– - За волосы ничего, выдерут, еще вырастут. У меня дома братишка есть поменьше меня, а такой бедовый, он за пятак дается. Дай ему пятак и берись за волосы, а он повернется и вырвется.
– - Что ж, он дома остался? -- спросил Макарка, и дремота с него свалилась, и ему уже не хотелось спать.
– - Дома. Матке на помочь.
– - А еще кто у тебя есть?
– - Сестренка Матрешка, четырех годов -- бедовая… Такая погонялка -- куда ты, туда и она; я ее зимой все на салазках катал.
– - А у нас маленьких нету, -- вздохнув, заявил Макарка.
Мишка пропустил это мимо ушей и, увлеченный воспоминаниями, продолжал:
– - Велела ей наряду принесть, а если, говорит, не принесешь, я с тобой водиться не буду.
– - Девочки -- они ласковые.
– - Уж очень ласкова. Мы поехали на станцию, она с мамой провожать нас увязалась… всю дорогу братцем звала. Дома, бывало, Мишкой, а тут -- братец.
– - А опричь Похлебкина ваши деревенские есть?
– - Нету. Да лучше. Похлебкин вон свой, да хуже чужого, и Митяйка озорник -- все рвануть хочет. Большие, как женихи, а с маленькими вяжутся.
– - У нас тоже в деревне Филька есть, -- вспомнил Макарка про одного деревенского драчуна, -- ни к чему привяжется, а отколотит.
– - Самих, знаешь, не били, -- вздохнув, проговорил Мишка.
Мишка замолчал, а Макарка ушел в воспоминания о прошлом. Вспомнился Филька, который отколотил его вскоре после похорон отца, и больно стиснуло ему сердце. "А вот его не отдадут в Москву!.. Вот бы пришел сюда, тут не стал бы ни за что ни про что драться. Тут и тебе укороту бы дали.
В таких думах Макарка заснул и видел во сне деревню. Будто бы стояла весна и цвела черемуха, а ребятишки наломали ольховых и березовых прутьев в дровах и сгоняли облепивших молодые деревья шершней. Макарка на одном стволе увидал вместо жука уцепившегося Фильку и стал бить его. Он бил, а Филька ругался, и чем дальше, тем больше. To, что Фильке было больно, задорило Макарку, и он стегал ожесточенней. Вдруг Филька сорвался с места и шлепнулся на землю. И Макарка увидел, что вместо Фильки перед ним выросла мать. У Макарки похолодело в груди, выпал из рук прут, и он проснулся.
Когда Макарка понял, что это было во сне, сладко улыбнулся, потянул на себя поддевочку и опять заснул.
Утром он пошел к тетке. Матрена сидела на нарах, перед ней на сундуке стоял чайник и посуда, она поджидала Макарку. Напившись чаю, Макарка стал осматривать двор. Он ближе подошел к кочегарке и взглянул в открытую дверь. Там стояли две огромные печки с топками, в которые пошло бы по большой кадке. Топки были внизу в яме, а наравне с землей поднимались верхи печей. Потом он подошел к большому двухэтажному корпусу, где шла фабричная работа. Внизу, за окнами, в хорошие ворота величиною, стояли машины резинщиков, а вверху помещались самоткацкие станки. Корпус был заперт, и в нем была тишина. Макарка подошел опять к спальне и встретил Митяйку.
– - Что шляешься? -- спросил он Макарку полушутя, полусерьезно.
– - На двор глядел.
– - Погляди, погляди. А в бабки играть умеешь?
– - Нет.
– - И в свайку?
– - И в свайку нет.
– - Э, плохой ты! -- и пошел от Макарки прочь.
На двор выходили ткачи, другие ребята. В углу заводили игру в бабки. Постарше присаживались, кто на лестнице, кто на подоконнике, и глядели на играющих, вели разговоры. Из кучерской выбежал Мишка и, увидав Макарку, подошел к нему.
– - Ты что здесь сидишь, пойдем за кочегарку.
– - Пойдем, -- согласился Макарка.
Они забрались за дрова. За забором, утыканным железными гвоздями, был чей-то двор с садом, в саду распускались листья, разные кусты. В одном месте какой-то человек копал грядку, а возле него стояла маленькая девочка в розовом платье и глядела, как он работал. С поленницы открывался вид на Три горы; они увидали опять ту фабрику, про которую говорил Макарке крестный, другие строения в той части и ниже -- какие-то луга; на одном из них двигалась целая толпа людей.
– - Солдат учат, -- объяснил Мишка.
Они просидели на дровах до обода, потом пошли в кухню. К двенадцати часам стали собираться фабричные и рассаживаться за столы. Наевшись, ребята пошли из кухни, а кухарь, рыжий солдат с подстриженной бородой, стал убирать со столов.
VIII
Через несколько дней корпус отперли и фабрику пустили в ход. Утром, в половине пятого, над кочегаркой раздался пронзительный свисток. Спальня зашевелилась. Подымались все с лохматыми головами, мятыми лицами; у ребят были слипшиеся глаза. Все спешили зачерпнуть воды деревянным ковшом и умыться. Умывшись, накидывали на себя какую-нибудь одежонку и, покрякивая, спускались с лестницы и шли в корпус.
Корпус был длинный и высокий, как сарай. Посредине его вдоль тянулись железные столбы, а по сторонам стояли громоздкие и хитрые машины. Над ними вертелись уже пущенные в ход железные валы со шкивами. Такие же шкивы были приделаны у машин, и верхние шкивы с нижними соединялись ремнями. В конце корпуса, за деревянной перегородкой, в четырехугольной яме, в которую вела лестница, помещалась паровая, приводившая в движение весь корпус. Уже двигалась огромная стальная рука и вертела маховое колесо таких размеров, какого Макарка еще не видывал. Рядом с маховиком было колесо поменьше, с него кверху бежал широкий кожаный ремень и вертел другое колесо, укрепленное на длинном стальном валу. Этот вал тянулся через весь корпус, с него шла передача по всей фабрике.
Машинки, к которым поставили мальчиков, стояли у наружной стены паровой. Устройство их было очень простое. На каждом станке было шесть веретен, на веретена нужно было надевать деревянные шпульки, на эти шпульки наматывались с катушек гарус или бумага. Были даже пристроены проволочные крючки, которые водили нитку во время наматывания от края до края. Мальчикам нужно было только вовремя вставить катушку, снять намотавшуюся шпульку и поставить опять пустую. Показывать, как это лучше делать Макарке, велели его сменщику, Ваньке, бойкому и насмешливому мальчику. Ванька наскоро рассказал ему, как что делать, и ушел.
Макарке было трудно приноровиться к делу сразу, и он не мог, как другие, ни вставить шпульку, ни снять ее. Они выходили у него какие-то неуклюжие. Митяйка или Похлебкин, бывшие с ним на одной смене, глядели на него и смеялись. К тому же ткачи один за другим пускали свои машины, и в корпусе поднялся такой грохот, что нельзя было разобрать, что говорят. Это еще более сбивало с толку Макарку, и он растерялся окончательно.
Мишка тоже стал за машинку первый раз, но у него дело наладилось скорее. Макарка с завистью поглядывал на него и разрывался от досады на свои неудачи.
Когда шпульки наматывались, их снимали и ставили на боронку. Боронки брали ткачи. Нужно было, чтобы боронки всегда были полные, иначе ткачи сердились и ругались. Макарка никак не мог загнать боронок, и ткачам приходилось его ждать.
– - Ну, привыкай, привыкай, -- сказал Макарке скуластый, с прямым пробором ткач. -- Сперва немного пообождем, а там и того… не обессудь… Вот так будем подгонять… -- И он всей пятерней схватил Макарку за волосы; у Макарки сразу же брызнули слезы.
– - За что ты его? -- как будто бы участливо спросил скуластого другой ткач, без бороды и сутуловатый, Семен.
– - За волосы.
– - Вижу, что за волосы, да зачем?
– - Для порядку.
– - Для порядку нужно таскать да приглаживать.
И он, в свою очередь, провел рукой по голове так, что у Макарки поднялся шум в ушах.
– - Плачешь? -- сказал, подходя к Макарке, Митяйка. -- Москва слезам не верит. Плачь, не плачь, а делать дело нужно.
А дело все не выходило. Наступила смена, а у него к смене почти все боронки оказались пустые.
– - Ты что же это, паршивый черт, мух ловишь? Смотри у меня -- и я тебе то же буду делать! -- ругнул его Ванька.
Макарка ничего не сказал и печально пошел из корпуса.
– - Ну что, дается дело-то? -- спросила его Матрена.
– - Нет, -- насупившись, прошептал Макарка и готов был заплакать.
– - Ну, ничего, наладится, все ведь помаленьку привыкали, сразу ни у кого не выходило…
Макарка ничего не сказал и печально пошел из корпуса. Он ходил насупившись, сторонился от других и со страхом ждал того времени, когда наступит новая смена.
Подошло время идти сменять; Макарка пришел в корпус и опять стал за свои машинки. В это время к нему подошел Лаврентий.
– - Ну что, не ладится? А ты -- вот как! гляди…
И он стал показывать Макарке, как обращаться со шпульками и катушками, как уставлять крючки. Случилось, что у него все машинки пошли в ход сразу, шпульки наматывались, а он стоял, сложивши ручки.
– - Видишь, и делать нечего. Ничего не трудно…
Но только он ушел, у Макарки опять разладилось, и эта смена для него вышла так тяжела, что когда она кончилась, то ему не хотелось идти ужинать. Он хотел пройти прямо в спальню, лечь на свою постель и, закрывшись с головой, вылить в слезах досаду на свою неудачу, но Мишка его уговорил:
– - Пойдем, будет тебе; на хлеб сердиться нечего.
После ужина другие ребята остались на дворе, где молодежь пела песни, а ребятишки играли в ловички. Макарка же прямо лег и вскоре крепко и тяжело заснул и проспал без всяких сновидений.
IX
После полуночи в спальню прибежали его сменщики, Ванька и другой шпульник, Савка рыжий, и, идя по проходу и дергая за ноги всех спящих, кричали:
– - На смену! На смену!
"Что такое?" -- подумал Макарка и не понимал.
– - Вставай, брат, -- на смену пойдем! -- сказал Похлебкин.
Но Макарке не хотелось вставать; рядом с ним сидел и почесывался Мишка. Он было опять уткнулся в подушку и натянул на голову поддевочку, но Митяйка схватил его за ногу и крикнул:
– - Чего нырять-то, выплывай, a то мы пойдем, а ты спать будешь.
Макарка, чуть не хныча, сполз с нар и, пошатываясь, побрел к ведру с водой, чтобы умыться.
С дурной головой, без мысли и с тяжестью на сердце Макарка пришел в корпус, где гремели машины, блестели желтым огнем вонючие керосиновые лампы и пахло маслом, употреблявшимся для смазки машин. Половина боронок была пустая, нужно было их заставлять. Макарка быстро надел на веретена шпульки, шпульки завертелись и быстро начали толстеть. Макарка глядел на них, и у него слипались глаза, рот раздирало от зевоты, и он готов был упасть на пол и сейчас же заснуть. Митяйка, который стоял на боковой машинке и управлялся с восемью веретенами, вдруг подкрался к нему и брызнул на него изо рта водой. Макарка вздрогнул от испуга, но с него сон соскочил. Ему стало немного легче, и он вскоре наставил все боронки.
Около двери в паровую стоял большой ящик; в него складывали рвань, которая получалась с катушек, с испорченных шпуль. Эту рвань копили для чистки машин. Шпульники иногда забирались в этот ящик и спали там. Сейчас к нему подошел Похлебкин и забрался в него.
– - Ну, вы поработайте, а я посплю, а потом я посплю, а вы поработайте.
Макарку разбирала зависть. Вот счастливый! Хоть бы на минутку вздремнуть теперь, а тогда бы за двенадцатью веретенами глядеть… И ему вспомнилось, что есть люди, которым не нужно вставать по ночам. Они спят до света и не испытывают таких мук, какие испытывает он… "Когда большой вырасту, ни за что не буду на фабрике жить; пойду куда хочешь, только не на фабрику…"
Мишка тоже страдал от вставанья по ночам. За одну неделю он похудел и побледнел, под глазами у него появились синие круги. Он, как только приходил вечер, старался скорее ложиться и засыпал. Он теперь меньше разговаривал с Макаркой, -- очевидно, ему было только самому до себя.
Макарка же, на беду, не всегда мог сразу засыпать. Ему мешали одолевавшие его последнее время думы. Они наплывали на него всегда, как только он прикасался головой к подушке, и долго не давали покоя. Больше всего ему думалось, какая жизнь его ждет в будущем. Фабрика с каждым днем делалась ему противнее. Не по нутру ему были люди, работа и больше всего, конечно, то, что ночи не спать. Тут ведь не спят и малые и старые. Не только фабричные, а и те, кто живет в сторожах. Один сидит у ворот, другие ходят по двору. И там тоже так строго. По двору в разных местах были вставлены особые часы, и эти часы нужно было заводить каждый час. Если бы кто из них проспал и не завел часы, то часы остановились бы, а сторожу записали бы штраф.
Все чаще и чаще Макарка вспоминал, как он прежде думал о своей жизни. Прежде он думал, что вот он вырастет большой, выучится работать, будет пахать, а зимой -- возить овес в город; лошадей он заведет крупных, сбрую с ошейниками. Он купит себе теплый тулуп с мягким, волосатым воротником и лосиные рукавицы. Еще у него будет суконная жилетка и карманные часы. И все до мельчайших подробностей выплывало в памяти Макарки…
Иногда эти мечты сменялись другими. Его отдадут в слесаря. Он научится мастерству и будет таким искусным, что сможет сделать любую машину. И эти машины сами будут скидывать и надевать шпули, другие -- без лошади ездить зимой и летом. Захочешь, по воде -- и по воде поплывет.
"А то пойду в солдаты, -- вдруг решил Макарка, -- в солдатах так буду воевать, что меня сделают набольшим. Позовет меня тогда к себе сам царь и скажет: "Макарка, чего ты хочешь?" А я ему скажу, чтобы Мишку на работе ослобонить, а на его место прислать из деревни Фильку… А скуластого ткача сослать в Сибирь".
Больше этого Макарка не мог использовать своего могущества. Но и это его удовлетворяло, и он, успокоенный такими думами, засыпал.
X
А вокруг развертывалась весна. Около Трех гор между строениями зазеленели целые острова деревьев. Становилось так тепло, что не нужно было одеваться, и ребята на дворе бегали в одних рубашках. Потягивало выбежать за ворота и поваляться на траве, по берегу реки, но за ворота выходить в будни не разрешали. Если кому была неотложная нужда, то он должен был выпросить в конторе пропуск, и тогда только ему позволяли выйти. Макарка с Мишкой часто забирались на дрова и, глядя, как за забором уже распускается сирень, а где тогда копал человек, что-то всходит, -- говорили о деревне.
– - В деревне небось теперь щавель на лугу, -- мечтательно говорил Мишка.
– - А у вас есть щавель? -- спрашивал Макарка.
– - Есть… Большой… Особенно по оврагам петухи такие… красноголовые…
– - Ay нас их столбунцами зовут;
– - У нас еще ягода родится… земляника… У нас там господские леса валят -- так они, братец мой, по пням-то…
– - И у нас ягода есть и малина. Потом пьяница с черникой… и болотах.
– - В болотах клюква.
– - Клюква и черника… А грибы у вас есть?
– - У-у! -- и Мишка закрыл глаза. -- Вот сколько! Подолами таскаем.
– - И у нас грибы. Летом хорошо. Можно ничего не делать, а ходи грибы собирай. Насобираешь, продашь -- вот и деньги.
– - За деньги у нас на поденщину ходят. Пойдешь на барский двор и заработаешь -- когда пятиалтынный, когда двугривенный.
– - Зачем ты в Москву пошел?
– - Отец взял. Он говорит, к делу нужно готовиться…
– - А в деревне -- не дело? Тоже сколько хошь…
– - В деревне оброк платить…
– - А тут трактиры. Нешто мало в трактирах-то проживают.
– - Я в трактир не ходил. Меня отец не берет. Он и дома чай пьет, а мне не дает.
– - Я пил чай. От чая хмелен не будешь. Вот вино нехорошо, -- убедительно сказал Макарка. -- Я пьяных боюсь вот как, глядеть нехорошо… рвет их.
– - Зато у пьяного силы прибавляются. Эна какие храбрые, да и веселые! Песни поют.
– - Песни и так поют…
– - Я бы в деревню сейчас поехал, -- вздыхая, проговорил Мишка.
– - И я… -- сказал Макарка и печально замолчал.
Этот разговор растревожил ему сердце. Он вспомнил, что в деревне его стрясли с шеи; вернись он -- пожалуй, и не примут. Мальчика охватила глубокая грусть.
"Что бы это такое сделать, чтобы меня мамка с девками полюбили?" -- мелькнуло у него в голове.
Его не любили за то, что он напоминал отца. А отец был слабый, неспособный. И в нем поднялось желание быть сильным, шустрым, способным. Он мгновенно забыл отвращение к работе за машинкой, бессонные ночи и загорелся желанием скорей втянуться в дело, чтобы все ткачи им были довольны и он стал бы первым шпульником. Молча они сползли с костра дров и молча разошлись. Мишка побежал в кучерскую, к отцу, а Макарка стал бродить под окнами корпуса. Он бродил и думал: как же это ему сделать, чтобы быть ловким и шустрым? С таким желанием он и заснул вечером.
А ночью опять послышалось: "На смену!" Опять всех обходили и дергали за ноги. Опять при тусклом свете керосиновой лампы замелькали серые, недовольные лица, опухшие от спанья глаза. Голова была тяжелая, и от желания спать даже тошнило. Когда приходишь в корпус -- тошнота усиливается и делается едва выносимой. И вместо желания быть бойким и ловким давит одно желание: спать. Макарка стоит у станка, как испуганный цыпленок, неверной рукой надевает шпульки, долго возится с оборвавшейся ниткой. -- "Господи, да неужто это всегда так будет?!" -- И ему хочется зареветь.
XI
Прошло уже несколько недель. В одно воскресенье Матрена за утренним чаем сказала Макарке:
– - Ну, сегодня пойдем -- сходим к твоему крестному.
– - Ладно, -- согласился Макарка.
По воскресеньям он чувствовал себя много лучше. Фабрика останавливалась в полночь, и их на смену не будили; поэтому они спали всю ночь. Когда напились чаю, он пробрался в паровую, натер себе масленой рванью, которой вытирали машину, сапоги, отчего они стали черные и ясные, вымыл руки и опять пришел к тетке.
– - Ну, пойдем, -- сказала Матрена, нарядившаяся в люстриновую кофту и черный шелковый платок.
– - Пойдем.
Они подошли к воротам. Их обыскали и выпустили. Путь их был тою дорогой, какой они шли с крестным. Подходя к Кремлю, они прошли мимо сада. Там зеленела трава, липы распустили все листья и давали густую тень. И вид этой зелени после коричневых стен, каменных мостовых настолько был приятен Макарке, что у него запрыгало сердце.
– - Вишь, как тут… деревья-то все подстрижены, травка словно расчесана -- любо глядеть. А нешто у вас в деревне так?
"Не так, а лучше", -- думал Макарка, и думал, что теперь делается в деревне. Небось собираются на лугах, где соберутся ребята и девки со всех деревень, и водят хороводы. А его ровесники бегают вокруг, кидаются шишками или бродят по реке, ловят огольцов…
Они пошли в Кремль. Тетка снова стала говорить о том, что в Москве лучше деревенского. Она говорила о святых угодниках, почивших в соборах. Какая им бывает служба и какой почет. Они лежат в серебряных и золотых раках, а венцы над ними в самоцветных камнях.
Макарка одним ухом слушал, что говорит тетка, а в другое выпускал; тетка, заметив его невнимательность, замолчала.
Вышли на мост, перешли его, прошли тут улицу, в конце которой стояла фабрика, где жил крестный, и подошли к воротам. Дворник спросил, кого им надо; Матрена сказала.
– - Он в трактире, у Нагайкина.