- Предусмотреть? - Пожаров пожал плечами. - Отчасти можно. Есть такие бригадиры-энтузиасты, которые на инкубатор бегают, смотрят, какие яйца для них закладываются, не попалось бы авитаминозное…
- А что же вы мне не сказали?! Я бы тоже съездила…
- Да! - сердито подхватила Клава. - Чего же вы молчали-то? Зоотехник тоже. И нечего усмехаться, ничего смешного нет.
- Да будет вам! - Пожаров глядел на них, насмешливо прищурясь. - Чего трагедии-то разводите? Пропали - ну и ладно. Если над каждым утенком дрожать… В больших хозяйствах это ни во что не ставится.
- И все-таки жалко. Все равно жалко, - сказала Женя, нахмурясь, - и одного жалко, а тут - восемь.
- Ох, Женя, Женя, - вздохнул Пожаров, - ну, что эти ничтожные единички среди десятков и сотен тысяч? Капля в море.
Девушки деликатно отошли, оставив Женю и Пожарова.
Одни направились кормить уток, другие пошли отдыхать, третьи побежали к озеру умываться.
- А вы как - тоже в озере умываетесь? - спросил Пожаров.
Женя быстро взглянула на него:
- Да. А что?
Пожаров отступил на шаг и оглядел ее с головы до ног.
- А вы элегантно одеты, - иронически усмехнулся он. - Лыжные штаны из-под шелковой юбки. Это что - последняя мода?
Женя покраснела, ей казалось, что она сейчас ослепнет от стыда, от злости, от смущения.
Пожаров стоял перед ней стройный, в начищенных сапожках, в белоснежной рубашке, подтянутый, а Женя - непричесанная, неумытая, с соломой в волосах… Да еще эти коричневые лыжные штаны из-под юбки.
- А потому, что ночью холодно было у озера…. вот штаны тетя Наташа и принесла, - пробормотала она, - а вообще… вам-то какое дело? Лучше бы за делом смотрели… Побольше бы утятами интересовались, чем на мои лыжные штаны смотреть.
- До свиданья, - сухо сказал Пожаров, - у меня не только ваша бригада. Никанор Васильич на совещании в районе, так что я один на весь совхоз, А у меня еще и Вера. Тот участок, извините, поважнее.
Пожаров прошелся по птичнику, проверил брудеры, заглянул в кормушки.
- Ну, что ж, все в порядке! - И снова, оглядев Женю, усмехнулся: - Эх вы, ути-ути!
Женя отвернулась. Калитка захлопнулась. Ушел. Запомнилась насмешка, блеснувшая в его глазах. Она оглядела себя и снова покраснела.
"Я становлюсь, как Вера, - растрепанная, неприбранная. Вот и ногти грязные. Неужели так надо? Нет, так не надо и так не будет. Еще два дня, если с утятами ничего не случится… Еще только два дня".
Решение со зла
О, как хорошо было дома! С каким наслаждением Женя вымылась горячей водой и улеглась в свою свежую, чистую постель, как отдыхали ее руки и ноги… Можно было спать всю ночь до утра и не вскакивать, не бежать к утятам, не тревожиться. Руфа отпустила ее. Утята подросли, стали умненькие, не тонут в поилках, не падают, дежурить уже не так трудно.
Женя лежала, закрыв глаза, слушала, как за окном в теплых сумерках пошумливает под легким ветром старая груша… Она приподняла веки - комната была озарена слабым светом луны и отблеском придорожных фонарей, на окнах ветер надувал белые полотняные занавески, и Жене уже начало мерещиться, что она плывет в лодочке, и белые маленькие паруса надуваются над ее головой, и в нежном плеске волн звучит голос Арсеньева, зовущий ее…
Дрему прервал легкий шум на лесенке за дверью, шаги, разговор шепотом…
- Но должна же я с ней поговорить. Я ведь все-таки мать.
- Завтра поговоришь. Если ты мать, дай отдохнуть человеку.
- Нет, я должна…
- А я не пущу. Я хоть и не мать, а всего только тетка, однако не пущу…
Шум затих.
"Спасибо тете Наташе!" - подумала Женя, блаженно засыпая.
Утром Елизавете Дмитриевне тоже не удалось поймать Женю. Женя долго мылась, тщательно причесывалась и одевалась. Елизавета Дмитриевна решила, что "утиное Женино сумасшествие" кончилось. Собирая на стол, она с удовольствием думала, как не торопясь и подробно она выскажет свое мнение о том, что делает Женя. И отец выскажет. И до чего-нибудь они наконец договорятся.
Но, когда Савелий Петрович пришел завтракать и самовар стоял на столе, оказалось, что Женя давно позавтракала и исчезла.
- Нет, это невозможно, - чуть не плача, закричала Елизавета Дмитриевна, - это все Наталья! Зачем ты ей дала завтракать? Почему не сказала мне, что она уходит? Ты разрушаешь мою семью. Кто тебе дал право?
- Ладно, ладно, - спокойно ответила тетя Наташа, наливая чай Савелию Петровичу, - человек на работу спешит, не на гулянье. Что же ей, не евши идти? Ты-то вот еще и не работала, а есть садишься.
- Савелий, почему ты молчишь?
- А что же говорить, если она уже ушла?
- Нет, это невозможно… - И Елизавета Дмитриевна вдруг всплакнула: - Все всё делают, как хотят, а я вроде кошки в доме.
Женя, отдохнувшая и веселая, бежала на птичник. Она торопилась, досадовала, что так далеко до озера, ей уже не терпелось узнать, все ли там в порядке, все ли благополучно. Ей казалось, что она бог знает сколько времени не была на птичнике, и, к удивлению своему, чувствовала, что соскучилась обо всех - и о Руфе, и об Анечке, и о Фаинке, и о Клаве Сухаревой… А что всего удивительней - кажется, и об утятах соскучилась.
Она не заметила, как пробежала лесом, не заметила его утренней прелести, не услышала пения птиц и шелеста листьев. Но вот сбежала с бугра - и вдали засветилось озеро. И словно домой вернулась, когда подошла к калитке птичника.
На берегу было солнечно, мирно, светлая зыбь дрожала у отмели. И утята, ее утята, еще совсем пуховые, с чуть намеченными перышками в хвосте, качались на этих зыбульках, как поплавки.
- Ах вы мои милые, когда ж вы успели научиться плавать? - засмеялась Женя. - Смотрите пожалуйста!
- Ты пришла, - сказала Руфа, - теперь я пойду. Не могу больше. Ждала тебя.
- Иди, Руфа, иди! - Женя только сейчас увидела, как осунулась и побледнела Руфа за эти последние дни, какие усталые у нее глаза. - Иди отдохни хорошенько, я отоспалась, у меня опять сил сколько хочешь. А эти-то, - она кивнула на утят, - плавают, а? Никто не учил, а плавают.
Руфа вяло улыбнулась:
- Катька тоже отоспалась. Вон пришла. Не знаю - принимать обратно в бригаду? Ведь в самое трудное время ушла, бросила. Девочки ворчат. Подумай тут. Потом решим.
- По-моему, пусть работает, - сказала Женя, - ушла, потому что, значит, никак не смогла. Но только запишем это в нашем бригадном дневнике. Давайте дневник такой заведем и все туда будем записывать. Как думаешь?
- Давайте. Но если ты считаешь, что Катьку надо оставить, - давай оставим. Работать веселее. Да и полегче.
Работать стало вообще легче. Снова можно было ночевать дома, ночное дежурство лишь два раза в неделю. Появились и свободные дни. И как только они появились - опять все нерешенное, все недодуманное встало перед Женей.
"Будто птицу, меня ловят, - думала она. - Мама подкарауливает… Отец совсем не понимает меня. Или не хочет понимать? Да, конечно. Он умный, он понимает. Но делает вид, что не понимает. А Григорию Владимировичу я не нужна. Да, я ему не нужна. Иначе разве он мог бы не видеться со мной так долго?"
За все это время она видела его два раза. Один раз на собрании в клубе. Речь шла о поездках кружка самодеятельности в полевые бригады. Женя сидела в самом дальнем углу, слушала и не слышала, о чем говорит Григорий Владимирович, только видела его лицо, его светлые волнистые волосы, глаза. Она сидела с неподвижным лицом, изо всех сил стараясь скрыть волнение, внутри у нее все дрожало. А когда взгляд Арсеньева отыскал ее и глаза их встретились, Женя вспыхнула и опустила ресницы. Так и сидела с горящим лицом, ни на кого не глядя, - ей уже казалось, что все всё увидели и поняли и в душе посмеиваются над ней. Не дождавшись конца собрания, она тихонько вышла и убежала домой.
В другой раз Женя видела его только издали. Она возвращалась с птичника, а он мчался на велосипеде по дальней полевой дороге. Долго смотрела ему вслед, до тех пор смотрела, пока его выгоревшая солдатская гимнастерка, которую он почему-то любил, не скрылась среди молодых зарослей кукурузы.
"Если бы он знал, что я стою тут и смотрю на него!" - с тоской думала она. Но то, что хоть издали увидела его, сделало этот день праздником…
Теперь, когда стало больше свободного времени, можно было позаботиться о своей внешности. Женя попросила тетю Наташу сшить ей комбинезон.
- Знаешь, такой синенький сатиновый комбинезончик, чтобы со всякими кармашками, с молнией. Это очень красиво - на работу ходить. А то ну в чем же? В платьях - неудобно, в плохом - некрасиво, в хорошем - жалко. И холодно ночью. А штаны эти лыжные… Пфи!
- Тьфу на твои лыжные штаны. Безобразие одно.
- Вот и я говорю - одно безобразие. Я их не надену больше. Только людям на смех. А если бы комбинезончик - и тепло и красиво. Правда, тетя Наташечка?
- Конечно, правда.
- Значит, сошьешь?
- Да ладно уж. Женя вскочила:
- Ура! Бегу за сатином. Где мама?
- Вот она - мама, - важно сказала Елизавета Дмитриевна, входя на терраску из сада, - наконец-то и маму вспомнили. Очень хорошо, что ты дома, - пора поговорить по-человечески.
- Мама, ну подожди ты, все какие-то разговоры у тебя. Дай мне денег, я за сатином…
- И у меня и у отца к тебе разговор, - прервала Елизавета Дмитриевна. - Я бы и сама могла поговорить с тобой. Но я ведь для тебя не авторитет.
Отец был дома. Елизавета Дмитриевна позвала его, и Савелий Петрович, к удивлению Жени, без всяких отговорок оставил свои дела и вышел к ним на террасу.
- Э! Вот как - все в сборе, оказывается. В кои-то веки повидаешься наконец со своей семьей. Одним семья дышать не дает, а тут рад до смерти, если свою собственную дочку повстречаешь.
- Я пойду, - поднялась было Женя.
- Как это? - Мать решительно преградила ей дорогу. - Как это - пойду?
- Мне же в магазин нужно сбегать… Тетя Наташа…
- Опять - тетя Наташа. Ты, Наталья, кажется, ни о чем не думаешь и ничего не соображаешь.
- Да где уж мне! - Тетя Наташа махнула рукой. - Кабы соображала, давно бы меня здесь не было… Кваску принести? - обратилась она к Савелию Петровичу.
- Кваску, кваску, Наталья Дмитриевна, - Савелий Петрович, все еще потирая руки, ходил по террасе, - в такую жару кваску - ох, хорошо.
"Ну, чего тянут? - с тоской думала Женя. - Решили выяснять отношения, так выясняли бы".
Видно, эта же мысль томила и Савелия Петровича. Кроме того, его ждали дела.
- Так что же, дочка, - начал он, наливая в стакан квасу, - к чему же ты пришла в конце концов? Что думаешь делать, как жить?
Женя пожала плечами:
- Поработаю в совхозе… Поступлю на заочное. А года через два мы с Руфой…
- Опять с Руфой! - охнула Елизавета Дмитриевна. - Она хорошая девушка, но…
- …поедем учиться, - продолжала Женя. - Анна Федоровна сказала, если хорошо себя на работе зарекомендуем, то партийная организация поможет нам поступить в вуз.
- Так, - Савелий Петрович иронически усмехнулся, - Анна Федоровна и сюда вплелась. Ясно.
- Женя, - предупреждающе сказала Елизавета Дмитриевна, - имей в виду - ты потеряешь Пожарова. Он мне намекнул, что его жена-утятница не устраивает.
- Что?! - Женя вскочила, глаза у нее засверкали. - И этот еще тут? Так вот скажите ему, что я останусь утятницей. Да! Да! Останусь у-тят-ни-цей. Именно так я и решила. И прошу вас обоих - не упоминайте при мне его имени.
И вообще, я больше этих разговоров слушать не хочу и не стану.
И она быстрым, твердым шагом ушла с террасы. Забыв о сатине, побежала к Руфе.
Озеро встретило ее мирным сиянием воды и негромким утиным разговором. Тускло-зеленые камыши неподвижно склонялись к воде. Островок с березами и липами, отчетливо повторяясь в озере, проложил чуть не до самого берега свою прозрачную зеленоватую тень, в которой гасло слепящее полуденное солнце.
По берегу от кормушки к кормушке ходила Руфа. Утята, уже совсем беленькие, лишь с желтым оттенком на шейках, переваливаясь, спешили к кормушкам, смешно шлепая своими розовыми лапками. Руфа ласково разговаривала с ними: "Скорей, скорей, мои лапки. Скорей, скорей, мои ути. Вот какие они у меня стали умные! Вот какие они у меня стали большие!"
Женя чувствовала, как эта мирная тишина, и этот ласковый говор, и эти маленькие, доверчиво бегущие за Руфой уточки - все это, уже привычное, знакомое, успокаивает ее душу.
Руфа увидела Женю, остановилась. Она глядела на нее из-под голубого шарфика, тревожно приподняв выгоревшие на солнце брови.
- Ты чего? Случилось что-нибудь?
- Случилось, - ответила Женя. - Жених от меня отказался.
- Ну?! - весело удивилась Руфа. - Неужели у него до ума дошло?
- Руфа, подумай, ему, оказывается, утятницу не нужно. А я-то дура, я-то думала, что он и в самом деле меня любит. Еще жалела его иногда. А? Ты подумай!
Руфа откровенно смеялась и радовалась.
- Да чего же ты злишься? Это же счастье для тебя. Такой дурак у тебя столько времени на дороге стоял. Да что ты! Развеселись же.
Женя на секунду задумалась. Потом брови ее разгладились, и она принялась хохотать вместе с Руфой.
- Жених от твоей подруги отказался. Вот, Руфа, как моя жизнь-то начинается. Жених отказался. Ой, помираю…
Женя хохотала от всей души, как смеются счастливые, освободившиеся от душевной тяготы люди.
- Знаешь, и у меня камень с души, - наконец притихнув, сказала Руфа. - Я все боялась, что ты не выстоишь, сдашься. Может, и от Москвы в горячке отказалась. Может, пожалеешь. Уговорят тебя…
- Нет, Руфа, нет. - Женя покачала головой. - От Москвы я не в горячке отказалась. В этом я не раскаюсь. Если ехать - так всем ехать, оставаться - так всем оставаться.
Руфа взяла ведерко с кормом:
- Одно только жалко, что осталась ты со зла, не потому, что хотела…
- Да ладно! - Женя выхватила у нее ведерко. - Скажу правду: за работу эту со зла взялась, но ведь не обижу я этих лапчатых. Иди отдохни, я сама накормлю.
И, осторожно шагая среди толпящихся утят, Женя пошла с ведром к следующей кормушке.
Зореванье
Это было ее первое ночное дежурство.
Женя давно уже научилась составлять рацион, готовить зеленый корм, обращаться с кормодробилкой и с кормомешалкой. Научилась ходить осторожно среди толпящихся под ногами утят, разносить по кормушкам корм. Зоркие глаза ее умели сразу заметить загрустившего почему-либо утенка, - Женя ловила его и относила в отдельный загончик, к слабеньким, чтобы подкормить, полечить… Теперь она уже и не так уставала и совсем не путалась в кормах, как в первые дни.
Вскоре она явилась на птичник в новом синем комбинезоне с белой строчкой и белыми пуговицами. Чувствуя себя ловкой и стройной, с удовольствием расхаживала по птичнику, не избегая случая и по совхозу пройтись. Это ведь тоже наряд, хоть и не праздничный, а рабочий.
"Ах, тетя Наташечка, как ты все умеешь сделать и как же ты все понимаешь!"
Не прошло и недели, как вся их девичья бригада - "ути-ути" - оделась в такие же яркие, хорошенькие комбинезоны. Потом еще Руфа придумала повязывать на шею свой голубой с розами шарфик - это вышло кокетливо и красиво. Вслед за ней и все в бригаде завели себе разные шарфики, белые воротнички, цветные платочки в кармашек на груди… Все чувствовали себя ловкими и нарядными, и это чувство создавало и поддерживало на утином берегу хорошее, праздничное настроение.
Прослышав о таких причудах, на птичник заглянула Вера. Она вошла, молча и осуждающе поглядела на веселых, нарядных девчонок.
- К чему это? - сказала она, чуть выпятив нижнюю губу и покачав головой. - Работа есть работа. Тут наряжаться некогда, да и не к чему. Через два дня все грязное будет,
- А мы выстираем, - спокойно ответила Руфа, - выгладим и опять наденем.
- Форсите всё. Работать некогда будет, если так-то форсить.
- А у нас работа от этого не страдает. Мы в две смены работаем, время есть.
- Да разве у вас работа? - Вера пренебрежительно усмехнулась. - Дом отдыха у вас, а не работа. Мне вот наряжаться некогда.
- А почему же не работа? - слегка обиделась Руфа. - Мы свои обязательства выполняем. Надеемся, что выполним до конца, сколько обещали - сдадим.
Но Вера уже не слушала. Окинув хмурыми глазами утиное стадо, она повернулась к Руфе спиной и ушла.
Женя не вмешивалась в этот разговор. Сердце ее для Веры было закрыто. Она готова была, если нужно, помочь ей; готова была по-прежнему носить ей книги и заботиться о том, чтобы ее приглашали в клуб на праздники и на лекции… Но Вера любила Арсеньева - и это встало стеной между нею и Женей. Ревнивая материнская кровь делала Женю жестокой и непримиримой. Здесь она ничем не могла поступиться. А делать вид, что по-прежнему сердечно относится к Вере, не хотела.
Все, казалось, шло как обычно. Женя работала, иногда шутила с подругами, смеялась. Но, когда оставалась одна где-нибудь на сыром песчаном берегу, среди шума берез и утиного лепета, ей казалось, что жизнь кончена. Ни радуг, ни празднеств, ни радостей. Работа, работа, работа, ученье и снова работа. Вот и все, что ожидает впереди. А чего еще ждать человеку, если его чувства не встречают ответа? Ей уже казалось, что та колдовская ночь, когда они стояли с Арсеньевым под золотыми шарами, просто приснилась ей. Ведь она мастерица видеть сны…
Но радость, как и горе, почти всегда приходит неожиданно. И почти всегда не оттуда, откуда ждешь. Сегодня на закате Женя вошла в загон и вдруг увидела, что утиное стадо стало совсем белым. Молодые уточки вырядились в белоснежный шелк и ходили, отсвечивая на солнце своими тугими крыльями.
- Ух ты! - удивленно сказала Женя.
Женя и сама не думала, что может так обрадоваться этому, - ведь и ухаживала она за утятами, и кормила их, и обогревала только потому, что должна была все это делать, должна, и все. И радости от этого никакой не было. А сегодня вот вдруг обрадовалась, и даже сердечная тоска ее смягчилась и отступила.
Руфа появилась из-за сумеречных ветел тихая, задумчивая и какая-то отрешенная. Она шла по серебряной кромке озера, маленькая, в своем голубом комбинезоне, и ветерок поднимал тонкие светлые пряди у нее на голове.
- Ты уже здесь?
Женя усмехнулась:
- Как видишь. А волосы у тебя - будто дымок над головой.
- Ну как - справишься?
Женя неуверенно пожала плечами:
- Постараюсь.
- Не уснешь?
Это было самое опасное. Сон настигал ее врасплох, он просто захватывал ее на ходу, как только наступал час, когда она привыкла ложиться дома.
- На танцах небось не засыпаешь, - дразнили ее подруги, - и до самого утра можешь проплясать. А вот на работе…
Да, проплясать можно и до утра, тут сон не смел даже и близко подступить. А вот на птичнике при дремотном свете одинокой лампочки, под монотонный лепет утят, около теплого дыхания брудеров Женя ничего не могла поделать - пестрые сны лезли даже в открытые глаза.
Руфа до сих пор не доверяла ей ночных дежурств. И лишь сегодня в первый раз решила оставить ее одну - Женя сердилась и уверяла, что уже научилась не спать, что в прошлый раз всю ночь продежурила с Фаинкой и ни разу не уснула.