- Значит, я все-таки прав. Все-таки вы действительно волевой человек! Но Савелий Петрович… - с горькой усмешкой добавил Арсеньев, - он верен себе…
- Да. Вы Лучше знаете моего отца, чем я.
- Мне не раз приходилось сталкиваться с ним на работе… - Почувствовав, что ей очень тяжело, Арсеньев поспешил заговорить о другом: - Вам нравится "Обыкновенное чудо"?
- Это мало сказать - нравится. Я влюблена в эту пьесу.
- Я тоже.
Они шли по безмолвной улице, и луна глядела на них сквозь ветки спящих ракит, склонившихся над дорогой. Шаг за шагом они приближались к дому, и каждый с грустью думал, что счастливые минуты кончаются и что скоро надо будет расстаться. Дошли до калитки и остановились под кущей смутно желтеющих золотых шаров. Они стояли и глядели друг другу в глаза. Они стояли молча, потому что в такие минуты слова не нужны.
"Ну и работенка!"
Были и такие в совхозе, что подсмеивались над молодыми утятницами. Ребята - полеводы и огородники поддразнивали Руфу и всю ее бригаду.
- Ути-ути! - кричали они. - Хвостики, перышки!
А старые кумушки повторяли свое:
- И для этого надо было столько лет учиться? Да мы и без всякой грамоты любую скотину, любую птицу выращивали.
Руфа не оставалась в долгу:
- Вы, тетечка, выращивали две утки да третьего селезня. А у нас восемнадцать тысяч. Вот и попробуй сохрани их всех без науки. Тут и накормить надо знать чем, и как, и когда… Вон, слышали, в колхозе "Мир" привезли пятьсот утят, пустили всех в пустую избу, кормить стали чем попало. Они все пятьсот и подохли за одну ночь.
А ребятам отвечала просто:
- Посмотрим, кто больше заработает! Людям не только хлеб, но и мясо нужно.
Но все эти разговоры и шутки хороши были до того дня, пока не нагрянули в бригаду утячьи полчища. Руфа, хотя и сохраняла невозмутимый вид, ощутила это как бедствие. Да и все ее подруги опомниться не могли от того, что на них свалилось. Тысячи желтых, неуклюжих, падающих, зябнущих птенцов толпились, жались в кучу и непрерывно пищали. Брудеры захватывали своим теплом широкий круг, но каждому утенку хотелось быть непременно в самой середине, где потеплее. Утята пищали, толпились, теснились, опрокидывали слабых, мяли их своими розоватыми широкими лапками…
Вот тут-то и узнали утятницы, что такое утиная страда. С той самой минуты, как привезли утят и выпустили их под брудеры, девушки ни на минуту от них не отходили. Приходилось неусыпно следить за ними, спасать слабеньких… А главное - то и дело кормить всю ораву. Утята все время хотели есть. Поедят, попьют, опять беда: намокнут сами и друг друга намочат. Надо сушить намокших: утенок нежный, сейчас же простудится - и нет его!
- Ну и работенку ты нам сагитировала, - пеняли девушки Руфе. - Да тут с ума сойдешь… Причесаться некогда.
- Чего причесаться - мухи не отгонишь.
- Ничего, потерпим, - отвечала Руфа, смахивая пот со лба, - с недельку потерпим, и все! Что ж делать-то, вон они какие глупые…
Не жаловалась и не охала только одна Женя Каштанова. Она сразу так замоталась, что уже и не могла ни шутить, ни разговаривать. Она ничего вокруг себя не видела и не слышала, все заслоняла эта живая масса, которую все время нужно было бережно разгребать руками, чтобы утята не мяли и не душили друг друга, снова и снова разгребать эти легкие живые вороха и вовремя уметь подхватить пуховый комочек, который оказывался вдруг кверху лапками, или отогревать мокрого, озябшего утенка, и опять разгребать эту толкучку…
Женя уже не помнила себя, у нее не было ни чувств, ни мыслей, ни ощущений - некогда было ни задуматься, ни отвернуться, ни разогнуть спину…
"Когда же вечер, ой, когда же вечер! - чувствуя, что изнемогает, думала она, взглядывая на голубые квадраты окошек. - Ой, как дотерпеть! За целую ночь не опомнишься. Скорее бы домой!"
И, словно в ответ на ее мысли, Руфа сказала:
- Девочки, придется нам всю ночь сегодня дежурить. Домой не пойдем. Разве можно их оставить?
- Какое тут - оставить, - отозвалась губастенькая Фаинка, - помнут друг друга до смерти.
- Поясницу разломило, - чуть не плача, сказала Катя, - не выдержать мне до утра…
- А мы меняться будем, - возразила Руфа. - На две смены разделимся. Одна смена спит, другая - работает.
- А где эта смена спит? - спросила Женя.
- Где спит? Вон на мешках и ляжем, - сказала Аня Горкина, кивнув в сторону кладовой. - Перины нам, что ли, нужны?
- Как же спать на мешках? - негромко, обращаясь к себе самой, усомнилась Женя.
Руфа услышала ее.
- Девочки, только не расходитесь! До дома далеко, не расходитесь! - взмолилась она. - Видите, что тут творится. Как можно уйти?
- Да авось, - беспечно отозвалась Фаинка, - вон солома есть - не уснем, что ли! Я сегодня на камнях усну, а не то что!..
Вечер наступил как-то внезапно, может, потому, что и ждать его перестали. Утята немного угомонились.
- Женя, ты пойдешь спать в первую смену, - распорядилась Руфа, - и ты, Катя. И еще кто сильно замучился. Иди ты, Фаинка, - ты у нас слабенькая.
Катя с наслаждением разогнула спину.
- Ух, чтоб вы пропали, - беззлобно сказала она и направилась в кладовую, где лежали мешки с кормом.
- За что же они должны пропасть? - улыбнулась Руфа утенку, которого держала и грела в руке. - Посмотри, какой миленький, какой маленький… Женя, и ты ступай, чего ждешь?
- Нет, - отозвалась Женя, - пускай кто-нибудь.
- Да ты же не выдержишь.
- Ты выдержишь - и я выдержу.
- Девочки, идите кто-нибудь. Иди ты, Клава. Аня, и ты ступай. Каштанова у нас упрямая, переспорить ее не надейтесь. А ты, Фаинка, вот что: ты у нас самая быстрая. Беги домой, принеси нам молока и хлеба. И скажи там - мы здесь ночевать будем. А то подумают еще, что в озере утонули.
Странная, трудная была эта ночь. Синий прохладный сумрак глядел в квадратные окошки птичника. Руфа и Женя дежурили около брудеров. Утята притихли, лишь иногда кое-кто вдруг начинал пищать, и тогда надо было его немедленно вызволять из тесноты. От брудеров шло ровное, мягкое тепло. Сон кружил голову. Женя ходила, о чем-то разговаривала. А чуть умолкала, ей сейчас же слышался плеск озера, слышались голоса, в окна лезли ветви деревьев и тут же зацветали розовыми цветами… Встряхнув головой, она заставала себя прислонившейся к беленому столбу птичника, видела перед собой тысячи пуховых комочков, сгрудившихся под брудерами, соображала, что она в птичнике, что она дежурит, - а розовые цветы по-прежнему лезли в окна и нежно, протяжно позванивали волны на озере…
Женя глядела на Руфу, видела, как та похаживает по птичнику в своем голубом с розами шарфике и в старенькой жакетке, видела ее молочно-белое, с теплым румянцем лицо и не узнавала ее. Руфа то становилась больше ростом, то делалась совсем маленькой, такой далекой и маленькой. Птичник уходил вдаль на целый километр, и где-то там, в самом конце, ходила маленькая, ростом с куколку, Руфа в своем голубом шарфике.
- Знаешь что, поди-ка ляг.
Голос у Руфы низкий, чуть грубоватый.
Женя вздрогнула. Все стало на место - птичник, утята… И Руфа в своем обычном виде была возле нее. Только эти назойливые розовые ветки то появлялись, то скрывались за окнами.
- Что ты - я ничего, я не сплю! - Женя протерла глаза, и ветки окончательно исчезли.
- Иди, иди, я одна справлюсь. Скоро девочки встанут… - Руфа взглянула на часы. - Осталось минут десять. Пусть доспят. А ты иди.
Утята опять чего-то всполохнулись, и Руфа поспешила к ним. Женя неуверенным шагом направилась в кладовую. Дощатая дверь была открыта, и из маленькой кладовой, заваленной мешками с комбикормом, доносилось сонное дыхание. Девушки спали, и ни одна не услышала, как вошла Женя и, отыскав свободное местечко на мешках, легла. И ей было уже все равно, на чем она спит, лишь бы дали ей вытянуть ноги и не трогали бы ее… Уснула сразу, словно опустилась в омут.
На заре к птичнику подошла Елизавета Дмитриевна. Ее блеклое, помятое со сна лицо было расстроено и сердито.
Девушки хлопотали около утят, и ни одна не обратила на нее внимания - глянули мимоходом, да и все. Елизавету Дмитриевну это покоробило, все-таки ведь она не прохожий какой-то, а жена директора. Она не понимала, что девушкам даже глаз оторвать некогда.
- Где Женя? - плачущим голосом спросила она.
Курносенькая Аня, разрумянившаяся на утреннем холодке, готовила под навесом корм для утят.
- Да она здесь, чего вы забеспокоились? Разве вам не сказали, что мы тут ночуем?
- Но где же она?
- А вот они, спят…
Аня подвела Елизавету Дмитриевну к двери кладовой. Женя и Руфа крепко спали, пристроившись на тугих мешках. Обе они шевелили во сне руками, будто силясь отодвинуть что-то. В темных волосах Жени торчали соломинки, на руках засохли остатки утиного корма.
- Боже мой, да что же это… - начала было Елизавета Дмитриевна, схватившись за голову.
- Это они во сне утят разгребают, - засмеялась Аня. - Я тоже сегодня всю ночь руками шевелила. Весь день разгребаешь, так и во сне не можешь остановиться.
Пользуясь свободной минуткой, Аня торопливо заплетала свою растрепавшуюся рыжую косичку. Елизавета Дмитриевна стояла в растерянности - разбудить Женю и немедленно увести домой или дать ей доглядеть утренние, самые сладкие сны? Но - на мешках, сноп соломы под головой! И зачем это все, зачем?
На Руфу Елизавета Дмитриевна даже не взглянула, она не заметила, что у Руфы и снопа под головой нет. Да что глядеть на Руфу! Быть может, она и дома не лучше устроена, привыкать ей, что ли? Но Женя, Женя, выхоженная, выпестованная!..
- Давно Женя легла? - спросила строго Елизавета Дмитриевна.
- Давно. Часа три уже спят, - ответила Аня, - скоро будить будем: им с Руфой дежурить, отдохнули, и хватит.
- Ну так я сама разбужу.
Елизавета Дмитриевна вошла в кладовую.
- Женя, вставай, - потребовала она, трогая Женю за плечо, - вставай и живо - домой!
Она кричала, не обращая внимания на то, что разбудила и Руфу.
Женя села на мешке, встряхнула кудрями и еле раскрыла глаза. В них еще проплывали сонные видения.
- Мама, ты что?
- Ничего! Вставай - и домой сейчас же! Посмотри, на кого ты похожа, позор один!
Женя окончательно проснулась.
- Это ты, мама, иди домой, - сказала она жестко, - а я никуда не пойду. Попроси тетю Наташу - пускай принесет завтрак. А если некогда ей, то и не надо.
Руфа уже вскочила и торопливо расчесывала свои густые русые косы.
- Мне скоро молока принесут, - сказала она, - хватит и тебе.
- А ты, Руфина, мою дочь не опекай! - набросилась на Руфу Елизавета Дмитриевна. - Еще что выдумала. Женя, ты сейчас же, немедленно отправишься домой!
Но Женя, будто не слыша, прошла мимо нее в открытую дверь и побежала к озеру.
По сырой отмели четко печатались ее лиловые на розовом песке следы.
- Да куда же ты, куда? - Елизавета Дмитриевна чуть не заплакала.
- Умываться! - не оборачиваясь, крикнула Женя.
- Умываться… - упавшим голосом повторила Елизавета Дмитриевна.
Руфа, наскоро повязавшись своим голубым шарфиком, быстрым шагом направилась в птичник - решила посмотреть, все ли там благополучно, не случилось ли чего за те три часа, что она спала.
- Что ж это - так и будете здесь жить? - крикнула ей вслед Елизавета Дмитриевна.
- Так и будем, - ответила Руфа.
- Но до каких же пор?
- А пока утята на ноги не станут. С недельку, не меньше.
- О боже, пошли мне терпенья! Они совсем одичают. - Елизавета Дмитриевна запрокинула к небу свое блекло-розовое, с желтыми бровями лицо. - Впрочем, что поделаешь? Пусть отец говорит. Пусть Наталья, в конце концов…
Она вздохнула, пожала плечами и, зябко кутаясь в белый шелковый платок, медленно вышла из калитки.
Утиная страда
Прошла неделя. Девчонки из Руфиной бригады совсем измучились. И больше всех замучилась сама Руфа. Она никому не поверяла своих чувств, своих тревог, страхов и опасений. Она каждый день ждала, что бригада взбунтуется и бросит утят - девушки уж очень уставали, до того уставали, что и браниться друг с другом начали. Чуть что не так - кричат друг на друга: "Это ты недоглядела, это ты не сделала!"
Правда, сердились недолго, а все-таки нехорошо. Работать с бранью и с досадой нельзя, работать надо с лаской, с добротой. Даже земля, поле - и то это чувствуют. А здесь - живьё! Утиные детки, птенчики. А деткам, всем детишкам на свете, всегда нужна забота и ласка.
Иногда Руфа украдкой поглядывала то на одну, то на другую подругу - не думает ли бросить все да сбежать? Особенно тревожила ее Женя - ей-то всех труднее, она не привыкла работать, она не умеет не спать, когда нужно, Засыпает, и все, и ничего с ней не поделаешь. Вот и Клава тоже. Лицо у нее унылое, недовольное.
Каждый день Руфа ждала, что Клава подойдет к ней и скажет:
"Ну, хватит с меня, Посмотрела, попробовала. А теперь в Москву, к тетке".
Но Клава молчала. А сдалась как раз та, о ком Руфа и не беспокоилась, - крепкая, плечистая, румяная Катя.
- Не могу, что хочешь делай, не могу. Поясница болит, руки болят, голова болит и спать хочу до смерти.
- Что ты, Катя, - жалобно просила Руфа, - и пяти дней не прошло. Дальше-то легче будет.
- Отосплюсь - приду. А сейчас не могу.
Повернулась и ушла, убежала, чтобы не видеть никого из бригады и не слышать упреков.
Руфа проводила ее мрачным взглядом, сжала свои крупные розовые губы, помолчала, подумала. Справилась, как всегда, в одиночку, с горькой обидой, согнала морщинки со лба и пошла к утятам, будто ничего не случилось.
- Катя отсыпаться домой побежала, - сказала она девушкам, - не выстояла, подкосилась.
- Тоже мне, - презрительно отозвалась Клава Сухарева, - кисейная барышня! А еще комсомолка.
Руфа засмеялась от радости, что именно Клава так сказала. Значит, она-то бежать не собирается…
- Если бы Каштанова ушла, я бы не удивилась, - пожала круглыми плечиками Аня.
Женя, которая возилась с утятами, гневно подняла голову, глаза ее стали злыми.
- А я что - давала повод так думать обо мне? Говори - давала?
- Да я потому, что ты, ну все-таки не как мы… - начала что-то лепетать Аня, - ты все-таки…
- Значит, я хуже вас?!
- Девочки, перестаньте! - Руфа встала между ними. - Ой, глядите, утята водой заливаются.
Пока они спорили, утята набились в поилку и некоторые уже лежали в воде кверху лапами. Все бросились вытаскивать их, принялись обтирать; сушить. Просто глаз нельзя отвести от этих маленьких негодников!
Но хоть и погашена была ссора, у Жени в душе все-таки саднило от обиды: как ни работай, как ни будь стойка и самоотверженна, все равно "ты не как мы"! А о том никто и не подумает, что делается у нее дома, какой раздор у нее с матерью и с отцом - особенно с отцом. Как тяжело у нее из-за этого на душе и насколько ей труднее сейчас, чем им всем! А для чего, все это? Для того, чтобы быть такой, как все, - комсомолкой, а не "директорской дочкой".
"Сами не понимают, так я объяснять не буду, не жалости же у них просить!"
День прошел трудно. Девчата нервничали, сердились. Все устали, хотели спать, хотели вернуться к нормальной человеческой жизни, хотели жить так, как жили до сих пор: на ночь ложиться в постель, днем работать, а вечером принарядиться и отправиться в клуб. Уже бродили неясные разговоры - вон, Катя собралась да и ушла, не мучается, как мы… Ну, и не выстояла, ну, и подкосилась - а что, из комсомола исключат, что ли?
И кто знает, что сталось бы с бригадой, если бы не Руфа.
- Девочки, еще немного потерпеть! - уговаривала она. - Еще денька два-три, смотрите, они уже на ножках крепко стоят. А растут-то как заметно. А хорошенькие-то какие!
Иногда потихоньку кивала на Женю:
- Посмотрите на нее - все-таки избалованная, работать не привыкла, а не сдается, не жалуется. А что же мы-то?
И оттого, что Руфа никогда не теряла спокойствия, и оттого, что не забывала вовремя распорядиться насчет кормов, и оттого, что была всегда весела и дружелюбна, девушки держались около Руфы и бригада не распалась.
И каждая думала - ну еще, еще немного, дня три, потом уже будет легче, и вздохнем свободнее, и жизнь наладится.
На шестое утро Женю разбудил чей-то плач. Она открыла глаза, прислушалась.
Плакала Аня.
- Ой, ой! Целых восемь штук. Мертвенькие, совсем мертвенькие!
- Ну, значит, ты их не разгребла, - кричала Клава Сухарева, - уснула, наверно! Дежурная тоже! Заработаешь с такими!
- Как не разгребла? Все время разгребала.
- Восемь штук! - тоненько охнула Фаинка и тоже заплакала: - Ой, бедненькие! Ой, маленькие…
Женя вскочила и ринулась в птичник. Девушки стояли вокруг мертвых утят, бранились и плакали. Только Руфа молчала, нахмурив светлые брови.
Женя нагнулась, потрогала утят. Упругий пух был неживой, холодный, крошечные перепончатые лапки беспомощно вытянулись, глазки закрылись. И Женя неожиданно для самой себя всхлипнула.
- Почему? Ну почему же они погибли?
- Звонила сейчас Пожарову, - сказала Руфа, - пускай придет, скажет. И как это мы недосмотрели, простить себе не могу.
Женя после того откровенного разговора не видела Пожарова. И сейчас ей подумалось, что в последнее время у них с Пожаровым дороги что-то не встречаются. А как это случалось раньше? Идет Женя вправо - и Пожаров тут. Идет Женя влево - и Пожаров здесь… А нынче по телефону вызывать его нужно. Неужели он что-нибудь все-таки понял? Хорошо бы! И не лез бы к ней больше, и не мучил бы, и с матерью не вынуждал бы ссориться.
- Бедные, бедные, маленькие! - Женя взяла в руку мертвого утенка. - Прямо терпенья нет, как жалко…
Пожаров подошел к ней своей мелкой, неслышной походкой.
- Если бы мне когда-нибудь сказали, - начал он с усмешкой, - что Женя Каштанова, гордая девушка, перед которой жизнь так широко раскрывает двери, будет стоять и плакать над мертвым утенком, которому грош цена, я никогда бы не поверил, не смог бы поверить. И вот - факт!
- Если бы вы его кормили целую неделю, да вылавливали из поилки, да грели бы, так и вы заплакали бы! - сверкнув на него глазами, запальчиво ответила Женя.
Пожаров засмеялся:
- А глаза-то у вас действительно желтые.
- И не грош ему цена! - закричала Клава. - Он бы вырос, так уткой был бы. А утка грош, что ли, стоит?
- При чем тут грош! - плакала Аня. - Жалко ведь.
- Мы ведь обязательства взяли, - напомнила Руфа. - Нам каждый утенок дорог. Как же вы так?
- Ну, а что тут с ними? - Пожаров перевернул одного утенка, другого, третьего…
- Если они вот так у нас ни с того ни с сего погибать начнут, тогда и браться было нечего, - продолжала Руфа, - значит, не сумели, не поняли чего-то…
- Вы всё поняли и всё сумели. - Пожаров поднялся и вытер руки пучком соломы. - Вы тут ни при чем. Утята попались негодные - видите, пупки у них черные. Эти все равно жить не смогли бы. Просто яйца были авитаминозные.
- Значит, мы не виноваты? - встрепенулась Аня, вытирая глаза.
- А все-таки: почему они такие получились? - допытывалась Руфа. - И неужели этот отход обязательный? И неужели этого предусмотреть нельзя?