штабная. Вдоль своеобразных земляных нар, устланных соломой и тянувшихся вдоль стен, - узкий проход. В конце его, у самой стенки, - крошечный столик из тонких стволов неошкуренной ели. У входа в землянку, в правом углу, - печка из обычной железной бочки с вырезанным отверстием для топки и жестяной трубой, выходящей наружу сквозь потолок (вернее, накат). Рядом - узкая скамейка, на ней-ведро с водой и жестяная кружка.
Пахло влажным теплом, отогретой землей, соломой, еловым смолистым дымком, крепкой махоркой, талым снегом, печеным хлебом и еще чем-то непривычным - то ли прелым мхом, то ли лежалым листом. С накатных бревен капала вода. Не сильно, но капала.
В землянке почти никого не было. Женька Трич - мой земляк и сосед - чистил винтовку, да спала на нарах моя двоюродная сестра Нина. Одно отделение взвода ушло на какую-то хозяйственную операцию, другое находилось в карауле.
Вошел Михаил Бондаревич - командир моего отделения, которого ходил разыскивать Марат.
- Пришла? - сказал он, хитро прищурившись, как будто расстался со мной только вчера. - Значит, нашего полку прибыло. Спать вот будешь рядом с Ниной. А с другого боку - я. Не возражаешь?
- Не возражаю, - ответила я, совершенно счастливая. Женька Трич дал мне половину какого-то старого одеяла, под боком была солома, под головой - мох. Чего же лучше!
Днем я помогала Васе Давыдову на "кухне": сидела под сосной и чистила картошку. Ладно, пусть будет картошка, но все равно этот день - седьмое декабря сорок второго года - мой первый по-настоящему счастливый день с начала войны.