Пошли в трактир. Трактир был набит фабричными, проводившими здесь свои праздники. Одни сидели пьяные, другие навеселе. Павел был подвыпивши. На их столе стояли полбутылки, чай, калачи и печеные яйца. С ним в компании гулял рябой, белоглазый парень, у которого волосы на голове и бороде были белы, как лен. Парень сидел, положивши обе руки на стол, и, уставившись на него пьяными глазами, говорил:
– - Я тебя угощаю, а ты пей. Любишь ты меня али нет?
– - Ну люблю, ну? -- говорил Павел, и на его устах сияла его постоянная улыбочка.
– - Ну и пей, больше никаких… Я за все отвечаю, и тебе нечего разговаривать.
Увидавши Матрену и Макарку, Павел, видимо, обрадовался; он живо встал им навстречу и воскликнул:
– - А, мое почтение! землячка с крестником! Добро жаловать.
Он ушел из-за стола белокурого и занял новый стол. Белокурый обиделся и, кидая ему выразительные взгляды, качал головой. Павел не обратил на это никакого внимания и стал угощать Матрену и Макарку. Он предлагал "монашке" выпить, но та отказалась. Остановились на одном чае и сухарях. И два часа пили чай, слушали пьяную брань и песни, дышали табачным воздухом. У Макарки закружилась голова, и ему стало казаться, будто бы он сам выпил. Когда чай кончили, Павел пошел их провожать. Хмель еще не прошел у него, и улыбка играла на его губах. Он говорил:
– - Я всегда могу вас принять… и угостить… Приходите ко мне в любое воскресенье, и я не только чаю, а чего хошь -- не пожалею.
– - Много довольны, -- говорила тетка, -- нас навещай.
– - Не забуду, приду. Будь покойна. Крестник! навещать приду… На тебе семитку, подсолнухов купишь.
Матрена и Макарка опять вернулись на фабрику. В спальне его ожидал Мишка; только Макарка вошел, как Мишка бросился к нему навстречу и заявил:
– - А мы за заставой были.
– - С кем?
– - С Похлебкиным. По луговине ходили… лежали, как в деревне!..
– - Ну? -- с загоревшимися глазами воскликнул Макарка.
– - Сейчас умереть! Очень хорошо… Хошь, в то воскресенье пойдем?
– - Пойдем, -- согласился Макарка.
XII
В следующее воскресенье Макарка, напившись у Матрены чаю, побежал к Мишке; Мишка как встал, так и ушел к отцу в кучерскую. Отец Мишки, Василий, высокий, жилистый мужик с бородою клином, ходивший всегда в розовой рубашке и холстинном фартуке, брал Мишку по праздникам к себе пить чай и давал семитку на ситничек. Мишка тоже отпил чай и сидел на отцовской койке и глядел, как отец с кучером режутся в шашки.
– - Пойдем, Мишка? -- несмело спросил Макарка, боясь, как бы отец его не остановил.
– - Пойдем! -- ответил Мишка, быстро соскальзывая с койки.
– - Куда это? -- равнодушно спросил Василий.
– - За ворота, -- сказал Мишка.
– - Смотрите, не балуйтесь там, а то виски нарву.
Ребята вышли из кучерской.
– - Надо хлебца с собой взять, а то обедать-то не придется.
– - Пойдем возьмем.
Набивши карманы хлебом, ребята выбежали за ворота. Утро было радостное. Солнце, весело смеясь, поднялось довольно высоко; ему улыбались белые стены и зеленые крыши домов, а кирпичные краснели от конфуза, что они не могут так ответить на привет его лучей. Главы же церквей так и сыпали искрами от восторга. В воздухе плавал колокольный звон, а в глубине города волны этого звона казались особенно густыми и сочными. Они заглушали треск извозчичьих пролеток и топот шагов идущих по тротуарам людей. Люди тоже шли с веселыми лицами, нарядные дамы и барышни все больше в белом. Сияла Москва-река, на которой укрепляли купальню, и сновали редкие лодочки. Мальчишки, еле переводя дыхание от радости, взбежали на мост и торопливо, точно боясь на что опоздать, устремились дальше.
Прошли улицу, которая тянулась за мостом на целую версту, и подошли к заставе. Эта застава обозначалась только двумя столбами и будкой. Около будки стоял городовой. Постройки за заставой пошли меньше. Тротуары кончились, и вместо мостовой пошло шоссе. По бокам шоссе тянулись узенькие, плотно утрамбованные дорожки, окаймленные такой травой, какая росла в деревнях на улице. Они сейчас же сошли с шоссе на боковые дорожки, и Макарка сказал:
– - Давай разуемся?
– - Давай.
Они сели на траву и стали стягивать сапожонки. Связав сапоги за ушки, они перекинули их через плечо и, осторожно ступая освобожденными ногами, которые отвыкли от прикосновения к земле, побежали вперед.
В стороне раскинулось кладбище, огороженное оградой, а ограду окружала луговина. Луговина была свежая, малопотоптанная, с мягкой, нежной травой, влажной от росы. Ребятишки бежали по траве, и восхищенный Макарка воскликнул:
– - Как в деревне!
– - Да, -- согласился Мишка.
Макарка бросился на землю, растянулся навзничь и зажмурил глаза. И вдруг его поразило, что здесь в земле не было тишины, как у них в деревне. Она явственно гудела. Огромный город, полный движения и суеты, передавал по земле свой гул, и этот гул заглушал все те шорохи в траве, которые обычно слышатся молодому чуткому слуху на деревенском лугу.
Макарка невольно вскочил и поглядел на этот шумевший и гудевший город.
А в городе продолжали сыпать искрами главы церквей, разливался колокольный звон, вздымались красные трубы. Некоторые и сегодня, несмотря на праздник, дымились, и их густой темно-сизый дым тянулся в сторону, как хвост плети, которой замахнулась невидимая рука на людей, живших в городе.
– - Мишка, отчего это дымятся трубы? Нешто там и в праздник работают? -- спросил Макарка.
– - Не работают, а паровые топят. Их загасить нельзя. Похлебкин говорит, что если загасить, то только разжечь обойдется сто рублей.
– - Как дорого!..
– - Да, дорого… Тут все дорого. Отец говорит, что в Москве одна лошадь стоит, что у нас двадцать… По-купечески.
– - Отчего это все так неравно? -- задумчиво спросил Макарка.
– - Так богом установлено: кому купцом быть, кому мужиком, а кому господином.
– - А мы не можем в господа выйти?
– - Как ты выйдешь? Господа ученые, и у них земли много, а мы что?
– - Вот если денег найтить мно-о-го, будешь тогда господином?
– - Купцом будешь, а господином нельзя. В господа царь жалует.
– - А кого царь больше любит -- купцов или господ?
– - Господ. Господа к нему ближе. У нас вон есть барин, он в Питер к царю ездит, а купец-то сам перед ним без шапки стоит. Господ царь крестами да палетами награждает, а купцам только медали да орлы.
– - А орлов где, на шее носят?
– - Не знаю… Медали так на шее. Отец говорил -- одному купцу царь чугунную медаль повесил, три пуда. И он без нее никуда показываться не мог… так и притворялся больным.
– - За что же?
– - Говорят, очень народ притеснял. Заводы большие, народу тыщи, а распорядку никакого.
– - Все хозяева народ притесняют.
– - Хозяева да еще мастера с приказчиками.
– - Трудно жить на фабриках! -- вздохнув, воскликнул Макарка.
– - Везде трудно -- и в лавке, и в трактире, и в ученье. У нас одного мальчика в пекарню отдали, а он взял да убежал. Отодрали его да опять послали, а он опять убежал. Так в подпаски и отдали.
– - В подпаски последнее дело.
– - Чем же, все равно… -- заметил Мишка.
– - Очень отпетые выходят; я с одним дорогой ехал. Вот угар!..
– - Угары и из фабричных выходят. Вон у Похлебкина брат. Здоров на бильярде играть, до чего доходит. То купцом нарядится -- часы, калоши, а то продуется, останется в одной рубашке.
– - Нет, -- мечтательно проговорил Макарка, -- а хорошо бы так устроить: кто бы где родился, тот там и жил. Кто в деревне -- тот в деревне, а кто в Москве -- тот и Москве.
– - Московского шпули мотать не заставишь. Поставь-ка вон господского сына к машинке да таску ему дай. Так его отец тогда велит и фабрику закрыть.
XIII
Солнце поднималось выше и выше. Становилось немного жарко. Мальчики поднялись и стали огибать кладбище. За кладбищем простор был еще больше -- виднелась река.
– - Пойдем к реке! -- поднимая голову, сказал Макарка.
– - Пойдем, -- согласился Мишка.
Они подошли к самому берегу реки; берег был песчаный; нога чувствовала, что песок еще не нагрелся после росы и покалывал подошву. Коричневая вода местами была гладкая, а местами струилась, и отражавшиеся в ней солнечные лучи играли, как живое золото. Кое-где по ней скользили лодки. На том берегу виднелась около воды сидящая группа людей, а другая группа шла по берегу, срывая цветущие травы. Стояли избы с тесовыми крышами, картофельные поля. Картофель уже взошел, и его темно-зеленые листья грядами тянулись по полю. Паслась белая лошадь, дальше бродило стадо коров. Все это напоминало деревню и заставляло усиленно биться сердце.
Оба мальчика стояли молча, глядя на открывавшиеся картины, и грудь у обоих высоко вздымалась, дышалось медленно и глубоко; оба они были расстроены, и им не хотелось говорить.
Макарка первый пошел по песку, Мишка покорно последовал за ним. Макарка заметил зеленый бугорок и свернул к нему. Опять они сели и стали глядеть на гладь реки.
– - Если покупаться? -- сказал Макарка.
– - Рано еще.
– - Чего рано, тепло ведь?
– - Тепло, да не время. Еще духов день не пришел.
– - А нешто до духова дня нельзя?
– - Нельзя. До духова дня на землю ложиться не велят. Земля еще не отошла, простудиться можно, а как простудишься, так и шабаш.
– - Вот, говорят, еще пить вприпадку нельзя. Горсточкой можно, а если приляжешь, то и вред. У нас говорили -- один мужик помер от этого.
– - А у нас сказывали, водяной за бороду схватил. Он нагнулся, а тот его -- как хвать!
– - Ну и что же? -- с загоревшимися от любопытства глазами спросил Макарка.
– - Окрестил его, тот и отпустил. Испужался как! Как кого с бородой увидит, так и закричит.
– - А старый мужик-то?
– - Старый, седой; тоже скоро и помер.
Ребят разобрала жуть. Оба забыли, где они находятся, и унеслись воображением в родные деревни, к стариковским сказкам и басням. Перед ними стали неясные теми, окружавшие их с первых шагов жизни, которые нагоняли жуткий трепет. Вдруг вдали послышался звук паровозного свистка. Ребята встрепенулись и повернули головы в ту сторону, откуда послышался свисток.
Налево через реку был большой железнодорожный мост, на него взбежал поезд и, громыхая так, как будто он наносил частые удары молотком по железу, быстро пронесся и скрылся вдали!
– - Вот, говорят, и на машинах есть… их ночью видят, -- сказал Макарка, неясно вспоминая слышанное где-то.
– - Известно, -- живо согласился Мишка, -- а то отчего же в них такая сила-то…
– - И куда это она понеслась? -- поглядывая в сторону убежавшего поезда, проговорил Макарка.
– - В нашу сторону, -- вздохнув, ответил Мишка.
– - Вот бы тебе сесть.
– - Не сядешь, должно!
– - А без денег можно по машине проехать?
– - Похлебкин ездил. Забьется под лавочку и лежит.
– - А если найдут?
– - Найдут, небось оттаскают, а то ссадят.
– - Теперь домой пешком ушел бы, -- решительно сказал Макарка и поднялся с места. Он поднял с песка круглый камешек и пустил его в реку; камень, щелкнув в воде, пошел ко дну.
– - Мы к Петрову дню поедем… нам велели.
– - А мне мать ничего не сказала, -- глубоко вздохнув, вымолвил Макарка.
Ребята отошли с песка и пошли опять по бугроватой луговине. Достали хлеба, стали его есть, прикусывая щавелем, что попадался на ходу. Убравши хлеб, они стали рвать бубенцы лугового мака и украшать свои картузы.
И долго они бродили по лугу, то присаживаясь, то опять поднимаясь. Время перешло за обед, а им все еще не хотелось возвращаться на фабрику. Но идти было нужно, и они пошли. Они обошли кладбище с другой стороны и стали подходить к шоссе. Кладбище, заросшее густыми лиственными деревьями, казалось волшебным островом -- столько было здесь зелени и тени.
– - Придем когда-нибудь сюда, -- сказал Макарка.
– - Придем, -- согласился Мишка.
Они выбрались на шоссе и взглянули вперед. Застава была далеко-далеко. Теперь им встречались уже идущие и едущие из Москвы. Между пролетками и шарабанами попадались маленькие лошади, простые телеги, загорелые мужики и бабы в платках. И вид этих подвод, напоминавших деревню, снова заставлял сильнее биться сердце.
Обратно ребята пошли не так уже бойко, не было давешнего оживления. Они мало говорили между собой, а когда вошли во двор фабрики, сейчас же разошлись. Мишка пошел в кучерскую, к отцу, а Макарка прошел к тетке.
XI V
Подошла и прошла троица. Мишка все больше и больше мечтал, как он поедет к Петрову дню домой, а Макарка всякий раз печально вздыхал; его часто охватывала тоска. Неделя после троицы пошла такая, когда им опять приходилось вставать на смену с двух часов. И это было очень тяжело, тем более, наступали самые длинные вечера, трудно было рано улечься. За заборами зацветали первые цветы, воздух был мягкий и пахучий. Вся смена высыпала из спальни: молодые ткачи и ребята побольше водили хороводы; те, кто постарше, занимались разговорами, забывали о гремящих в корпусе машинах, о том, что в два часа нужно вставать, и торчали на дворе, пока не начинало смеркаться, -- а смеркалось уже в одиннадцатом часу.
Макарка по утрам чувствовал себя так, что лучше бы ему не давали есть, лучше бы мать и девки били его каждый день, посылали на побегушки, но не поднимали его в эту пору. Его всегда тошнило, кружилась голова, слипались глаза. Два раза он падал головой на машинку и один раз расквасил нос, а другой -- содрал висок. Митяйка каждое утро обрызгивал его водой, но это не помогало. И он плакал. Плакал он украдкой, отчего слезы ему никогда не были так горьки, как теперь. Он молил бога, чтобы кто-нибудь из ткачей захворал или у него сломалась машинка; тогда он мог бы замотать боронки и хоть на пять минут залезть в ящик с рванью, куда залезали Митяйка с Похлебкиным. Но вместо приостановки у ткачей пришлось остановиться ему самому. Смазывая машинку около ремня, Макарка попал маслом на шкив. Ремень вдруг соскочил, и машинки стали. Макарка растерялся и взглянул кверху; ремень подпрыгивал на валу, и мальчик не знал, что ему сделать. Митяйка заметил его испуг и засмеялся.
– - Эх, ты! -- насмешливо сказал он. -- Что ты наделал-то?
У других это случалось много раз, а у Макарки впервые; он не знал, как поправить беду.
– - Что глядишь-то? Надо надевать.
Макарка попробовал надеть ремень -- ремень наделся, но сейчас же соскочил снова.
– - Что! испортил совсем! -- начал злорадно дразнить Макарку Митяйка. -- Достанется тебе на орехи. Приделают ручное колесо и заставят вертеть.
– - Ну, будет глумиться-то! -- заступился за Макарку Похлебкин. -- Ступай к паровому мастеру, проси канифоли.
– - Какой канифоли?
– - А там увидешь какой; ступай проси.
Макарка не знал, всерьез ли ему говорят или смеются.
– - Ступай, чего глаза-то выпучил? -- пихнул его в спину Похлебкин. -- Из-за тебя теперь и нам стоять!..
Макарка спустился в паровую. Паровой мастер, рыжий старик в очках, с грязным лицом, в синей блузке, стоял около маховика и, покуривая папироску, глядел, как огромная стальная рука, бесшумно сгибаясь в локтевом суставе, ворочала машину, как серьезно вертелся блестящий маховик, приделанный только для того, чтобы легче ходить машине. Макарка спросил, как его научили, канифоли.
– - Что, аль ремень соскочил? -- спросил тот глухим голосом.
– - Да, -- ответил Макарка.
– - Масло, знать, попало?
– - Да…
– - Дерут вас мало, вшивых чертей, вот вы и не имеете осторожности… Держи руку!..
Он взял из ящика большую щепоть желтой прозрачной смолы и всыпал ее в руку Макарке. Макарка повернулся и вышел из паровой.
– - Принес? -- спросил Похлебкин.
– - Принес.
– - Давай сюда!
Он взял смолу на ладонь и стал натирать ремень; протерев ремень, он накинул его на верхний шкив, попридержал рукой, машинки снова зажужжали.
– - Макарка! а, Макарка! -- шепотом сказал Макарке Мишка.
– - Ну?
– - А если под ткачевы ремни масла пустить?
– - Ну что ж?
– - Тоже слезут, а пока они ворочаются, мы боронки загоним да в ящик.
– - А как он узнает?
– - Можно сделать, что не узнает…
На другой день у Мишкина ткача Кобелева, молодит парня, который сам недавно был шпульником, поэтому относился к шпульникам особенно строго, машина вдруг остановилась, ремень соскочил с нижнего шкива, а вверху за него задело винтом, которым был прикреплен шкив к оси; ремень вдруг натянулся и стал поднимать всю машину вверх; но тяжелая машина, кроме того, была крепко привинчена к полу -- тогда ремень лопнул и оборвался; замотавшись наверху оборванными концами, он вдруг начал хлестать по стене. По корпусу раздались мерные, звучные шлепки, как будто бы кто кому давал оплеухи.
Кобелев, бледный от испуга, уставился вверх и не знал, что ему делать. Соседние с ним ткачи остановили свои машины и, подойдя к Кобелеву, глядели, что у него случилось. К машине бросились и Митяйка с Похлебкиным; Макарка тоже хотел было пойти, но Мишка его остановил:
– - Стой знай на месте да заматывай боронки, а там отдохнем.
– - Что там сделалось?
– - Ремень соскочил.
– - Отчего?
– - Я знаю -- отчего.
Мишка сбоку взглянул на него и замолчал.
А ремень хлестал все яростней и яростней. Кто-то крикнул, что нужно позвать парового мастера и остановить паровую, и, пока разматывали, доставали оборвавшийся ремень, прошло полчаса; ребятам нечего было делать -- и Макарка с Мишкой, забравшись в ящик с рванью, подремали.
Такой остановкой остались довольны даже старшие мальчики. Похлебкин сказал:
– - А если бы почаще так случалось, хорошо бы.
– - Хорошо-то хорошо, да ткачам убыточно -- они ведь сдельно, -- заметил Митяйка и качнул головой.
– - А нам-то что, мы ведь помесячно.
XV
Недели сменялись неделями, а жизнь мальчиков все казалась не легче, а тяжелей. Макарке все опротивело на фабрике, каждый угол казался ему ненавистным. Ненавистны Митяйка с Похлебкиным, его сменщик Ванька, ткачи; когда слышал запах душистого табаку идущего по корпусу мастера, ему делалось тошно. Если же его кто-нибудь задевал, он болезненно вскрикивал:
– - Ну, что ты! Я тебя не трогаю.
– - Еще бы ты меня тронул! -- хмыкал тронувший его ткач и давал ему подзатыльника.
Однажды пристал к нему Похлебкин. Макарка раскричался на всю спальню. Один ткач схватил Похлебкина за полосы и дал ему здоровую трепку, чтобы он не вязался с ним. Макарка отходил все дальше и дальше от всех. Его уже теперь не тянуло к Матрене. Прежде он ходил к ней охотно, отвечал на вопросы, смеялся, когда было смешно, но теперь он сидел, как бука, понурив голову, говорил "да" или "нет" и сам уже ничего не рассказывал. Только с Мишкой он отводил душу. Мишка уже начинал жить деревней, воображал, как он поедет домой, как мать будет посылать его на покос носить завтрак, как они с Матрешкой станут растрясать копны и пойдут по грибы. Он мечтал, когда ему выдадут расчет, он пойдет на Смоленский и купит ей зеленые стеклянные бусы и бисерное колечко.
– - А когда большой буду, я ей шерстяное платье куплю, -- говорил Мишка, лежа навзничь на подушке и уставившись глазами в потолок.