- Они свои часы знают, - возразила Аня. Но тут же засмущалась и убежала в кладовую.
- Ну ладно, уйду, - усмехнулся Савелий Петрович и медленно пошел по берегу, - не буду вам мешать.
Ему не хотелось уходить отсюда. Ему приятно было глядеть на белое стадо, на расторопных молодых работниц, на их слаженную работу.
"Эх, кабы все так работали! Мы бы наверняка на первое место по области вышли".
А сам все ждал и ждал, что наконец появится Женя.
Руфа и Аня с полными бадейками корма вышли из-под навеса. Утки с криком окружили их.
- А слышали, - сказал директор, - у Веры-то лисица побывала.
- Слышали, - ответила Руфа, накладывая корм в корытце. - А что ж, она не дежурила, что ли?
- Да разве уследишь? Вот теперь мы ребят послали с ружьями - караулить лису. Смотрите, как бы к вам не переметнулась.
- Пусть попробует, - закричала издалека Клава, - мы ее голыми руками поймаем!
- Так она вам и далась, - поддразнил ее Савелий Петрович, - уснете, а она тут и есть.
- Мы никогда не спим на дежурстве, Савелий Петрович, - возразила Руфа.
- Да у вас тут и поспать-то негде. Может, вам вагончик поставить, как у трактористов?
- Нет, нет, - почти испугалась Руфа, - нам нельзя спать. Тут как раз все на свете проспишь. Нет, нет! Да ведь и утки всю ночь тоже не спят - то на воду, то к кормушкам, то опять на воду…
- А Женя, скажете, тоже не спит?
- И Женя не спит.
- Не спит?! Всю ночь?
- Всю ночь не спит.
- Скажи пожалуйста! Не ожидал.
- Уточек жалко, - добавила тоненьким голоском Аня. - А вдруг с ними что случится? Мало ли! А они же вон какие - совсем беззащитные. Чем они защищаться-то будут?
"Ох, и чудаки, совсем чудаки еще, - повторял с усмешкой Савелий Петрович, возвращаясь в совхоз. - Не потому кормят, что надо уток откормить, а потому, что "уточки есть хотят"; не потому сторожат, что утки могут пропасть и план провалится, а потому, что "уточек жалко - они же ведь беззащитные"! И кто знает, - вдруг задумался он, - может быть, так и надо работать, как эти девчонки? Может, прежде всего любить надо, беречь надо, жалеть, а тогда и план сам собою выполнится? Может, эти "чудаки" дело получше, чем мы, поняли?"
Директор растерялся
Савелий Петрович отправился на молочную ферму. Оттуда - в поле, на кукурузные участки. Надо было переключиться, успокоиться, остыть, чтобы потом обдумать как следует, что произошло, и решить, что делать дальше.
Хорошая, породистая телочка, родившаяся сегодня ночью, немного утешила его. Молодая кукуруза, густо зацветшая в долине, тоже порадовала. Вот скоро осушат болото, земли прибавится, а значит, и кормов будет больше. А прибавится кормов - прибавится скота и птицы…
Но подумал о птице - и тут же мысли его вернулись на злосчастный Верин птичник. "Туда нужно бригаду. Пускай народ собирает, если одна ничего сделать не может. А вообще, следовало бы выгнать ее за такие штуки, вот что! Впрочем, рано еще решать, пускай все перекипит. А то решишь сгоряча да и не расхлебаешь потом".
Савелий Петрович шагал по меже кукурузного поля, длинные упругие листья дружески касались его плеча, словно упрашивали не сердиться, не волноваться. Но разве так просто справиться со своим горячим характером? А тут еще районная газета наседает, требует сведений о Вере, о том, как выполняет она свои необыкновенные обязательства. И, словно в насмешку, спрашивают: нельзя ли привезти к ним экскурсию, ферма ведь показательная. Только этого не хватало - протрубить по всему району о своем провале.
Савелий Петрович круто повернул обратно и зашагал к машине, которую оставил на дороге. Но не прошел и десяти шагов, как ноги у него онемели и глаза остановились: по тропочке, тесно касаясь друг друга плечами, шли Женя и Арсеньев. Шли и ничего-то вокруг не видели! Смотрите, пожалуйста, на нее, на эту девчонку, на эту "от горшка - два вершка"! А этот-то нахал, жену где-то спрятал, а сам вон что разделывает… Ишь ты, уставился на нее со своей сладкой улыбочкой!
- Этого еще не хватало! - осипшим от негодования голосом буркнул Каштанов. - Скажите пожалуйста!
Как раз только что утром у них с Арсеньевым произошла очередная стычка. Каштанов распорядился собрать старших школьников на прополку. Арсеньев, правда, помог организовать это. Но двоих - Шорникова и Шаликова - не отпустил: они, видите ли, заняты в кружке самодеятельности и выступают сегодня в поле, в бригадах… И ведь все время так. Каштанов распоряжается, а у Арсеньева свои планы. Не признает единоначалия, и все. Но что сделаешь, если для парторга Арсеньев всегда прав?
А теперь - еще, вот вам, радуйтесь.
Может быть, Женя и Арсеньев так и прошли бы мимо, не увидев Савелия Петровича, если бы он сам не вышел им навстречу.
"Сейчас я вас! - злорадно подумал он, торопясь выйти на дорогу. - Обомлеете у меня!"
Но обомлел он сам - Женя и Арсеньев и не подумали отстраняться друг от друга.
- Это что же та-кое?.. - задыхаясь, еле выговорил Савелий Петрович. - Ну-ка объяс-ни-те…
Арсеньев вздрогнул, будто его ударили, и, легонько отстранив Женю, шагнул к директору:
- А почему вы позволяете себе кричать на нас?
В его лице, в напряженной фигуре Каштанову почудилось что-то опасное, и он слегка отступил.
- Да, папа, - Женя с сердитым блеском в глазах тоже подошла к нему, - почему это ты кричишь?
"Смотрите, - Каштанов был ошеломлен, - она повторяет его слова".
Савелий Петрович постарался овладеть собой.
- Я не кричу… Просто меня удив-ля-ет… - стараясь сохранить достоинство, сказал он, - я не понимаю. Я хочу знать, какие у вас намерения.
- Самые лучшие! - сказал Арсеньев и улыбнулся. И так счастливо улыбнулся, что Каштанов больше не мог сдержать своей ярости.
- Какие у вас могут быть намерения?! И как вы смеете!.. - закричал он.
- Папа! - Женя поспешно встала между отцом и Арсеньевым. - Я люблю его.
- Что?!
- Да. Я люблю его. Давно люблю. И никого другого в жизни любить не буду.
- Да он же не может жениться на тебе! У него жена есть! Ты с ума сошла!
- Я оформляю развод, - сказал Арсеньев.
- Не достанется вам моя дочь! Не до-ста-нет-ся!
- Нет, папа, она ему до-ста-нет-ся.
Женя взяла Арсеньева под руку и прижалась к нему. И, словно защищенная его плечом, глядела на отца светлыми торжествующими глазами.
И вдруг Савелий Петрович понял, что сколько бы ни кричал, сколько бы ни возмущался, - он тут уже ничего поделать не может. Он сразу как-то обмяк, осунулся. Постоял с минуту, опустив свои черные колючие ресницы, криво усмехнулся.
- Ну, что ж, - сказал он наконец упавшим голосом, - посмотрим… - и направился к машине.
Женя невольно сделала движение остановить его.
- Папа!
Но Каштанов, не оглядываясь, нетерпеливо махнул рукой.
Совсем разбитый и расстроенный, он влез в машину, прошептал: "В контору" - и, уже ничего больше не видя и не слыша, задумался. "Восемнадцать лет - вот здесь, под крылом. На руках носил, учил ходить, первые буквы показывал… Мать обидит - ко мне жаловаться бежит. Мальчишки отколотят - опять же ко мне в галстук плакать. В город предлагали ехать, из-за нее отказался: Женьке лучше на воздухе расти. Восемнадцать лет! И вот - будто не было ничего и никого. Как воробей из гнезда. И ради кого?.."
- Скорей! - буркнул он шоферу, боясь, что сейчас запустит руки в свои густые седеющие волосы и заревет белугой.
Уже давным-давно все ушли из правления. Секретарша отстучала на машинке все нужные бумаги, заперла стол и ушла. Бухгалтер сложил документы и убрал счеты. Сторожиха начала подметать в приемной. Заглянула было в кабинет, но тотчас закрыла дверь, увидев директора. А директор ходил взад-вперед по ковровой дорожке - от окна к столу, от стола к окну, не в силах справиться со своими обидами.
Все обидели его сегодня - и Никанор Васильевич, и Вера, и Арсеньев… И больше всех, больнее всех - его дочь. Не посоветовалась, даже не спросила, что он на этот счет думает. Довела до сведения - и все. Ну, а дальше, а дальше-то что делать будет? А? Уток разводить, кружками всякими заниматься. А потом-то что? Навсегда здесь? На всю жизнь? Уж теперь про учение и говорить нечего. Ах он подлец тихий, как же это он подобрался к ней? И почему именно он, Арсеньев, которого Савелий Петрович терпеть не может?
Савелий Петрович все ходил, думал да передумывал. А что, если все-таки поговорить с ней сегодня по душам?
"Он тебе не пара, - скажет Савелий Петрович, - ты еще девочка, а от него уже одна жена сбежала".
Но подумал и тут же отверг свои намерения. Он отлично знает, что ответит Женя. "Жена не сбежала, - скажет она, - он сам ее оставил, потому что она была глупая и лживая. А я не сбегу, потому что люблю его…"
Чертова девка! Уж если уток не отспорил, то где ж ее тут переспоришь.
Сторожиха еще раз заглянула в кабинет и снова закрыла дверь.
Савелий Петрович понял, что работать сегодня он уже не сможет, взял свою полотняную кепку, запер сейф и пошел домой.
И, как всегда, входя в дом, Савелий Петрович ощутил ласковую тишину чисто прибранных комнат. Закатное солнце глядело в окна, окрашивая все теплым, оранжевым светом - и букеты цветов на столах, и кружевные шторы, и свежую скатерть, и посуду, приготовленную к обеду… Елизавета Дмитриевна что-то напевала в саду. Тетя Наташа погромыхивала в кухне кастрюлями.
- Добрый вечер! - подал голос Савелий Петрович.
Песенка тотчас прервалась, и Елизавета Дмитриевна появилась в дверях.
- Ну-ка, товарищи женщины, оставьте все свои дела, - объявил Савелий Петрович, усаживаясь, как был в кепке, к столу. - Сообщаю вам новость - наша Евгения Савельевна выходит замуж.
Тетя Наташа, которая только что вошла из кухни, чуть не выронила кастрюлю из рук. Елизавета Дмитриевна оживилась, засияла.
- Как, значит, все-таки согласилась?!
- Как… Все-таки выходит за Пожарова… - еле пролепетала тетя Наташа, будто услышала о большом несчастье.
Савелий Петрович снял кепку, густые волосы прянули на лоб, и он машинально пригладил их рукой.
- При чем тут Пожаров? У жениха другая фамилия. Его зовут Арсеньев. Григорий Владимирович Арсеньев, - сказал ой, наблюдая, какое впечатление производят его слова.
Елизавета Дмитриевна нахмурилась.
- Как - Арсеньев? При чем здесь Арсеньев?!
А тетя Наташа, наоборот, просветлела лицом.
- Ох, Женька, Женька, деточка моя! - засмеялась она счастливым, легким смехом. - А я уж совсем было испугалась, тоже подумала, что Пожаров.
- Ты посмотри на нее! - закричала Елизавета Дмитриевна, указывая на сестру. - Ты слышишь, что она говорит? Это все она, все она устроила.
- Да если б я могла, я бы это уже давно устроила… И чего вы взъелись на Григория Владимировича? Чего? Давно я это замечаю за тобой, Савелий Петрович. Неужели его можно сравнить с пустым барабаном вашим, с Пожаровым? С этим-то она счастлива будет. Ах, деточка моя! Ну, да где ж они? Чего ж не позвал-то его? Поздравить же их надо.
- Ну, ты слышишь? Ты слышишь? А?..
Савелий Петрович глядел то на одну, то на другую. Одна плакала и бранилась, другая радовалась и смеялась. Но хоть и любил он свою жену Елизавету Дмитриевну, однако здравому смыслу тети Наташи доверял больше.
- Так ты что же, Наталья, значит, считаешь, что особой беды в этом нет? - спросил он, глядя на нее исподлобья.
- Дурни вы оба, вот и все, - ответила тетя Наташа, прослезившись. - Да она уж давным-давно его любит. Это вы-то как слепые, а я давно все увидела и все поняла. Да ступай ты, старый дурень, веди зятя, я сейчас такой-то ужин приготовлю! Ступай, говорят тебе.
Савелий Петрович смущенно поднялся, отнес кепку в прихожую, повесил.
- Ну, что же ты?
- До завтра отложим. У Женьки дежурство ночное. Не придет - сама знаешь.
- Ну, до завтра так до завтра, - весело согласилась тетя Наташа, - уж раз дежурство, так ни за что не пойдет.
И она вышла в кухню, не чуя под собой ног.
Савелий Петрович встретил беспомощный взгляд жены.
- Ничего, ничего, - сказал он, подошел к ней и обнял за плечи, - ведь и в самом деле… если любит. Ну, а если бы твои родители тебя мне не отдали?
- Как так? - встрепенулась Елизавета Дмитриевна. - Да кто бы меня удержать мог?
- Ну вот, видишь. Не будем и мы удерживать. Тем более, что все равно удержать не сможем.
Меньше всего ожидал Каштанов, что этот человек может войти в его семью, и меньше всего он этого желал. Но что случилось - то случилось. И ничего поделать тут нельзя.
- Не будем расстраиваться, старушка, - с наигранной веселостью сказал Савелий Петрович жене. - Арсеньев парень неглупый, голова на плечах есть. Если им заняться да помочь, он на задворках не останется.
Последние слова он почти простонал. Он бы хотел сейчас только одного - никогда в жизни в глаза не видеть этого Арсеньева.
- Там у него бабка какая-то, - сделав гримасу, возразила Елизавета Дмитриевна, - говорят, ужасная злыдня.
Савелий Петрович только устало махнул рукой.
Раздор
Давно не видели Арсеньева таким оживленным и остроумным, каким он явился в клуб сегодня. Будто болел человек, тяжело болел и вдруг стряхнул с себя болезнь, выздоровел. И все приятно удивились - оказывается, он гораздо моложе, чем думалось, он совсем молодой, и жизнь у него как будто только теперь начинается.
Лишь одна Руфа знала, что случилось с их заведующим клубом. Она только что пришла с птичника. Женя сменила ее. То же сияние, что и у Жени, подметила Руфа в его глазах и усмехнулась про себя. "И как это я раньше не видела? Как не догадалась? Ведь и догадаться-то было просто!"
Ей хотелось подойти к Арсеньеву, протянуть ему руку и сказать со всей добротой своего сердца: "Будьте счастливы всегда! Как я рада, что все так случилось, - и за вас, и за Женю".
Но Руфа не позволила себе этого. Если люди молчат - не надо ломиться к ним в душу.
…Репетиция кончилась поздно вечером. Молодежь с песнями разбрелась по домам. Арсеньев запер клуб и медленно сошел с крыльца. Наконец он снова один, нет, не один, с Женей. И снова он видит ее рядом, смотрит в ее влажные глаза, снова он слышит ее голос, слышит и отвечает ей… Как прекрасно устроен мир, какой запас счастья и радостей приготовлен для человека. Если бы все чувствовали и понимали это, - кому бы пришло в голову думать о войне, изобретать орудия смерти, мучить и уничтожать людей, разрушать их жилище, отнимать у детей отцов, разлучать любящих…
Арсеньев вздохнул, холодок прошел по его плечам, и он только сейчас заметил, что идет дождь и он шагает прямо по лужам. Но это был странный и красивый дождь, потому что туча не закрыла луны, и она, повиснув над лесом, словно любовалась этой причудой летней ночи. Дождь был редкий и крупный, и каждая капля сверкала в лунном свете, падая вниз тяжело и звонко.
- Дождь сквозь луну, - с улыбкой прошептал Арсеньев. - Оказывается, и так бывает тоже.
И тотчас подумал, что завтра на заре забежит к Жене на птичник и спросит - видела ли она этот удивительный лунный дождь?
И вдруг, неизвестно откуда, подкралось темное предчувствие. Арсеньеву стало страшно, счастье было слишком велико.
"Кто может нас разлучить? Ну, кто? - спрашивал он себя, стоя под густой елкой. - Ее отец? Ее мать? Не смогут. Не смогут. Если она любит - никто не сможет. Пожаров? Ну, это даже смешно…"
Дождь просыпался, проблистал и кончился. Умытая луна, словно улыбаясь, поднялась выше.
"Сегодня сказать бабушке, - думал Арсеньев, подходя к своему дому, - или потом?"
Бабушка Софья ждала его. Она никогда не ложилась, прежде чем Григорий не вернется из клуба. Ужин, накрытый суровым полотенцем, стоял в кухне на столе. На плитке тихонько пошумливал голубой чайник.
- Бабушка, ты представь себе - дождь! - Григорий со смехом стряхивал за дверью пиджак. - И месяц и дождь. Видала ты когда-нибудь?
Бабушка Софья, невысокая, сухонькая, с горбоносым лицом и зоркими глазами, внимательно поглядела на него.
- Вишь ты! Значит, это дождик тебя развеселил?
- Да нет, просто смешно. - Григорий уселся за стол, снял полотенце с хлебницы. - Тут месяц светит, а тут дождь идет.
- Со смеху помереть можно, - согласилась бабушка Софья, наливая ему чаю, - особенно когда человеку без малого тридцать.
Арсеньев понял, что одним дождем сквозь луну никак не отделаешься. Бабушка ни о чем не спросит, но она будет ждать его рассказа о том, как прошел день и что было сегодня в клубе, и - непременно! - будет ждать, чтобы он рассказал о своей радости. По ее взгляду он уже знал, что бабушка эту радость подметила и скрыть от нее уже ничего нельзя.
Григорий поужинал, прошелся по кухне. Кухня у них была большая, чистая, теплая, это был самый жилой угол в их старом, слегка покосившемся доме.
Сегодня Григорий по-новому взглянул на потемневшие стены этой бревенчатой кухни, на большую русскую печь, на широкие половицы с темными щелями и чечевицами сучков… Как-то понравится все это Жене, когда она войдет сюда, захочет ли она остаться в бабушкиной избе? Ведь она привыкла, чтобы в ее окне светило солнце и чтобы розы цвели у террасы!
"Если любит - все понравится", - решил он.
Да и почему бы его дом мог ей не понравиться? Арсеньев прошел в горницу, где на окнах цвели герани, стояли книги на полках и вдоль половиц лежали веселые полосатые - желтые с голубым - дорожки. Может, его спальня покажется ей душной и тесной - узенькая комнатка за печкой, где стоит раскладушка с лампочкой у изголовья!
Да и бабушкин уголок не лучше: кровать под лоскутным одеялом да табуретка. Раньше еще висели над ее кроватью иконы. Григорий, как во сне, помнит тихое, дремотное сияние синей лампадки, озаряющей темный лик бога. А потом, когда отца убили на войне, а мать умерла от нервной горячки и, как говорили люди, от горя, бабушка тут же, при нем, сняла эту икону и расколола ее в щепки большим косарем, которым щиплют лучину…
Григорий ходил по избе - и слышал рядом шаги, легкие Женины шаги… Неужели это все-таки правда, что Женя войдет в его дом? Войдет и останется здесь. И где бы ни была она целый день, куда бы ни ходила, какие бы дела ни делала - вечером она непременно снова придет сюда… Григорию стало нечем дышать - так огромно было его счастье.
Бабушка Софья, убрав со стола, сидела, сложив руки, и следила за ним острыми, внимательными глазами. Она ждала.
Григорий подошел и сел против нее к столу.
- Бабушка, я решил жениться. Что ты скажешь на это?
У бабушки дрогнула нижняя губа, как перед плачем, но лицо осветилось радостью.
- Давно бы… Давно бы пора. Я уж и ждать перестала. Неужто, думаешь, легко на тебя глядеть, на бобыля?
Бабушка утерлась концом фартука и подняла на него влажные, сразу подобревшие глаза.
- Кого же?.. - спросила она, а в голосе ее слышалось: "Разглядел ли на этот раз, что за человек она? Не станется ли, как уже было?"
- Нет, бабушка, не бойся. Это совсем другой человек. Я с первого дня знаю ее, как тут живу. Это, бабушка, Женя Каштанова.
Бабушка глядела, словно не понимая, что он сказал.